Иногда, уходя домой после обеда, Ида оставляла на кухонном столе что-нибудь вкусненькое на ужин: запеканку, жареного цыпленка и даже пудинг или ватрушку. Но в этот вечер на столе стояла лишь тарелка с ветчиной явно не первой свежести, если судить по ее подсохшим краям и сероватому цвету. В холодильнике Харриет нашла миску с картофельным пюре.
Харриет была вне себя от негодования. С ненавистью хлопая дверцами, она один за другим открывала кухонные шкафчики в надежде найти что-нибудь съедобное, однако, кроме риса и макарон, на полках ничего не было. Да и кому в их семье было есть? Мать вообще редко выходила к ужину, а если и ела, то мороженое или крекеры. Алисон иногда жарила яичницу, но Харриет уже тошнило от яиц.
Харриет гневно отломила кусок сухой макаронины и принялась жевать ее. Вкус теста смутно напомнил детство, но что именно, она так и не вспомнила. Харриет придвинула к холодильнику табуретку и, сдвинув брови, принялась изучать содержимое морозильной камеры. Увы, кроме премерзкого на вкус мятного мороженого, которое обожала ее мать, ничего интересного она не обнаружила.
Ида Рью, заведовавшая в их семье покупками, ничего не понимала в полуфабрикатах и практически никогда их не покупала. («Перекусить? Что это значит — перекусить? Поужинай как следует, так не захочется и перекусывать».)
— А ты настучи на нее матери, — прошептал как-то Хилли, когда мрачная Харриет, в очередной раз обиженная скудостью ужина, плюхнулась рядом с ним на крыльцо. — Она же домработница, она должна делать то, что говорит твоя мать.
— Да, знаю. — Мать Хилли уже уволила двух домработниц по доносу Хилли.
— Давай, давай! — Хилли ткнул носком кроссовки ей в ногу.
— Потом, — но она сказала так, просто чтобы он отстал. Харриет никогда в жизни не стала бы доносить на Иду. Хилли не мог понять, что Ида во многом была средоточием жизни Харриет, той опорой, горой, стеной, за которую всегда можно было юркнуть. Семья распадалась, но Ида возвышалась посреди обломков как последняя надежда на стабильность. К тому же Харриет панически боялась, что когда-нибудь терпение Иды лопнет и она действительно уйдет. Иногда Шарлот позволяла себе закатить истерику и обвиняла Иду в чем только можно — правда, потом она всегда жалела об этом. Да и сама Ида постоянно ворчала, что платят ей совсем мало, и что «игра не стоит свеч», и что ей пора на покой. Харриет жила в постоянном ужасе, что в один непрекрасный день Ида может навсегда исчезнуть из ее жизни.
Под грудой блестящих оберток мятного мороженого Харриет увидела последний оставшийся конус виноградного льда. Она достала его, с завистью вспоминая битком набитый морозильник в доме Хилли. Там было столько вкуснятины: и замороженные торты, и пиццы, и готовые пироги с курицей и грибами — все, что можно только пожелать, полный набор идеальных «перекусов».
Облизывая лед, Харриет вышла из дома и повалилась на гамак, открыв на первом попавшемся месте «Книгу джунглей». Многие места она знала наизусть: первые уроки Маугли с Багирой и Балу, нападение удава Каа на Бандерлогов. Читая, она иногда поднимала глаза и смотрела на сад — вечерело и краски словно исчезали с зелени кустов и деревьев, — богатые изумрудные оттенки сначала потускнели до цвета лаванды, а потом совсем потемнели и стали густо-фиолетовыми. Конец книги Харриет обычно не читала. Ее безмерно раздражала произошедшая в Маугли перемена: из супергероя, живущего с волками и палящего усы тигру, он вдруг превратился в полного идиота, тоскующего о цивилизации и вдобавок влюбленного в какую-то дуру. Скукота, да и только!
Где-то неподалеку жарили барбекью. Запах был вкуснейший, и Харриет повела носом. От неудобного гамака страшно болела шея, но Харриет продолжала упорно лежать, перелистывая страницы. Глубоко в джунглях недвижимо стоял затерянный разрушенный город, окруженный рассыпающимися стенами, скрывающий в темных подвалах сокровищницы, полные золота и драгоценных камней, которые не интересовали никого, включая самого Маугли. Там, на развалинах умершей цивилизации, правили змеи — удав Каа презрительно называл их «Ядовитый народ». Харриет продолжала читать, и постепенно джунгли перенеслись с книжных страниц прямо к ней в сад, заряжая ее чувством бесшабашной удали, каким-то диким, свободным восторгом. Да, Маугли был человеческим детенышем, но он также был волком, и она, Харриет, хоть и человек, тоже отчасти еще кто-то.
