- Лошадей привели, - сказал Егор, войдя в комнату. Прикажете закладывать коляску?
- Да, закладывать!.. Скорей, скорей!.. Итак, через час все будет кончено!.. Через час!.. Но что думать о том, что неизбежно? Я махнул рукой и сделал то, что делает робкий путешественник, когда проводник тащит его за собою по дощечке, перекинутой через глубокую про пасть: я зажмурил глаза и решился предаться совершенно в волю барона. Он приехал ко мне ровно в одиннадцать часов.
- Вот твой отпуск, - сказал барон, подавая мне бумагу, Подписанную моим начальником. - Ну, видишь, Александр, я все уладил, через полчаса мы отправимся. Ты знаешь переулок позади дома Алексея Семеновича, по обеим сторонам заборы? Тут и днем почти никто не ходит. В этот Вереулок есть калитка из сада Днепровских, мы остановимся от нее шагах в десяти, Надина к нам выйдет, и я уверен, что прежде, чем ее хватятся, вы будете уже на первой стан ции. Ах, мой друг! - продолжал барон. - Как ты счастлив! Ты не можешь себе представить, как любит тебя эта женщина! Это не любовь, а какое-то безумие, сумасшествие. Когда она о тебе говорит, то я желал бы срисовать ее: это просто олицетворенная страсть, она мыслит, живет, дышит тобою. Если бы меня так любила женщина самая обыкновенная, то, клянусь честию, я сошел бы от нее с ума, а твоя Надина... Да знаешь ли, что я в жизнь мою не видывал ничего прелестнее. Это какое-то чудное собрание всего, чем пленяют нас женщины целого мира: умна, ловка и любезна, как француженка, прекрасна, как англичанка, стройна, как юная дева Андалузии, и точно так же беспредельно любит. Нет, мой друг, воля твоя, а ты не стоишь этой женщины.
- О, конечно, она очаровательна, прелестна! - сказал я увлекаясь словами барона. - Но мои прежние обязан ности...
- Долой эти кандалы, Александр! Что за обязанности! Я знаю только одну обязанность: стараться быть счастливым и, если можно, наслаждаться жизнью до последней минуты. Все остальное пустяки, мой друг! Поживи несколько времени в Париже, и ты поймешь меня. Здесь в России вы не имеете никакого понятия о том, что мы называем наслаждением: это несносное однообразие, эта безжизненность преследует вас повсюду; вам скучно в Петербурге, скучно в Москве, скучно в деревне; вы женитесь для того, чтоб, умирая со скуки, вам можно было сказать: "На людях и смерть красна". Так чему же дивиться, если вы так уважаете все эти обязанности? Исполняя их, вы только разнообразите вашу скуку. Погоди, Александр, ты скоро узнаешь, что такое жизнь, когда мы живем, а не прозябаем. У Падины тысяч на двести бриллиантов, твое имение стоит вдвое: следовательно, у вас будет почти тридцать тысяч в год до ходу... Тридцать тысяч! Да с этим в Италии вы будете жить в мраморных палатах, а мы начнем с Италии - не правда ли?
- Для меня все равно, Италия, Швейцария, Франция...
- О, нет, Александр! Если ты прямо из Москвы попадешь в Париж, то, быть может, он тебе не понравится, - этот быстрый переход от мертвого сна к кипучей жизни, нет, нет! тебя надобно будить понемногу, а то ты испугаешься. Мы проживем сначала недели три в Вене, а там отправимся в Венецию. Она еще прекрасна, эта падшая царица Адриатического моря: ее патриции ходят, повесив головы, но веселые гондольеры все еще поют свою biondina in gondoletta (Блондинка в гондоле (ит.)), и черные глаза венецианских женщин, так же как и прежде, горят любовью и сладострастием. В Риме мы пробудем только несколько дней. Там скучно, мой друг! Это развалины великолепного здания, в котором некогда живали владыки мира и давались дивные пиры, а теперь живут нищие, воет ветер и все заглохло травою. В Неаполе проведем мы осень и всю зиму. Там, под этим прозрачным небом, на этой огненной земле, ты познакомишься с благословенным югом. О, мой друг! Сколько новых для тебя наслаждений! Вообрази, Александр! В то время, как здесь, в Москве, трещат стены от мороза, ты будешь искать прохлады в какой-нибудь померанцевой роще или нежиться под тенью миртовых деревьев. Мы наймем роскошную виллу у подошвы Везувия. Представь себе, вдали перед нами огромный голубой ковер, по которому разбросаны корзины с яркой зеленью и цветами: это Неаполитанский залив с своими островами. У наших ног великолепный город, который, опускаясь амфитеатром к морю, как будто бы тонет в его голубых волнах. Представь себе, что ты без шляпы и галстука сидишь под тенью зеленого лавра, прислушиваешься к отдаленному говору бесчисленной толпы, дышишь этим благовонным воздухом, о котором ваши оранжереи не могут дать никакого понятия, что подле тебя, рука с рукою, сидит твоя Надина, что ее прелестные черные кудри тихо взвевает теплый осенний ветерок, и все это, мой друг, в январе месяце, все это в то время, как у вас в России дыханье замерзает в воздухе.
