- Что это за лошади? - сказал я. - Да мы на них и в сутки не доедем. - Доедем, сударь! - отвечал ямщик, садясь на козлы.
- Нет, брат! - заметил мой Егор. - Разве дойдем. Эк коренная-то у тебя, хоть сейчас на живодерню.
- Эй вы, соколики! - гаркнул ямщик, не обращая внимания на обидное замечание Егора. Соколики захлопали ушами, как легавые собаки, рванулись вперед и стали. - Ну вот, не говорил ли я! - вскричал Егор. - Ах ты гореямщик, капусту бы тебе возить!
- Да вот постойте! - сказал ямщик. - Только бы с места-то взяли, а там разойдутся, лошади битые!
- Не бойтесь, пойдут! - прервал ямской староста, мужик с рыжею бородою и косыми глазами. - Кони знатные! - продолжал он с такою анафемскою улыбкою, что все другие ямщики лопнули со смеху. - Эх, барин, дайте-ка парню на водку, так даром что они на взгляд одры, а уж он вас потешит.
- Пять рублей на водку! - закричал я. - Только поставь меня через два часа в Москву.
- Слышишь, Ванька! - сказал староста. - Вишь барин-то какой. Ну, смотри же - прокати! Ванька выхватил из-за пояса кнут и начал им работать с таким усердием, что три лошадиные остова, после минутного размышления, решились двинуться вперед и побежали рысью. Мы проехали довольно скоро первые десять верст, до Москвы оставалось только двенадцать, и хотя лошади все еще бежали рысцою, но я видел уже и сердце мое замирало от ужаса, я видел, что скоро наступит роковая минута, в которую ямщик отмотает себе вовсе правую руку, спадет с голоса и мы остановимся полдничать на большой дороге. Вот пришла небольшая горка, я был уверен, что если лошади остановятся на полугорке, то уже ничто в мире не заставит их двинуться с места, и потому вылез из повозки и пошел пешком. Москвы еще не было видно, но в полуверсте от большой дороги возвышался красивый господский дом, окруженный обширными садами. Я остановился, чтоб полюбоваться его живописным местоположением, вдруг из ближайшей рощи выехали верховые. Тот, который ехал впереди, возбудил в высочайшей степени мое любопытство. "Как странно сидит на лошади этот господин, - подумал я. - Ах, батюшки!.. Что это? Да это, никак, женщина?" Через несколько минут я мог увериться, что бойкий кавалерист в круглой шляпе и полумужском наряде была точно прекрасная женщина лет двадцати. Как теперь гляжу на ее черный бархатный спенсер, украшенный золотыми шнур ками, как гусарский доломан. У нас в провинции я и не слыхивал о дамских седлах, на которых сидят боком (Я должен однажды навсегда попросить моих читателей не забывать, что рассказываю им о приключениях моей молодости и что с тех пор прошло уже с лишком сорок лет. (Здесь и далее примеч. авт.)), сле довательно, весьма было естественно, что смотрел с большим любопытством и даже удивлением на эту амазонку. Когда она, переезжая через дорогу, поравнялась со мною, то взоры ее встретились с моими, и я прочел в них какое-то удивление, на мой вежливый поклон прекрасная наездница кивнула головою, вся вспыхнула, поехала тише и, до тех пор, пока не скрылась за густым березовым лесом, беспрестанно оглядывалась назад. Я все это заметил, хотя решительно не понимал, чем мог обратить на себя ее внимание. "Ах, как она хороша! - прошептал я невольно. - Вот глаза!.. Жаль только, что черные, мне кажется, если б они были голубые... Да нет, нет!.. У Машеньки глаза несравненно лучше!.. Что это она на меня так часто поглядывает?.. Верно, в моем дорожном платье есть что-нибудь странное, смешное... Ну, точно, она заметила, что я провинциал!" Теперь вы можете судить, до какой степени я был opnqrndsxem, мне даже и в голову не пришло то, о чем я имел уже честь намекать вам, любезные читатели, а именно, что смолоду я был очень хорош собою, высок и строен как Аполлон Бельведерский... Да не смейтесь! Про покойников можно говорить, не краснея, правду, а моя красота и молодечество давным-давно скончались. Мы проехали или, лучше сказать, протащились еще верст восемь, нетерпение мое возрастало с каждым шагом усталых лошадей, которые хотя медленно, а все-таки подавались вперед. - Да где же Москва? - спросил я наконец ямщика. - Близехонько, сударь! - Так что ж ее не видно?
- Да уж дорога такая, барин, вот по Смоленской, так мы бы уж давно поклонились матушке Москве, золотым маковкам: за семь верст вся как на ладоньке.
- А это что за лес такой? - спросил я, - Вот направото? Зачем он обнесен забором? - Это зверинец, сударь!