Черные крылья пролетели над ней, дотронулись до ее щеки чем-то липким, холодным… Черный ветер поднялся вокруг нее. Она вздрогнула и попыталась подняться, но черные перья полезли ей в глаза, в нос, сжали горло, не давая вздохнуть…
Харриет отчаянно замахала руками и вскочила, дико озираясь по сторонам. Гамак протестующе заскрипел, библиотечная книга со стуком свалилась на землю. Пытаясь успокоиться и совладать со своим дыханием, Харриет снова осторожно легла и закрыла глаза. С удивлением она обнаружила, что плачет.
Что ж, та птица все равно была обречена. Она бы умерла в мучениях, может быть, ее съела бы кошка, но это не отменяло того обстоятельства, что на деле Харриет убила ее собственными руками. Харриет замерла, несколько минут лежала не шевелясь, пока не высохли слезы, а потом медленно встала с гамака. Все тело затекло, невозможно было даже покрутить головой. Харриет похромала в дом. На кухне в полном одиночестве сидела Алисон и рассеянно ела из белой эмалированной миски холодное пюре.
«Замри, мой маленький брат, ибо я — смерть!» Это сказала кобра в другой книге Киплинга. В его рассказах кобры были описаны как бездушные создания, но говорили они красиво, спору нет, как те злые цари из Ветхого Завета.
Харриет прошла через кухню, подошла к телефону, висевшему на стене, и набрала домашний номер Хилли. На пятом звонке кто-то поднял трубку. Послышался веселый шум голосов. «Нет, тебе больше идет без шляпы, — сказала кому-то мама Хилли, а потом обратилась к трубке: — Алло?»
— Это Харриет. Можно поговорить с Хилли?
— О, Xappuem! Ну конечно, сладенькая горошинка, я сейчас его позову… — Трубка звякнула, стукнувшись о край стола.
«Сладенькая горошинка»? Совсем с ума сошла, изумленно подумала Харриет. Через несколько секунд в трубке затрещало, и раздался возбужденный голос Хилли:
— Харриет, это ты? Алло!
Она зажала трубку между ухом и плечом и повернулась лицом к стене:
— Хилли, как ты думаешь, мы могли бы поймать ядовитую змею?
Последовала секунда благоговейного молчания, и Харриет с удовольствием поняла, что Хилли в полной мере осознал, что именно она имеет в виду.
— Щитомордник или гадюка? Как ты думаешь, которая из них более ядовита?
Со времени их телефонного разговора прошло несколько часов. Они сидели в полной темноте на ступенях крыльца во дворе Харриет и негромко переговаривались.
После звонка Харриет Хилли впал в неистовство и совершенно потерял интерес к застолью, ожидая только момента, когда уйдут последние гости и он сможет улизнуть из дома. Его мать, неправильно истолковав отсутствие аппетита у сына, замучила его оскорбительными вопросами о том, когда он последний раз ходил в туалет «по-большому», и предлагала слабительное. Насилу отвязавшись от нее, Хилли для верности полежал в постели еще с полчаса, чувствуя, что его вот-вот разорвет от нетерпения, затем вскочил как ошпаренный, натянул штаны и вылез на улицу через окно. Он чувствовал себя то ли как настоящий Джеймс Бонд, то ли как человек, выпивший два литра кока-колы.
После прохладной, кондиционированной спальни ночной воздух дохнул ему в лицо застоявшимся жаром — на лбу выступила испарина, и волосы сразу прилипли к шее, но он мужественно бежал всю дорогу, а под конец даже лихо перемахнул через изгородь. Харриет ждала его на крыльце в своей любимой позе — обняв колени, положив голову на сцепленные руки.
Хилли вручил ей куриную ногу, которую стащил со стола, и Харриет принялась с жадностью ее обгладывать.
— Ты знаешь, в чем разница между щитомордником и гадюкой? — спросила Харриет. Ее губы в лунном свете поблескивали от жира.
— Мне всегда казалось, что разницы нет — все они одинаково мерзкие. — Ладони у Хилли были горячими, а сам он чувствовал себя так, словно температура у него поднялась как минимум на два градуса.
