Кабан отпустил, толкнул Фрола так, что он не удержался и коснулся цементного пола «пятой точкой»:
— Пшел!.. Умник!.. Пусть твоя сеструха снимает «облаката» хоть за бесплатно, а хоть натурой с ним расплачивается!.. Ему навешаешь, он за валюту чему хошь поверит, а и не поверит, так защищать все равно будет! — выпалил Кабан, щедро пересыпая тираду матом. — А сеструха-то у тебя ничего, а?.. Можно ее?.. — последовал непристойный жест.
Жар окатил Фрола с головы до ног, он поймал Кабана за руку и попытался сдернуть его с лежбища, но тот подобрал ногу, выбросил ее, угодив в живот наглецу — легко, просто, все продолжая ржать и скалить прокуренные остатки зубов. От такого вероломства, от обиды на самого себя — надо же, в «молчанку» прекратил играть, жрать начал, поверил в то, что и здесь можно жить, почувствовал рядом сильную личность, бывалого, который отнесся по-людски! — Фрол стал отмахиваться направо и налево, ничего не видя перед собой, не обращая внимания на кровь. Он думал, стараясь попасть пальцами в Кабаньи глаза, что выкрикивает какие-то угрозы, но на самом деле он ничего не вскрикивал, а только бросался с беспомощным рычанием на обидчика, пока тому не надоело, и он не ударил его кулаком в нос. Тогда Фрол отлетел и стукнулся лицом о металлическую раму койки напротив, а в камеру вбежали контролеры, оттащили озверевшего Кабана: «В карцер его!» — слышал Фрол голоса. «Опять ты за свое, Кабанников?!», «Да сколько ж тебя переводить можно?!»
— Я вас, блядей, всех порешу! — орал в припадке ярости Кабан. — По одному или всех сразу?.. Коз-лы! Педерасты, мать!..
Дверь захлопнулась. Фрол снял с себя грязную, провонявшую потом и нечистотами сырую рубаху, стал промокать кровь. Никто к нему не подходил, никто не предложил даже воды. Все обитатели камеры разбрелись кто куда; стучали в стенку из соседней камеры условным стуком: «Что там у вас стряслось?»
— Норма, нет базара! — рявкнул кто-то «с решки».
Контролер по фамилии Лучник остановился рядом с Кабаном, повернутым лицом к стене, и, пока его напарник открывал дверь, успел выслушать лаконичный отчет:
— Через сестру ему пытаются навязать адвоката. Трусоват, болтлив, дорожит сестрой. На пределе. Нуждается в совете. Доверчив. Забирай в «тубанар», и колите.
— Не разговаривать! — рявкнул Лучник. — Пошел!
Привычно заложив руки за спину, Кабан зашагал по коридору дальше.
— Прекратить!..
Кабан был мастером инсценировок, умел найти подход к любому объекту. Такой дешевке, как Неледин, достаточно было подсунуть сигарету с подмешанными в табак сухими лепестками василька. Это вызывало чувство бессилия и страха. Он сразу определил слабый тип нервной системы — по голубому цвету глаз, по физической усталости, по тому, что в прошлом Неледин был женат (люди с расторгнутыми браками потенциально боязливы), по урчанию в животе — верному признаку проявления страха, по тому, что Неледин чаще, чем положено, ходил в туалет. Кабану даже не понадобилось подмешивать ему в чай смесь люминала с лофофорой или гидрохлорид иохимбина. Определив тип нервной системы, он сделал то, что и намеревался: установив с объектом доверительные отношения, внезапно разрушил их, нанеся ему психологическую травму. Теперь с ним достаточно было просто поговорить.
Бросок «мордой в койку» был тоже рассчитанным, начавшееся кровотечение из носа и рассеченной брови требовало перевязки. Его отвели в лазарет и здесь обработали ушибы хлористым кальцием, а раны — перекисью. На надбровную дугу пришлось поставить пару скоб, нос заткнуть ватными тампонами.
— Пусть полежит, — сказал врач. — У него болевой шок, к тому же он истощен. Не жрал, что ли?
— Было дня три, — ответил контролер.
Неледина отвели в палату на восемь мест с зарешеченными окнами. Фельдшер принес капельницу. Обессиленный, сломленный, Фрол почти тотчас же впал в забытье… Ночью он проснулся от лунного света. Круглый люминесцирующий блин в матовом ореоле висел прямо перед его лицом; глядя на него, Фрол стал различать уши, глаза, рот, нос — все у луны, оказывается, было, как у человека, нужно только хорошенько всмотреться. У нее даже был мозг, и она умела говорить.
— Что, браток, больно тебе? — шепотом спросила Луна. — На-ка, попей чайку с мятой.
Фрол почувствовал, как кто-то подложил под его голову теплую мягкую ладонь и поднес к губам эмалированную кружку с теплым чаем. Он сделал глоток, потом еще один и еще. Чай был сладкий, с кислинкой, вроде туда подмешали малинового варенья, и действительно пахнул мятной свежестью.
— Спа-си-бо, — сказал он Луне.
Луна улыбнулась. Маленькая темно-синяя тучка наползла на ее лицо, словно на ее глаза надели карнавальную маску.