- Зверинец!.. "Столичный зверинец! - подумал я. - О, да тут уж, верно, должны быть все дикие звери - и львы, и тигры, и барсы, а может быть и слоны!.." А что, братец! продолжал я, - чай, этот зверинец очень велик? - Да, сударь! Не скоро кругом объедешь. - И много в нем зверей? - Вестимо дело, как не быть? Лес заповедный. - А какие же в нем звери? - Да мало ли каких? Вот и зайцев много. - Как! Только зайцы? - А бог весть! Говорят, есть и лисицы, только навряд!
- Зайцы, лисицы!.. Боже мой, какое разочарование. Вот наконец этот длинный зверинец без зверей остался у нас позади. Холмистые окрестности дороги, по которой мы ехали, продолжали заслонять от нас Москву, изредка проглядывали кое-где кровли домов, высокие колокольни приходских церквей, потом все исчезло снова, и голубые небеса сливались по-прежнему с густыми рощами, которые, не знаю теперь, а лет сорок тому назад, как зеленым лавровым венком, опоясывали всю нашу древнюю столицу. Мы проехали еще с полверсты, вдали забелелась церковь святого Сергия, гораздо ближе поднялась перед нами красная колокольня Андроньевского монастыря, направо от дороги выглянул из-за рощи Головинский дворец, одно из тех ве ликолепных зданий, которыми вправе гордиться наше отечество, налево показалось старообрядное кладбище, слобода, несколько отдельных домов, и вдруг беспредельная Москва всплыла и обрисовалась на обширном горизонте. Вот она - Москва белокаменная, вот она - родная мать и кормилица всей святой Руси! Колыбель православных царей русских, родина великого Петра, престольный град единодержавия, источника всей славы и могущества России. Вот он, этот живущий собственной своей жизнью, самобытный город, столько разрушенный до основания и всегда возникавший из пепла в новой красе и в новой славе нашей родины! Мой ямщик снял шляпу и набожно перекрестился: я невольно последовал его примеру.
- Вот, сударь! - сказал он, указывая на группу церквей и башен, которые подымались вдали из средины бесчисленных кровель. - Вон, сударь, Кремль, Иван Великий, святые соборы, терема царские!.. Правду сказал Пушкин:
Москва... Как много в этом звуке Для
сердца русского слилось!..
Да, Москва, Кремль, Иван Великий - волшебные слова! Как сильно потрясают они душу каждого русского... Каждого?.. Полно, так ли? О, без всякого сомнения, ведь я называю русским me того только, кто носит русское имя, родился в России и по ее милости имеет хлеб насущный, - нет! Для этого необходимо еще небольшое условие... "У меня очень много родственников, сказал однажды приятель мой Зарецкий, - да не все они мои родные. Тот мне вовсе чужой, кто зовет меня роднёю потому только, что носит одну со мною фамилию, а кто истинно меня любит, тому не нужно быть моим однофамильцем: я и без этого готов назвать его родным братом". Я не долго мог любоваться великолепной панорамой Москвы, вместе с приближением к заставе она спряталась опять за домами некрасивого предместья. Измученные лощади давно уже тащились шагом, а я шел пешком подле моей повозки, почти у самого въезда в Новую деревню, слободу, идущую от Рогожской заставы, я поравнялся с человеком пожилых лет, в сером опрятном сюртуке и круглой шляпе с большими полями. Опираясь на трость и волоча с усилием правую ногу, он едва подвигался вперед.
- Вы, кажется, с трудом идете? - сказал я, подойдя к этому господину.
- Да, батюшка! - отвечал он, приподнимая вежливо свою шляпу. - Вот четверть часа назад я шел почти так же бодро, как вы. - Что ж с вами случилось?
- Сам виноват: хотел перепрыгнуть через канаву, оступился и теперь вовсе не могу стать на правую ногу. - Вы, может быть, ее вывихнули? - Авось нет, батюшка, а кажется, жилу потянул. - Как же вы дойдете до дому?
- Дотащусь как-нибудь. Я живу близехонько отсюда, в Рогожской, против самого Андроньевского монастыря. - Да не угодно ли, я вас подвезу.
- Сделайте милость, батюшка! Уж в самом деле, не повредил ли я ноги: что-то больно расходилась! При помощи Егора и моей старик сел в повозку, я поместился подле него.
- Дай бог вам здоровья! - сказал он. - Вот теперь мне как будто бы полегче, а если бы пришлось тащиться до дому пешком, так я очень бы натрудил больную ногу, и как мне пришло в голову, что я могу еще прыгать? Пора бы, кажется, перестать резвиться: седьмой десяток доживаю.
- Неужели? - сказал я с удивлением. - Да вам на лицо и шестидесяти нет.
- Да, да, сударь! Без году семьдесят, - продолжал старик. - Я в прусскую войну служил уже офицером и находился при взятии Мемеля, а это давно, батюшка, больно давно!