— Нет, это две разные породы. Вот водяной щитомордник и медноголовый щитомордник — один и тот же вид.
— А ты знаешь, что водяной щитомордник нападает, когда ему в голову взбредет, он совершенно непредсказуемый, — выпалил Хилли, довольный, что у него хватило ума за ужином подробно расспросить Пембертона о змеях. Сам Хилли панически боялся любых рептилий и даже картинки в «Энциклопедии» всегда пролистывал. — Ужасно агрессивная змея.
— А что, они все время живут в воде, на землю не выползают?
— Не знаю, наверное, выползают. А гадюки — это такие небольшие змейки, сантиметров шестьдесят в длину, тонкие, красноватого цвета, — повторил за братом Хилли. — Они воду не любят.
— А какую из них легче поймать?
— Наверное, гадюку, — сказал Хилли, хотя понятия об этом не имел. Всю свою жизнь он называл всех ядовитых змей гадюками, независимо от формы их головы, цвета и размера.
Харриет размахнулась и забросила кость в кусты крапивы, вытерла руки о свои грязные голые щиколотки и развернула салфетку, в которую был завернут кусок торта, также принесенный Хилли. Дети замолчали и некоторое время сидели не шевелясь, думая каждый о своем. Хилли думал о том, что двор Харриет и при свете дня выглядел каким-то заброшенным и что здесь всегда было холоднее, чем во дворах его друзей, и что ночью залитые неласковым лунным светом джунгли из некошеной травы и разросшихся кустов производили прямо-таки зловещее впечатление. Казалось, под этими иссиня-черными кустами кишмя кишат разные жуткие твари.
— Да, — задумчиво протянула Харриет, — видишь то место прямо рядом с изгородью? Прошлой зимой Честер нашел там целое гнездо небольших красных змей. Наверное, это были гадюки. Они сплелись в клубок, вот такой, — она нарисовала руками в воздухе круг размером с футбольный мяч, — и все замерзли, представляешь? На них был лед, серьезно.
— Так кто боится дохлых змей?
— А они не были дохлые, просто впали в анабиоз. Честер сказал, что они оживут, если их оттаять, понял?
— Фууу, гадость!
— Он их полил керосином и поджег. — Харриет передернулась, слишком неприятно было вспоминать, как заледеневшие гадюки внезапно ожили, то ли от огня, то ли действительно вернулись к жизни, и пытались высунуть свои острые головы из огненной ловушки. Но их тела накрепко примерзли друг к другу, и все они сгорели прежде, чем смогли оттаять и расцепиться. Бррр! До конца зимы на этом месте оставалась маленькая кучка жирной золы и клубок обгоревших позвонков.
— Но все было напрасно, — сказала она, рассеянно ковыряя торт. — Честер сказал, что от этих змей никогда в жизни не отделаться. Уж если им захотелось здесь жить, так они тут и останутся.
А Хилли с дрожью подумал о том, что он всегда прыгал через изгородь в этом самом месте. Босиком. Но вслух сказал:
— А ты знаешь заправку на старом шоссе? Ну, ту, где владелец — такой жуткий урод с заячьей губой? Он еще устроил себе этот, как его, «Приют рептилий»?
Харриет обернулась и уставилась на него не мигая.
— Ты что, был там?
— Нуда.
— Ты хочешь сказать, что твоя мама там заправляется?
— Да нет, конечно нет, — смущенно поправился Хилли. — Просто мы возвращались домой, когда уже стемнело, и бензина у нас было совсем мало, вот и пришлось там остановиться. А там такое! Даже крутой Пембертон примолк и вжался в спинку своего сиденья. Бог мой, Харриет, тот мужик, он был такой страшный, настоящий леший. Весь покрыт татуировками, изображающими змей, и шрамами, как будто его сто раз кусали. И у него совсем не было зубов — я чуть дуба не дал со страха, когда он на меня ощерился своими розовыми деснами. А на шее он держал настоящего удава и мне говорит: «Давай, погладь его».
— И что, ты погладил?
— А то! — Хилли до сих пор помнил ощущение холода в желудке, он не посмел возразить страшиле-лешему и тронул пальцем холодную кожу удава.
— Ну и как там, в «Приюте рептилий»?
— Противно, воняет рыбой. И знаешь что — он держит своих змей в аквариумах, их там штук двадцать расставлено вдоль стен. А еще больше змей просто валяются на земле как попало. Но самое удивительное, что они не уползают! Лежат себе смирненько, греются.
