- И что, взойдя на эшафот, вы очень долго разговари вали с народом.
- Вот уж этого я не помню.
- Ну, можно ли так сочинять?
- Почему ж сочинять? Это правда.
- Как правда?
- Да, мне точно отрубили голову, но, к счастью, я по пал на руки к хорошему доктору: он меня вылечил.
- Что за вздор!
- Право, так.
- Вы вовсе не переменились, барон.
- Да, князь, я люблю по-прежнему быть вежливым и скорее солгу сам, чем скажу о другом, что он лжет, а особливо если говорю с его приятелем.
- Какой оригинал этот барон, - сказал хозяин. - Не угодно ли вам в бостон с дамами? - продолжал он, подавая мне карту. Я отказался. Через полчаса в гостиной стало тесно; но скоро все пришло в надлежащий порядок: партии состави лись, по всем углам гостиной начали козырять, и сам хозяин сел играть в пикет с одним напудренным эмигрантом, у которого в петличке висел орден святого Людовика. Надежда Васильевна пригласила в диванную остальных гостей, то есть меня, Закамского, барона, князя и двух молодых дам, из которых одна была мне знакома. Я хотел сесть подле нее на диване, но хозяйка обогнала меня.
- Садитесь здесь, против нас, - сказала она, показывая на большие вольтеровские кресла. Барон расположился подле меня, а князь и Закамский на другом конце дивана.
- Я надеюсь, Александр Михайлович, - сказала Дне провская, - мы часто будем вас видеть. Я почти всегда дома, мое здоровье так расстроено, и если вас не пугает общество больной женщины...
- Которая одним взглядом может дать жизнь и отнять ее, - прервал князь.
- Ox! - шепнул Закамский. Обе гостьи взглянули друг на друга и улыбнулись.
- Скажите мне, Александр Михайлович, - продолжала хозяйка, не обращая никакого внимания на Двинского, вы постоянный здешний житель?
- Я был им до сих пор, Надежда Васильевна, но, мо жет быть, скоро мне должно будет ехать в деревню, на свою родину...
- Так вы нас покидаете?..
- Что ж делать! У меня есть обязанности.
- Обязанности?..
- Не верьте ему! - прервал барон. - Это совершенно зависит от него.
- Вы ошибаетесь, барон, - подхватил князь, - это могло зависеть от него прежде: он еще не был знаком с Надеждою Васильевною, но теперь... Днепровская взглянула так ласково на князя, что, верно, он подумал про себя: что это как женщины капризны! Ну, чем этот комплимент лучше прежних?
- Ах, здравствуйте, Андрей Семенович! - сказала хозяйка, привставая. - Давно ли приехали в Москву, надолго ли? Этот вопрос был сделан худощавому старику, который вошел в диванную. Несмотря на большой красный нос, черты лица его были довольно приятны, а в веселой и даже несколько насмешливой улыбке, заметен был ум и природная острота. Он был в немецком кафтане старого покроя, в шелковых чулках, в башмаках с пряжками, в рыжеватом парике с длинным пучком и держал в руке толстую камы шовую трость с золотым набалдашником.
- Здравствуйте, матушка Надежда Васильевна! - ска зал этот гость, целуя руку хозяйки. - Вчера только приехал из Калуги и за первый долг поставил явиться к вам. Здравствуйте, сударь, Василий Дмитриевич! продолжал он, кланяясь Закамскому. - Сердечно радуюсь, что вижу вас в добром здоровье. Хозяйка села подло нового гостя и стала с ним разговаривать, а князь, наклоняясь к Закамскому, спросил его вполголоса:
- Из какой кунсткамеры вырвался этот антик с красным носом и длинным пучком?
- Это деревенский сосед мой, Лугин, - отвечал Закамский, - весьма хороший и, не прогневайся, очень умный и просвещенный человек.
- Уж и просвещенный!
- Может быть, не по-твоему, князь, но ведь это еще вопрос нерешенный: в том ли состоит просвещение, чтоб беспрестанно кричать о нем или молча любить его. Знать наизусть имена всех хороших и дурных французских писате лей, уметь при случае говорить обо всем и носить костюм своего времени - конечно, все это самые верные признаки просвещения, однако ж поверь, мой друг, можно и донашивая платье своего отца и не зная, что Дорат писал дурные стихи, а Прудон дурные трагедии, быть очень почтенным дворянином, хорошим помещиком и даже, как я имел уже честь докладывать вашему сиятельству, весьма просвещенным человеком.
- Что, Василий Дмитрич, - сказал Лугин, обращаясь к Закамскому, - вы совсем сделались москвичом, вовсе нас забыли и заглянуть в Калугу не хотите.
- Все не сберусь, Андрей Семенович.
- Скажите лучше, охоты нет. Видно, Москва-то вам больно приглянулась.
- Поживите с нами годик-другой, Андрей Семеныч, так она, может быть, и вам полюбится. Право, Москва старушка добрая, немножко сплетница, любит иногда красное словцо отпустить, прикинуться француженкой, позлословить все так! Но где найдете вы более гостеприимства, ласки, радушия?..
