— Никого у меня нет.
— Думалось, пововсе про нас забыл. Не чаял свидетца. Ить вон Акимыч так и не дождалси тибе. Кончилси. Хто-то схоронил его. Можа, Авдотья — не выведал. Токо полынно сдеялось, што чужие руки ево кончину правили.
— Когда он умер?
— Сдаетца, зимой.
— Мне с тобой потом поговорить надо будет.
— С глазу на глаз опять жа?
— Да.
— Чево ты бабы убоялси? Ить не дужая. Сколь тя пестовала, а ты все от ей воротисси. Нет то забижала?
— Да нет.
— Чево при ей не хошь толковать? Дурнова не присоветует. Тебе то ведомо. Чем она прогневила-то?
— Не могу я при ней.
— Што ж, воля твоя.
Макарыч шагнул на порог, двинул дверь кулаком. Та, отскочив, впустила обоих в зимовье.
Но не успели они сесть к столу, как в избу вбежал запыхавшийся дед Варлампий:
— Бяда! Скореича! Петро тонить!
Лесник сорвался с места, прыжками к реке сиганул. За ним Колька, сломя голову. Дед сзади ковылял. В портках путался. Крестил пуп мелко. Нес несусветное:
— Ос поди, калеку в грех не введи…
Петро, вцепившись в бревно, что поперек реки застряло, посиневший от страха, едва удерживал голову над водой. Еще немного, и бревно понесет его, затянет в воронку, а там неподалеку водопад. Внизу камни, острые, отточенные, как зубы.
Макарыч стянул сапоги. Вода обожгла холодом, свела ноги. Но лесник забыл о них. Плюхнулся в воду, едва успел крикнуть:
— Петря! Держись.
Колька увидел, как он подплыл к мужику, тот ухватил Макарыча за шею, другой рукой за бревно. Оно помчалось, потянуло за собой. Но Макарыч рванул мужика, ударил ему по руке. А тот, обезумев от ужаса, снова схватил лесника за руки. Их обоих сносило течение. Вот вода покрыла голову, плечи. Заглушила голоса, борьбу. Но через секунду оба вновь всплыли. Петька безжизненно вис в руке Макарыча. Лесник греб к берегу, на котором, подскакивая, носился Вовка. То ли молился кому, то ли спяченное нес.
— А ну-ка, отец, дай я с ним займусь. Ты иди в избу. Переоденься, — отодвинул лесника Колька.
— Ну, — Макарыч пошел к избе. Парень, подозвав Вовку, велел раздеть брата.
— Живо, — торопил он его.
— Сейчас, сейчас, — чирикал тот, едва справляясь с тяжелыми сапогами брата.
— Искусственное дыхание помогай ему делать. Вот так. Видишь? Живей, еще живей! Я руки, ты ноги. Да шевелись же!
Изо рта и носа Петра вода хлынула.
— Давай, давай, своего брата спасти не мог. Эх ты, рохля, — ругался Колька.
— В их роду все смальства непутеваи. Хто калека, хто дурак, — говорил дед Варлампий.
— Э-э-э-э, дед, тоже мне умный. Нет бы то бревно вытащить вдвоем с етим… За отцом бежал. За это время утонуть сто раз можно было.
— Спужался вусмерть.
— То-то, сами признаете.
— Смертнай завсегда кончины да убоитца.
— Охотники с вас, — процедил парень. А когда Петька стал приходить в сознание, велел: — Чаю ему покрепче вскипятите. Одежду просушите. Рвать начнет его — не пугайтесь.
— Нехай ево, оклемаится, — шамкал дед.
Колька пошел по тропинке к избе. Макарыч сидел на завалинке, скривившись от боли. Ноги судорога свела, пальцы скрючило.
— Ох, едрить твою, внесло ж олуха в веретено. Мине чуть в грех не ввел, — ругался лесник, стараясь забыть про боль.
Он растирал, колотил ноги кулаками, а они не отходили. Вышла Марья. Принесла таз с горячей водой.
— Давай-ка, отец.
— Погоди, сам управлюсь.
— Давай потру маленько.
— Уж и колотил, не береть.
— Ох, што б те, — подскочил лесник, едва сунув ноги в воду.
— Стерпи, отец.
— Не причитай. Дай-ко перцовой глоток. То всяку хандру вышибить.
Марья в дом пошла. Оттуда с бутылкой вернулась. В это время Колька подоспел.
— То-то кстати прискочил, давай хворь вышибать, — едва сдерживая стон, улыбался Макарыч.
— Ну и мужики у тебя! — сказал парень зло.
— А чево? Худыи, што ль?