— Может, они больны? Нам не нужна больная змея.
Хилли вдруг охватило странное чувство. Вот эта девочка, его кумир, воинственная Харриет задумала отомстить за смерть брата и готова пожертвовать чуть ли не жизнью для достижения своей цели. А если бы Робин не умер? Он тогда был бы возраста Пембертона. Наверно, он дергал бы ее за волосы, или рылся в ее вещах, или смеялся над ней… И она бы вовсе не боготворила его, а может, даже ненавидела иногда, как Хилли ненавидит Пема…
Он собрал волосы в пучок на затылке и обмахнул рукой липкую от пота шею.
— Уж лучше пусть лежат себе смирненько, — заявил он. — Я тут видел по телику передачу про черную мамбу, так эта гадина вырастает до трех метров в длину, прикинь! А когда она завидит добычу, так поднимается вверх метра на два и чуть не летит по воздуху на своем хвосте, а когда настигнет, кусает прямехонько в лицо.
— А у твоего друга-лешего такая есть?
— У него всяких тварей полно, уверен, что и такая тоже имеется.
— Понятно. — Харриет замолчала, обхватив колени руками, и склонила голову. Черные волосы упали на бледное лицо, почти полностью закрыв его. Сейчас она была похожа на малолетнего китайского пирата.
— Знаешь, что нам еще нужно, — сказала она чуть позже. — Машина.
— Да, точно! — подхватил Хилли, но про себя выругался, — зря он когда-то хвастался ей, что умеет водить машину. Он искоса взглянул на подругу, потом перевел взгляд на звезды. «Нет», «не могу», «не получится» — таких слов Харриет не признавала в принципе. Он не раз видел, как она бросается в бой с яростью одержимого — наскакивает на парней вдвое выше себя, прыгает с крыш и заборов, кусается и лягается до последнего, даже если ее уже серьезно прижали. Но потом он подумал о змеях, что копошатся и извиваются в «Приюте рептилий», представил себе их красноватые, покрытые пестрым рисунком мускулистые тела, и ему стало не по себе.
— Харриет, — тихо пробормотал он, — а не легче все же предоставить это дело полиции?
— Намного легче, — не поворачиваясь к нему, отчеканила Харриет. Вот за это он любил ее больше всего — в ней не было ни капли сонной дремоты, она всегда была сосредоточена и сжата как пружина, казалось, напой ей любую мелодию и она тут же повторит ее за тобой такт в такт не моргнув глазом.
— Ну, тогда, может быть, так и сделаем? Позвоним из автомата, скажем, что знаем, кто убил твоего брата. Я умею говорить в точности как старуха.
Харриет посмотрела на него так, будто он лишился рассудка.
— Почему я должна позволить чужим людям убить его? Это мое дело. — Ее лицо стало таким неприятным, что Хилли поспешно отвернулся. По правде говоря, он был готов сделать все, о чем бы она ни попросила, и они оба прекрасно это знали.
Гадюка была маленькая, не больше полуметра, самая маленькая из пяти змей, которых Хилли и Харриет обнаружили утром следующего дня. Она лежала не шевелясь, изогнувшись буквой S, среди сухой травы в самом конце нового, строящегося квартала «Дубовая роща» недалеко от Загородного клуба.
Самому старому из особняков, построенных в «Дубовой роще», было от силы лет семь. Этот квартал застраивался, когда традиционный стиль совсем вышел из моды, поэтому архитектурные решения домов выбирались под влиянием модных тенденций: фазенда, гасиенда, имитация стиля Тюдор, и, хотя отделка фасадов говорила о том, что деньги вложены большие, они получились какими-то примитивными, грубо слепленными, неприветливыми. Многие дома были еще не достроены и угрюмо смотрели пустыми глазницами окон. А участки, полностью очищенные от любых признаков растительности, завалены грудами строительного мусора — все эти доски, куски изоляции и гипсокартона, железные детали непонятного назначения, может, в другое время и заинтересовали бы детей, но сегодня предмет их интереса неподвижно лежал прямо перед ними на красной глинистой земле.