- Без году семьдесят! - повторил я, смотря с удивлением на моложавое лицо незнакомца. В первый раз еще в моей жизни я видел, да и после никогда не встречал семидесятилетнего старика с такой миловидной наружностью, ну, право, можно было влюбиться в его белые, как снег, волнистые волосы, его кроткая простодушная улыбка была так очаровательна, голубые глаза, исполненные ума и добросердечия, выражали такое душевное, неподдельное спокойствие, даже тихие звуки его голоса имели в себе что-то неизъяснимо приятное.
- Издалека ли вы изволите ехать? - спросил он меня в то время, как повозка остановилась у заставы и Егор пошел прописать подорожную. Я назвал ему наш губернский город.
- Да, это неблизко, - продолжал старик, - с лишком семьсот верст! Что, батюшка, вы к нам на житье в Москву или только проездом? - Нет, я приехал сюда для того, чтоб служить.
- Доброе дело! Такому молодцу, как вы, служить надобно, и, верно, вы остановитесь где-нибудь у знакомого или родственника? - У меня есть письмо к господину Днепровскому. - Алексею Семеновичу? - Точно так! Вы его знаете?
- И очень давно. Он живет на Арбате, верст пять отсюда, а, кажется, лошади-то у вас вовсе смучились, вряд ли дотащут... Да постойте?.. Ведь Алексея Семеновича нет в городе: он уже около месяца живет в своей подмосковной и, если не ошибаюсь, на этих днях отправится прямо из деревни за границу, кажется в Германию к минеральным водам. - - А разве он болен? - - Не он, а жена его.
- Какая досада! Ну, делать нечего, я остановлюсь в трактире. - Да нет ли у вас кого-нибудь еще знакомых?
- Со мною есть рекомендательные письма, но я не знаю, могу ли?
- Так наймите лучше квартиру: в этих трактирах можно подчас сделать весьма дурное знакомство... Извините! Вы еще так молоды, так неопытны. Право, батюшка, послушайтесь меня, не живите долго в трактире, и если вам нельзя будет пристать к кому-нибудь из знакомых вашего батюшки... - У меня нет ни отца, ни матери, - сказал я.
- Ни отца, ни матери! - повторил старик. - А сколько вам лет? - Восемнадцать.
- Бедняжка! - прошептал он, поглядев на меня с со страданием.
- Пошел! - закричал караульный унтер-офицер. Часовой поотпустил цепь тяжелого шлагбаума, и мы въехали в Москву.
VI
МОСКВА
- Куда прикажете ехать? - спросил ямщик, когда колеса моей повозки застучали по мостовой. "Куда?" - вопрос был затруднительный.
- Ступай, - сказал я, - в трактир, где останавливаются приезжающие.
- Да в какой, сударь? Ведь этих постоялых дворов здесь много, вот, пожалуй, на Тверской Царьградский трактир знатный!.. И в Зарядье много всяких подворьев - куда хотите. - Ступай куда-нибудь, мне все равно. Мы поехали. Не доезжая шагов пятидесяти до Андроньевского монастыря, лошади стали и, несмотря на крик и удары ямщика, решительно не хотели двинуться с места.
- Эх, друг любезный! - сказал старик. - Господь бог велел и скотов миловать! Ну, что ты лошадей-то понапрасну тиранишь! Видишь, они, сердечные, вовсе из сил выбились. Да подно, брат! Что толку-то? Ведь на одном кнуте не уедешь!
- И впрямь делать-то нечего! - проговорил ямщик, слезая с козел. - Уж так и быть, сударь, повремените, я сбегаю на ямской двор и приведу других лошадок, это близехонько, разом вернусь.
- А я уж как-нибудь добреду до дому, - сказал старик, вылезая из кибитки. - Вот моя квартира, недалеко. Да чем вам на улице дожидаться, - продолжал он, обращаясь ко мне, милости прошу, зайдите хоть на минуту в мои домишко. Я принял охотно его предложение и, оставив при повозке Егора, пошел с ним по левой стороне улицы. Старик все еще прихрамывал, однако ж шел несравненно бодрее прежнего. - Мне кажется, - сказал он, - я только что зашиб ногу и, может быть, завтра совсем буду здоров. Дай-то господи! Мы подошли к деревянному домику с зелеными ставнями, старик постучал в ворота, человек пожилых лет, в поношенном сюртуке, отпер нам калитку, и мы вошли на чистый дворик, в глубине которого посажено было с полдюжины яблонь, несколько лип и два или три куста сирени. Прямо из сеней мы вошли в комнату, убранную вовсе не роскошно, но светлую и весьма опрятную, все ее стены были в полках, уставленных книгами. Не трудно было по величине и переплету отгадать, что большая часть этой библио теки состояла из книг духовных, в одном углу помещался отличной работы токарный станок, в другом кивот из дубового дерева, с иконами, перед которыми теплилась лампада, а в простенке, между двух окон, висел портрет русского генерала в голубой ленте, налево, в растворенные двери видна была угольная комната. В ней не было ничего, кроме деревянной скамьи с кожаною подушкою и налоя, который стоял перед большим распятием.