Как ни странно, мысли в его голове прояснились. Он твердо решил завтра же сделать заявление. Нужно только связаться со Стасом Хижняком, чтобы он пришел сюда со своим журналистским блокнотом и чтобы с ним был еще кто-нибудь из фото-цеха — Дима Васинев, к примеру, или Славка Каленов. Именно сюда и именно завтра, чтобы они сфотографировали его небритым, избитым, похудевшим. И пусть Хижняк напишет куда-нибудь в «АиФ» или «Тайме», что делают гниды с человеком, посаженным в тюрьму только потому, что какому-то милицейскому капитанишке взбрело в голову подозревать его.
Фрол даже удивился, что не сообразил сделать этого раньше. Можно было давно подбросить эту идею сестре. Если даже ребята не смогут к нему пробиться, она расскажет им…
Идея принесла успокоение. Фрол стал фантазировать, как выйдет на свободу, где уже, должно быть, вовсю буйствует весна, как получит наконец бандероль…
— Какую бандероль, Фрол? — ласковым шепотом спросила Луна.
…получит бандероль с сигаретами и напечатает фотографии…
— Фотографии? — улыбнулась Луна. — А где ты снимал? Это те, что на даче у Рудинских?
…фотографии… они обязательно получатся. Лица… того, в тельнике… и головореза с хищным таким оскалом… и со шрамом… мотоциклы в грязи… номер… на одном есть номер… а тягач — он особенный, его легко будет найти…
— А где все это хранится? — погладила его по волосам Луна тонким нежным лучом.
…я никому не скажу. На почте. На почте… бандероль…
— На какой почте, Фрол?
…Проспект Мира… возле выставки… я как раз шел на выставку и отправил…
— Кому отправил?
…отправил себе… себе… от Хижняка… Я получу, сделаю фотографии, а потом найду их… и Нинку… Нинку Рудинскую найду… она не виновата!.. Она…
— Спи, Фролушка, спи, — сказала Луна.
Фрол открыл глаза, но ее уже не увидел — только маленький желтенький краешек в правом верхнем углу расчерченного клетками и залитого синим светом окна.
Действие скополамина кончилось. Большая доза в его состоянии была опасна для жизни — падало артериальное давление, ослабевала сердечная деятельность, могло остановиться дыхание. Оставалась еще надежда на сонный бред: его должна была спровоцировать подмешанная в мятный чай настойка белладонны.
Надежда не оправдалась, во сне Фрол разговаривал с сестрой о том, что у него будет много денег и он обязательно поможет и ей, и матери, разговаривал с женой Ингой — просил ее вернуться, начать все сначала. О пленке больше ничего узнать не удалось, но и того, что он уже сказал, было достаточно: он отправил пленку по почте бандеролью, отправил на свое имя из отделения связи на проспекте Мира неподалеку от выставочного центра, в сигаретном блоке или коробке из-под сигарет, предварительно проявив пленку и убедившись, что лица «охотников», мотоцикл с номером, тягач получились, и теперь собирался найти их, а через них найти Нину Рудинскую.
К утру скополамин, введенный через не оставляющую следов инсулиновую иглу, в его крови не удалось бы обнаружить даже по спектральному анализу. Но никому бы не пришло в голову исследовать его кровь, да и сам Фрол Неледин никогда не вспомнит о своем ночном разговоре с Луной.
В половине двенадцатого, оставив машину у порога облезлого здания с вывеской «Фотография» на маленькой рыночной площади в Солотче, Женька вошел в ателье. Ни посетителей, ни самого мастера не оказалось, приемщица заказов, подрабатывающая по совместительству уборщицей, сообщила, что Егорыч уже вторую неделю лежит в больнице, а фотокарточки на документы делает его сын Володька, школьник из выпускного класса, но только черно-белые, с фотопластинок, потому что с цветными он не справляется — не успел отец обучить.
— А что с Егорычем-то? — на всякий случай справился Женька.
— Ох, не говорите, — выжав над ведром половую тряпку, вздохнула женщина. — Желтуха у него. Он с ней целую неделю, оказывается, ходил на работу, все его тошнило и печенка болела, думал, что отра-вился. А потом, когда выяснилось, мы такого страху натерпелись! Но пока — тьфу! тьфу! тьфу! — все здоровы. А Егорыч-то, сказывают, еще две недели пролежит.
— А как же клиенты? Где в случае надобности сфотографироваться можно?
— Так ведь говорю: Володька придет и сделает. Хотите, я его вызвоню?
— Мне же цветную надо!
— А-а, цветную — это в райцентр. Можно и в Козьминское. Только у них сегодня выходной, в ихнем Доме быта.
— Точно?
— Точно! У них выходной по воскресеньям. Ежели кому припрет, в воскресенье они к нам приезжают.
Женька поблагодарил женщину и передал Егорычу пожелание скорейшего выздоровления. В принципе он и рассчитывал на закон подлости — на то, что если вдруг отыщется фотограф, проявлявший Нелединскую пленку, то наверняка — в последнем из перечисленных Введенским населенных пунктов.
Он выскочил на трассу и помчался на предельной скорости, специально, чтобы проверить, за какое время можно добраться до райцентра. Получилось тридцать минут, но это — из Солотчи, из Белощапова же было минут на восемь-десять быстрее.