В отличие от старого района, где находилась Джордж-стрит с ее тенистыми, раскидистыми деревьями, домами в колониальном стиле, построенными еще на рубеже двадцатого века, в этом квартале застройщики начали с того, что пустили под пилу и топор все деревья, которые имели наглость там вырасти. В результате прекрасная дубовая роща, в честь которой изначально был назван этот квартал, погибла в одночасье. А ведь некоторые из дубов, по сведениям местных лесоводов, росли здесь еще во времена Ла Саля,[3] когда он приплыл по Миссисипи в эти места в 1682 году! Застройщики не подумали о том, что корни деревьев удерживали полезный слой земли от выветривания и вымывания — в этих местах он был достаточно тонок, — поэтому, когда бульдозеры перекопали и выровняли участки, вместо земли на них осталась лишь кислая глина, на которой практически ничего не росло. Попытки новых жильцов посадить у парадных входов магнолию и глицинию ни к чему не привели — деревья сначала увядали, потом сбрасывали листья и сразу засыхали. Зато змеям тут было самое раздолье: глинистые почвы не впитывали воду, и после дождей она гнила неделями в лужах и канавах, вызывая у пресмыкающихся полный восторг. Сюда сползались все виды местных змей — и те, что жили в воде, и те, что предпочитали греть бока на солнышке. В жаркие дни специфический змеиный запах, который Ида Рью сравнивала с запахом рыбьих потрохов, поднимался от земли и застоявшейся воды, скапливавшейся в следах, оставляемых строительной техникой. Все местные жители безошибочно различали этот запах — правда, каждый описывал его по-разному. Эдди, например, уверяла, что определяет близость змеиного гнезда, если, окапывая кусты азалий у себя на участке, вдруг почувствует слабый запах гниющей картошки. Харриет и сама прекрасно знала его — острый, густой, кисловатый, дышащий опасностью.
Джинсы Харриет и ее рубаха с длинными рукавами были насквозь мокрыми от пота. Надеясь хоть как-то защитить себя от солнца, она надела соломенную шляпу с широкими полями, но это не спасало. Солнце било в Харриет свирепыми белыми лучами яростно и беспощадно, словно обрушивало на ее голову весь гнев Господень. У девочки уже давно кружилась голова, во рту пересохло и звенело в ушах. Все утро она с трудом сдерживалась, чтобы не взорваться и не послать Хилли ко всем чертям — он, не закрывая рта, уже который час болтал всякую чушь, то рассказывая ей бессвязные подробности очередного фильма про Джеймса Бонда, то излагая еще более идиотские сюжеты про гадания на ядовитых змеях и описывая страшные происшествия, связанные с ползучими гадами, которые он почерпнул из бесконечных мультфильмов и дурацких воскресных шоу.
— Тебе надо было это видеть! — восклицал он, подпрыгивая от возбуждения и отбрасывая желтые волосы с красного, покрытого потом лица. — Джеймс Бонд, о, бог ты мой, он взял да и спалил эту гадюку. Прикинь! У него был баллончик с дезодорантом, что ли? И вот, он видит в зеркале эту змеюку, он разворачивается вот так — cмompu! — и подносит сигару, и вдруг — бабах! — из баллона пламя как вылетит прямо через всю комнату!
Он зацепился пяткой за кочку и чуть не свалился на руки Харриет. Она оттолкнула его, молча разглядывая дремлющую гадюку и обдумывая план действий. Они вышли на охоту, вооружившись пневматическим ружьем Хилли, двумя обструганными рогатинами, «Справочником рептилий и амфибий юго-восточных районов Соединенных Штатов», парой садовых перчаток, позаимствованных у Честера, жгутом, перочинным ножом и мелочью для телефона на случай, если кого-нибудь из них укусит змея. Харриет еще прихватила с собой розовую коробку для завтраков, принадлежавшую Алисон, в которой она с большим трудом провертела отверткой несколько дырок. Первоначально их план был прост — потихоньку подойти в змее, дождаться, когда она бросится на них, и пригвоздить ее голову к земле рогатиной. После этого схватить ее за туловище чуть выше головы, чтобы она не смогла обернуться и куснуть их, бросить в коробку и закрыть ее.
Однако на деле все оказалось не так просто. Первые обнаруженные ими змеи — три юные гадюки, ярко-рыжие, блестящие, греющиеся бок о бок на плоском камне, — напугали детей так, что они сначала решили к ним вообще не подходить. Хилли бросил в их сторону камень. Две гадюки прыснули в разные стороны и в мгновение ока скрылись из виду, но третья рассвирепела и стала атаковать, яростно, методично жаля воздух, камни, землю и все, что привлекало ее внимание.