- Да, батюшка, что правда, то правда - гостеприим ный городок. Да вот хоть сегодня, заехал я поутру к Брян ским - господи, какой поднялся крик! И матушка, и дочка. и отец... "Андрей Семеныч, вы ли это?.. Сколько зим, сколько лет!.. Какое для нас удовольствие!.. Как мы рады!.. Ах боже мой!.." Я и слов не нашел, как благодарить за такой прием, думаю только про себя: "Фу, батюшки, как они меня любят!.. А за что бы, кажется?.. Ну, дай бог им доброго здоровья!" Не прошло пяти минут, вдруг поднялся радостный крик громче прежнего, гляжу: что такое?.. Пришел тиролец с коврижками.
- Андрей Семенович! - сказала с улыбкою хозяйка. Вы вечно нападаете на Москву.
- Помилуйте, сударыня! Я только что рассказываю.
- Расскажите-ка нам что-нибудь, - продолжала Дне провская, - об Алексее Ивановиче Хопрове, мы познакоми лись с ним в Париже. Я слышала, он живет теперь в вашей губернии.
- В пяти верстах от меня, Надежда Васильевна.
- Ну что, здоров ли он?
- Да как бы вам сказать? Не то что болен, однако ж не вовсе здоров, матушка; не худо бы его полечить.
- Что с ним такое?
- Да так, что-то вовсе одурел. Он был прежде человек хоть и не больно грамотный, а все-таки брело кое-как: нашлось бы в нашем уезде два-три дворянина не умней его; а вот с тех пор, как побывал в Париже, так бог знает что с ним сделалось! Крестьян разорил, а толкует все о правах человека; себя называет философом, а нас всех вар варами и кричит в неточный голос: "Ну, скажите, бога ради, какая разница между мной и мужиком?" Я ему сказал однажды, что никакой, - так рассердился. Помилуйте, как же он не сумасшедший?
- Извините! - прервал князь. - Может быть, я оши баюсь, но мне кажется, что этот господин Хопров прослыл у вас в Калуге сумасшедшим по той же самой причине, по какой называли абдериты глупцом своего соотечественника Демокрита.
- То есть, вы изволите думать, что в нашей губернии дворяне все дураки, а умен один Хопров? Быть может, батюшка.
- Я не говорю этого, но скажите мне, что находите вы смешного в этой философической идее вашего соседа об естественных правах человека? Я сам дворянин, и даже князь, следовательно, могу рассуждать беспристрастно об этом предмете. У нас нет наследственной аристократии; но там, где она есть, скажите: за что один класс людей наделен исключительными правами и справедливо ли, что эти права переходят от отца к сыну? За что я должен уважать и кланяться каким-нибудь лордам, герцогам или испанским грандам? Уж не за то ли, что они, говоря словами Бомарше, взяли на себя труд родиться?
- Оно, кажется, как будто бы и так, ваше сиятель ство, - сказал Лугин, понюхав табаку из своей серебряной табакерки, - да только вот беда, что там, где нет аристократии, чинов и званий, так уж, наверное, есть аристократия богатства. Посмотрите, батюшка, хоть на Соединенные Американские Штаты: там не станут кланяться герцогу, а также гнут шеи перед богатым капиталистом, то есть уважают в нем не доблести и великие дела его предков, но миллионы, полученные им в наследство от отца и нажитые, может быть, самым низким и подлым образом. Позвольте спросить, ваше сиятельство, неужели это уважение к богатству менее оскорбительно для нашего самолюбия, чем уважение к знаменитому имени? Вы скажете, может быть: ну, пусть отец заслужил звание князя, графа, герцога и за свои труды или подвиги сделался из простого человека вельможею; да за что же сын его, который ничего еще не сделал для общества, получит в наследство это звание и, следовательно, некоторую часть почестей, с ним соединенных?
- Как за что, батюшка? Где же будет справедливость? Богач может передать сыну свои миллионы и вместе с ними уважение, которое мы все, грешные, имеем к богатству; и верный слуга царский, добросовестный, неутомимый судья. ученый муж, гений, просветивший свою родину, и великий полководец, которому она обязана своим спасением, не бу дут иметь права передать с знаменитыми своими именами хоть часть этого невещественного богатства, этой святой и не подлежащей никакому спору собственности? В таком случае не должен ли каждый добрый отец из любви к детям избрать лучше звание ростовщика, чем служить верой и правдой своему государю и отечеству?
- Да разве все служат верой и правдой? - прервал князь. - Разве не было вельмож, которые сделались вель можами, поступая всю жизнь вопреки чести и совести?
- Правда, сударь, правда! Но ведь и богатство-то не всегда наживается честным образом, а все-таки переходит в наследство к детям. Сын богача может промотать свое наследие, сын знаменитого человека может обесчестить свое имя, следовательно, и в этом отношении они подвергаются равной участи; так позвольте же им, батюшка, и пользоваться равными выгодами или скажите решительно, что здравый смысл и логика - вздор, а правосудие старый предрассудок, потому что ваше мнение о справедливости и равных гражданских правах совершенно им противоречат. Лугин замолчал и преспокойно открыл опять свою табакерку.
- Здравый смысл! Здравый смысл! - шептал сквозь зубы князь, покачиваясь на своем стуле. - Эти господа вечно опираются на здравый смысл.