- Как много у вас книг! - сказал я, когда мы сели с хозяином на канапе, обитое простым затрапезом.
- Я собираю их тридцать лет, - отвечал старик, - так мало-помалу и накопилось книг до тысячи. - Приятно иметь такую большую библиотеку.
- Да! Если она составлена из книг полезных и служит не для одного украшения и хвастовства. Есть люди, которые называют библиотеку мертвым капиталом. Они ошибаются: этот капитал может давать большие проценты. И деньги становятся мертвым капиталом, когда их зарывают в землю... Вы любите чтение? - До безумия! Старик улыбнулся.
- До безумия! - повторил он. - Я думаю, что мы не должны ничего любить до безумия, а всего менее книги. Конечно, они самые лучшие друзья, но зато подчас и самые злейшие враги наши, а сверх того, такие хитрые, что иногда не только без ума, да и с умом не вдруг разберешь, на кого напал, на друга или на своего злодея. - Позвольте спросить, - сказал я, - чей это портрет?
- Это портрет моего бывшего начальника и благодетеля, фельдмаршала Румянцева. - Великий человек!
- Да, батюшка, точно, великий! Он умел с горстью войска разбить стотысячные армии, одним взглядом, одним словом воспламенял душу каждого солдата, и без всякой строгости, шутя, превращать какого-нибудь шалуна в хорошего и полезного офицера. Чтоб доказать истину моих слов, я расскажу вам, как он исправил одного молодого человека, который имел некогда счастье служить под его начальством. Это было в 1760 году. Русские и союзные войска занимали тогда большую часть северной Пруссии, наша дивизия, под командою графа Румянцева, расположена была близ города Кросена на Одере. Война кипела в Померании и Польше, но около нас все было так тихо и спокойно, как будто мы стояли на контонирквартирах; однако ж, несмотря на это, отданы были приказания, чтоб в лагере наблюдался самый строгий порядок, и войска были во всякое время готовы к бою. Граф Румянцев постигал вполне необыкновенный гений великого Фридриха, который почти всегда являлся там, где его никак не ожидали, и часто, быстрым движением войск и внезапным натиском всех сил своих, совершенно уничтожал предположение самых опытных генералов. Из отдаваемых ежедневно приказов по дивизии более всех не понравился многим офицерам приказ не отлучаться без позволения из лагеря и наблюдать строго военно-походную форму. Молодой человек, о котором теперь идет речь, был также из числа недовольных. Надобно вам сказать, что этот офицер имел некоторые похвальные качества, но один недостаток или, лучше сказать, перок губил в нем все хорошее, переданное ему от добрых и благочестивых родителей. Он был лихой малый, славный товарищ, как говорили его приятели, то есть в нем вовсе не было этой постоянной твердости характера, без которой и доброе qepdve ни к чему не служит. Беспрерывно увлекаясь примером других, он никогда не имел собственной своей воли: с добрыми был добр, с повесами повеса, а что всего хуже - старался всегда в дурном перещеголять своих товарищей. Несмотря на природное отвращение от пьянства, он готов был для компании выпить один за другим дюжину стаканов пунша, ненавидел карты - и понтировал как сумасшедший, для того, чтоб не отставать от других, имея довольно кроткий и тихий нрав, всегда первый вызывался на какую-нибудь шалость, и, чтоб потешить приятелей и похвастаться своим удальством, смело пускался на самый дерзкий поступок, а особливо когда дело шло за спором и у него была в голове лишняя рюмка вина. Вот однажды поутру собралось у него в палатке человек пять или шесть молодых офицеров, отъявленных повес и шалунов, начали завтракать, разумеется, стали пить, подгуляли и принялись, по обыкновению, осуждать распоряжения своих начальников. Один сердился, что его, за ошибку во фронте, нарядили без очереди в караул, другой гневался на своего полковника за то, что он не позволил ему отлучиться в город, третий доказывал, что его ротный начальник не умеет обходиться с офицерами, четвертый называл своего батальонного командира педантом потому, что он требовал во всем точного исполнения службы, и все эти различные жалобы слились наконец в одну общую - на последний приказ, которым предписывалось офицерам не отступать ни в каком случае от походной формы.
- Ну помилуйте, к чему это? - вскричал поручик Зноев, допивая третий стакан пуншу. - Добро бы неприятель был близко, или бы мы стояли в городе, а то драться не деремся, щеголять не перед кем, так на что же это?