- Да, это земной рай, - вскричал я невольно. Барон нахмурился.
- Что за рай! - сказал он. - Это просто земля, в которой живут люди, а не белые медведи. Но вот конец и вашей русской зиме! - продолжал барон. - Апрель месяц. Мы скачем в Париж - в Париж, это средоточие всех земных наслаждений, эту столицу наук, ума и просвещения. Париж описывать нельзя: его надобно видеть. Может быть, тебе сначала не очень понравится нечистота, грязь и вонь париж ских улиц, но ты скоро к этому привыкнешь, ты даже полю бишь эту парижскую грязь, точно так же, как мы любим какойнибудь физический недостаток в женщине, которую боготворим. Я завидую тебе, Александр! Ты еще подносишь только к устам своим эту чашу, которую я давно осушил до дна. Сколько новых ощущений, какой разнообразный мир забав, радостей, удовольствий ожидают тебя в этом роскош ном, обольстительном Париже! Представь себе... Вдруг барон замолчал, он поглядел робко вокруг себя и, схватив меня за руку, проговорил торопливо:
- Едем, мой друг! Едем! Пора!
- Егор! - закричал я. - Шляпу и шинель! Мы едем.
- Извозчики перепрягают коренных лошадей, сударь! сказал Егор, высунув к нам свою голову.
- Пошел, торопи!
- Скорей, скорей! - повторял барон, бегая по комнате.
- Что ты вдруг так заторопился? - спросил я с удивле нием. - Посмотри, еще нет одиннадцати часов.
- Все равно! - вскричал барон, таща меня за руку. Пойдем пешком, коляска нас догонит.
- Погоди, дай хоть шинель надеть. Да что с тобой сде лалось? В самом деле, с бароном происходило что-то чудное: глаза его помутились, посиневшие губы дрожали, и он в ужасной тоске метался из стороны в сторону, повторяя каким-то странным голосом:
- Чу!.. Слышишь?.. Он идет.
- Да кто? О ком ты говоришь? - спросил я с нетерпе нием.
- Дома, сударь! - раздался в передней голос моего слуги. Барон бросился к дверям, хотел их притворить, но вдруг отскочил и прижался к стене в самом темном углу комнаты.
- Пожалуйте сюда! - сказал Егор. Двери растворились и к нам вошел Яков Сергеевич Луцкий.
VI
РАЗВЯЗКА
- Не грех ли тебе, Александр Михайлович? - сказал Луцкий, протягивая ко мне руку. - Совсем было уехал, не простясь со мною! У тебя уж и лошади готовы?
- Да, Яков Сергеевич, я сейчас еду.
- В деревню, к своей невесте, об этом и спрашивать нечего. Кажется, сегодня минет ровно три года... Но мне сказали, что ты не один, - продолжал Луцкий, осматриваясь кругом.
- Позвольте мне рекомендовать вам, - сказал я, указы вая на барона, - это приятель мой, барон Брокен.
- Твой приятель! - повторил Луцкий, устремив испы тующий взгляд на барона, который как прикованный стоял неподвижно в своем темном углу.
- Извините, Яков Сергеевич, - продолжал я, - нам некогда: мы едем.
- Ты поедешь, Александр Михайлович, - сказал твердым голосом Луцкий, - но только не с ним. Я посмотрел с удивлением на Якова Сергеевича, в первый раз я видел на этом кротком и спокойном лице выражение душевной неприязни, блестящий, но неподвижный взор его был устремлен на барона, который дрожал как преступник, подавленный строгим взглядом своего судьи.