Хилли и Харриет опешили от ужаса. Они попытались было приблизиться к змее, но разозленная рептилия удвоила скорость нападения и стала бросаться то на одного, то на другого с такой быстротой, что у Харриет закружилась голова и противно заныло под ложечкой. Хилли попытался стукнуть змею рогатиной, и после этого гадюка выпрямилась во весь свой метровый рост и бросилась в его сторону. Хилли заорал во весь голос. С придушенным криком Харриет кинулась на змею и придавила ее рогатиной к земле прямо за головой. Гадюка извивалась, корчилась и била хвостом по земле с силой и яростью одержимой. Харриет непроизвольно отшатнулась в сторону, чтобы хвост змеи не ударил ее по ногам, и тут гадюка выскользнула из-под рогатины и немедленно скрылась в засохших кустах, а дети уставились друг на друга, открыв рты и медленно приходя в себя.
Харриет оглянулась вокруг — тишина и пустота. Если бы на Джордж-стрит какой-нибудь ребенок заорал так же громко и с таким ужасом, как только что орал Хилли, через секунду все соседи, включая миссис Фонтейн, миссис Годфри, Иду Рью и еще с десяток домохозяек, проводящих свой день на кухне, высыпали бы на улицу, чтобы прекратить очередные детские шалости: «Дети! Немедленно оставьте змею в покое! А ну, расходитесь по домам!» Но в «Дубовой роще» было тихо, как в мавзолее. Харриет подумала, что этот район — идеальное место для маньяков: тут можно душить, резать и терзать своих жертв до полного удовлетворения собственных потребностей, все равно никто не появится. Самое удивительное, что соседние участки вообще-то были обитаемые. Из окон ближайшего дома доносился идиотский смех и крикливые шутки очередного шоу, но больше никаких признаков жизни дом не подавал — темные окна, парадная дверь закрыта, только ярко-красный «бьюик» стоит у входа.
Наконец Хилли отряхнулся, как щенок, выбежавший на берег из воды, и, энергично размахивая палкой, пошел прочесывать сухую траву. «Ах, деточка, скорей иди сюда, — гнусаво напевал он, — ползи сюда, моя деточка…»
Довольно быстро они обнаружили четвертую змею, на этот раз щитомордника — желтовато-коричневого, как будто намазанного воском, такой же длины, как и гадюки, но гораздо более толстого — чуть не с руку Харриет. Хилли едва не наступил на него в кустах. Свернувшийся кольцом щитомордник развернулся, как пружина, и попытался укусить Хилли за икру, но Хилли оказался проворнее — он отпрыгнул, выхватил рогатину и одним ударом пригвоздил змею к земле. «Ха!» — вскричал он победным голосом.
Харриет нервно засмеялась, трясущимися руками она попыталась открыть защелку приготовленной змеиной переноски. Эта змея была не такой быстрой и нервной, как гадюка; она медленно извивалась на земле — видимо, проверяя рогатину на прочность. Но, с другой стороны, она была гораздо толще — поместится ли она в коробке? Хилли, от страха и возбуждения издающий тонкие, хихикающие звуки, растопырил пальцы и наклонился, чтобы схватить ее…
— За голову хватай! — взвизгнула Харриет, с грохотом роняя коробку.
Хилли отпрыгнул назад. Палка выпала у него из рук. Щитомордник неподвижно лежал на земле. Затем мягко и неторопливо он поднял голову и холодно, оценивающе осмотрел детей своими узкими зрачками, прежде чем броситься на них с быстротой молнии.
Хилли и Харриет кинулись прочь, не разбирая дороги, натыкаясь друг на друга и беспомощно визжа от ужаса. Они промчались через кусты и заросли чертополоха, оставляя на одежде колючки и репьи, и пришли в себя только перед широкой канавой, отделяющей их от асфальтовой дороги. От застоявшейся воды поднимался тухлый запах, а сама канава кишела головастиками на разной стадии отращивания ножек. Дети бросились вниз, перебежали по противно-мягкому, шевелящемуся дну канавы и на четвереньках выбрались на асфальт. Лица их были свекольно-красными от жары, из глаз непроизвольно текли слезы, обоим казалось, что они вот-вот потеряют сознание. Нарушая неписаный школьный этикет — никогда не приближаться к существу противоположного пола ближе чем на метр, если только не хочешь толкнуть или ущипнуть его, — они прижались друг к другу, расширенными от ужаса глазами глядя на проложенную ими в сорняках широкую тропу. В первый раз Харриет не думала о том, что может показаться трусихой, а у Хилли их близость не вызвала желания ни поцеловать, ни напугать ее. Вонь, исходившая от их одежды, заставила Хилли согнуться в приступе тошноты и зажать кулаком рот.
