Сначала Макарыч даже не понял, что случилось. Он кинулся к воде. Но бесполезно. Олененок упал. Голова его еще дергалась, ноги продолжали бежать. Бежать от смерти…
Важенка выскочила на берег. Обнюхала олененка и повернулась к Макарычу. Лесник вздрогнул. Оглянулся и увидел Кольку. Тот держал ружье наготове. Целился в важенку.
Макарыч кинулся к нему:
— Што исделал, нехристь?
Выстрел грохнул в воздух. Важенка метнулась в тайгу.
— А что? — непонимающе уставился Колька.
— Паскудник ты! Убивец!
— Да я на шапку. Там обещал одному.
— Штоб те кол в глотку! — кричал лесник.
— Ты что?
— Аль мало тибе? Нешто дите сгубить надоть было? Аль другова не удумал? На што эдак? Поди, в избе на шапку сыщетца.
— Откуда я знал?
— Пес ты! Анафема! Руки ба отсохли за эдакий грех. Я рашшу их. В лютую годину сберег красоту енту. Тибе черт принес на мою голову.
— Могу и уехать. Только больше все, не жди. И не зови. Проживу один.
— глаз! — закричал Макарыч.
Колька быстро зашагал прочь. Лесник хотел было остановить его, но сел на берег, обхватил руками голову.
«Коль дурак, так и большой дурак. И глупостев в ем не мене. На дите, пусть и зверье, руку без жали наложил. На шапку стребовалось. И греха не боитца. Наказанья Божьева не пужаитца. А ить смертнай, как и все. Нет. Не то. Нет серца в ем, нет серца», — горестно вздыхал лесник.
Колька собирался наспех. Заталкивал в чемодан полотенце, носки. На вопрос Марьи не ответил. Будто не расслышал. А лицо его все пятнами красными покрылось.
— Отец-то где?.
Парень молчал.
— Эх, Колька, Колька, Макарыча обидишь — простится, а Бога прогневишь, всю жизнь маяться станешь. Вы же друг дружке судьбой дарованы, самим Господом.
— Хватит с меня, проживу и один.
— Мы без тебя тоже не сгинем.
— Ну вот и хорошо.
— Коля, невелик ты летами, за что на нас серчаешь? Охолонь. Расскажи, что стряслось?
— Олененка убил. Он и наорал на меня. Убийцей называл. Прогнал.
— Закинь. Ты же отца знаешь. Отойдет скоро.
— Он же сам сказал, чтоб я уходил из дома.
— Так и сказал?
— Катись, мол, с глаз долой.
— Будет тебе душу рвать. Погоди, примиритесь.
Но Колька уже застегивал чемодан. В это время в зимовье вошел лесник:
— Сбираисси?
— Уже собрался.
— Знать, навовсе от нас?
— Ты сам так захотел.
— По мине дак давно ведомо, што отсеченная башка не прирастет к тулову. Тем паче к чужому. Единава желал. Штоб на могилу к Акимычу вдвух с тобой сходить. Уважить память ево. А там дело твое, держать не стал ба.
Колька закурил. Задумался. Макарыч ждал.
— К Авдотье заезжать будем?
— Надоть.
Вечером другого дня они уже стучали в дом Митьки. Открыть им вышла его жена.
— Нам бы бабку Авдотью. Иде она?
— На что она вам?
— Тибе про то забыли доложить. Зови ее!
— Ходят тут всякие, — прогремела баба засовом.
Макарыч заколотил в дверь гулко.
— Кто там? — послышался голос Митьки.
— Отпирай.
Дверь открылась. Митька спросонок ничего не мог понять.