- И вот тот, кто был с тобою неразлучно! проговорил Луцкий, не спуская глаз с барона. - И с этим клеймом на челе, с этим ядом на устах он явился перед тобою, и ты назвал его своим приятелем!.. Ах, Александр Михайлович! Ты не отгадал его под этой полупрозрачной маскою!.. Так взгляни же на него теперь!.. Я окаменел от ужаса. Боже мой! Что сделалось с баро ном?.. Страшно было смотреть на помертвевшее лицо его. Все, что порок имеет в себе отвратительного, все гнусные страсти, убивающие душу: гордость, злоба, ненависть, раз врат, - все отражалось как в зеркале на этом безобразном, едва человеческом лице.
- В его присутствии и воздух заразителен, - продолжал Луцкий, взяв меня за руку. - Ты стоишь на краю пропасти, мой друг, но без собственной твоей воли я не могу спасти тебя, и горе тебе, если этот искуситель до того завладел тобою, что ты не желаешь с ним расстаться! Смотри, Алек сандр Михайлович! Вот он, во всей отвратительной наготе своей, говори теперь: желаешь ли ты по-прежнему остаться его другом?
- О, нет, нет! - вскричал я с неописанным ужасом. Лицо Луцкого просветлело радостью.
- Ты слышал свой приговор? - сказал он, обращаясь к барону. - Кто видит твое безобразие и гнушается им, тот не может тебе принадлежать. Барон молчал. Заметно было, что он напрягал всю свою волю, чтоб победить это неизъяснимое чувство боязни, кото рое овладело им при появлении Лупкого, несколько раз на посиневших губах его появлялась как будто бы насмешливая улыбка, и вдруг бледное лицо его вспыхнуло, глаза налились кровью и засверкали как у тигра, он устремил их на Луцкого, но лишь только этот бешеный взор встретился с кротким и спокойным взором старика, барон заскрежетал зубами, закрыл рукою глаза и с воплем отчаяния бросился вон из комнаты. Во всем доме двери распахнулись сами собою, на дворе шарахнулись лошади, завыла цепная собака, и мимо окон дома что-то похожее на вихрь с визгом промчалось по улице. Прошло несколько минут, прежде чем я опомнился от удивления.
- Что ж это все значит? - спросил я у Якова Серге евича.
- Если ты не понимаешь, Александр Михайлович, ответил Луцкий, - так мне и толковать нечего.
- Но кто дал вам такую неограниченную власть над этим человеком? И отчего барон, который вовсе не трус, до такой степени вас боится? Верно, вы знаете о нем что-нибудь ужасное?
- Да, мой друг! Я знаю, кто он, но оставим его. Я на деюсь, что при помощи божьей ты никогда уже с ним не встретишься. Теперь сядем, Александр Михайлович, мне нужно поговорить с тобой - да не беспокойся, - продолжал Луцкий, - время еще не ушло: тебя никто не дожидается, и ты едешь не за границу.
- За границу! - повторил я с удивлением. - Да кто вам сказал...
- Я знаю все, - прервал Луцкий.
- Все? Но каким образом...
- Я расскажу тебе. Сегодня Днепровский приехал ко мне часу в двенадцатом утра, я испугался, когда взглянул на этого несчастного мужа, убитого горестию. Не говоря ни слова, он подал мне твои письма. Ах, Александр Михайлович! Я не хотел верить, что они писаны тобою, но, к сожалению, должен был наконец убедиться в этой горькой истине. "Боже мой, - думал я, - к чему же служат нам доброе сердце, хорошие правила и то, что в свете называют честию? Да разве тот не злодей, кто решится уморить с горя свою невесту, обесчестить приятеля, заплатить ему величайшим злом и погубить навсегда легкомысленную женщину, которую он даже не любит?.." Да, Александр Михайлович! Любовь тут дело вовсе постороннее, одно мелкое самолюбие, минутная прихоть... И вот как от ничтожной искры бывают часто гибельные пожары. Правда, раздуть эту искру и подложить огоньку было кому: я видел твоего наставника.
- Думайте что угодно обо мне, Яков Сергеевич, - пре рвал я, - но клянусь вам честью, Днепровская невинна!
- То есть ваша связь могла бы быть еще преступнее? О, в этом я уверен! И если б я одним часом приехал позже к Надежде Васильевне...
- А вы у нее были?
- Да, я приезжал к ней от мужа, и в каком положении нашел я эту бедную женщину! Она решилась бежать с тобою за границу, но я убежден теперь в душе моей, что Днепровская не пережила бы своего стыда... да, Александр Михайлович, ты был бы убийцею этой женщины!
- Но что оставалось мне делать, Яков Сергеевич? вскричал я. - Чтоб спасти ее, я готов был на все решиться.
- Спасти?..
- Да разве вы не знаете, что Днепровский будет требо вать развода, представит в суде мои письма...