— Ты в порядке? — только и сумела пробормотать Харриет, и тут ее саму чуть не вырвало, когда она заметила на асфальте бледно-зеленые ошметки раздавленного головастика.
Дети уселись верхом на велосипеды, чтобы немного отдохнуть и решить, что делать дальше. Придя в себя, глотнув тепловатой воды из фляги, которую взял с собой Хилли, они решили продолжить охоту, вооружившись на этот раз пневматическим ружьем. Правда, Харриет пошла на это с большой неохотой — голова у нее разламывалась от боли, в глазах кружились темные точки, и голос Хилли, рассказывающего бесконечные байки про Джеймса Бонда, подобно жужжанию назойливого комара, проникал ей прямо в черепную коробку и выедал в мозгу дыры. Хилли, напротив, казалось, весь был накачан адреналином — его лицо пылало, дыхание было частым и неглубоким, но он скакал по кочкам, показывая Харриет, что он сделает со следующей змеей — как он растопчет ее ногами, разрежет на куски, проедет по ней велосипедом, — сопровождая рассказ тренировочными выстрелами по сорнякам.
— И вот если бы у меня был такой чемоданчик, как у Бонда, ну, тот, что выпускал слезоточивый газ и пулями тоже стрелял, я бы этого щитомордника так уделал, он бы враз потерял все щиты на своей морде…
Харриет, теряя терпение, негромко сказала:
— Ты хотел схватить его слишком низко — он бы укусил тебя…
— Заткнись! — после короткой злой паузы воскликнул Хилли. — Это ты виновата, он уже был у меня под колпаком. Если бы не ты со своим дурацким криком..
— Осторожно! Сзади!
— Еще одна гадючка? — Хилли осторожно присел и обернулся. — Где она?
— Вот там, — Харриет сделала шаг вперед, чуть нагнулась, показывая — да вот же она!
Острая головка поднялась, змея, не открывая глаз, секунду помотала головой в воздухе, затем опять плавно опустила ее на землю.
— Эй, да она совсем маленькая, — разочарованно пробормотал Хилли, садясь на корточки, чтобы получше рассмотреть гадюку.
— Это не важно… Ах! — Харриет неловко отступила на шаг, когда слепая голова внезапно ожила и метнулась в ее сторону.
Первый шарик, выпущенный из ружья, безобидно ударился о кроссовку Харриет, но второй попал ей в ногу, и Харриет ойкнула от боли. Она отпрыгнула от целой россыпи шариков, взрывающих пыль у ее ног, и завертела головой, стараясь не упускать змею из виду. Гадюка, казалось, пришла в настоящий азарт от обстрела и решила во что бы то ни стало настичь свою жертву — она уже два раза укусила кроссовку Харриет, а теперь метила выше.
Плохо соображая, что делает, Харриет нырнула в придорожную канаву, упала на четвереньки и выскочила на асфальт. Она тяжело осела на горячую дорогу, размазывая грязь по лицу, и обернулась. Сквозь комариный звон в ушах и сероватую дымку перед глазами она увидела, что гадюка бесстрастно рассматривает ее с расстояния примерно полутора метров. Ружье Хилли заело, он бросил его и помчался за палкой.
— Сиди смирно, я сейчас! — крикнул он на бегу.
Харриет взглянула в ледяные глаза гадюки, чистые, не замутненные эмоциями глаза прирожденного убийцы. «Что это со мной? — пронеслось у нее в голове. — Неужели у меня солнечный удар?»
— Хей! — донесся до нее далекий голос Хилли. — Харриет?
— Сейчас, подожди. — Язык стал таким огромным, что не помещался во рту. Харриет зашевелилась на асфальте, пытаясь подняться, но не смогла вспомнить, где у нее верх, а где низ.
— Эй, дурилка, ты в порядке?
— Отстань, — сумела пробормотать Харриет.
Солнце выжигало огненные круги за ее веками. Даже с закрытыми глазами она продолжала чувствовать на себе змеиный взгляд — узкие черные полоски зрачков, кислотно-желтая радужка. Она попыталась дышать ртом, но поднимающаяся от джинсов вонь была такой густой, что оседала мерзким привкусом на языке. Внезапно Харриет поняла, что сидеть опасно, и попыталась подняться, но тут же тяжело рухнула на асфальт, ударившись о дорогу головой.
— Харриет! — голос Хилли совсем отдалился и звучал будто с облака. — Да что с тобой? Вставай, мне страшно…
Но Харриет ничего не могла ответить — как парализованная, она неподвижно лежала на спине, глядя в бессердечно синее небо, и вдруг что-то темное наклонилось над ней, что-то липкое скользнуло по щеке. В панике она попыталась отвернуться, но липкая субстанция продолжала скользить по ее лицу, по шее… И вдруг что-то холодное, невыразимо гадкое коснулась ее губ — и Харриет открыла рот и заорала так, как не кричала никогда в жизни.
— Ну, вы двое — полные придурки! — озабоченно проговорил Пембертон. — Совсем обалдели? Кто это из вас додумался поехать в эту глушь, да еще в такую жару? Да на улице, наверное, градусов сорок, не меньше.
Харриет лежала на заднем сиденье машины Пема и глядела в окно на проносящиеся мимо верхушки деревьев. Судя по их листве и размерам, они уже выехали из «Дубовой рощи» и приближались к старым районам. Она закрыла глаза. Несмотря на прохладу в машине, голова у нее по-прежнему страшно болела, а в глазах подозрительно мелькали и кружили красные пылинки.
— Все корты стоят пустые, — продолжал Пем. — И в бассейн никто не ходит. Наверное, народ у теликов сидит, смотрит этот дурацкий новый сериал «Прожитая жизнь», или как его там.
Мелочь, которую дети взяли с собой, в конце концов пригодилась. Хилли, героически преодолевая страх, усталость и судороги в ногах, больше мили ехал на велосипеде, пока не нашел работающий телефон-автомат. Харриет, которую Хилли оставил поджариваться на асфальте в полубессознательном состоянии, эти сорок минут показались самыми длинными в жизни. Она понимала, что должна быть благодарна ему за помощь, но сейчас ей было не до этого.
— И чего вас вообще потянуло туда? Ты что, знаешь кого-нибудь в этом районе?
— Нет, — односложно ответил Хилли.
— Так что же вы тут делали?
— Охотились на змей… Ой! Прекрати! — заорал Хилли, когда Харриет с силой дернула его сзади за волосы.
— Ну да, если вы хотели поймать змею, тогда вы, конечно, пришли по адресу, — лениво проговорил Пем, поднимая бровь. — Этого добра здесь навалом. Вейн, который убирает территорию в Загородном клубе, рассказывал мне, как его наняла одна местная дамочка бассейн почистить, — так он убил пятьдесят тварей за один раз, понятно?
— Что, ядовитых змей?
— Какая разница? Я бы и за миллион долларов не согласился жить в этой дыре. — Пем откинул голову назад, изображая презрение. — Этот же Вейн мне рассказывал, что под одним домом они нашли триста змей. Под одним домом, представляете!
— А я поймал щитомордника, — сказал Хилли.
— Ага, поймал, как же! И куда ты его дел?
— Я его отпустил.
— Так я тебе и поверил. — Пембертон искоса взглянул на брата. — Он что, бросился на тебя?
— Нет. — Хилли поерзал на сиденье.
— Я не верю всем этим сказкам, что змеи, мол, боятся людей и тому подобное. Водяной щитомордник, например, никого не боится — такая лютая тварь! Один такой плыл за нами через все озеро, прикиньте! Хорошо еще, что мы были на байдарке! И все равно, время от времени он подплывал к лодке и бился в дно головой, вот так: бам, бам. — Пембертон сначала рукой изобразил изящные, гладкие движения плывущего щитомордника, потом несколько раз ударил кулаком в плечо Хилли.
— И что вы сделали? — спросила Харриет. Она уже пришла в себя настолько, что смогла сесть прямо.
— А, тигрица, очнулась наконец. Я уж думал, что придется везти тебя прямиком к врачу. — Лицо Пема, которое Харриет увидела в зеркале заднего вида, поразило ее — нос и щеки были белыми как мел. Наверное, намазался кремом от загара.
— Значит, у тебя новое хобби — охота на змей? — спросил он отражение Харриет.
— Нет, — резко сказала она, рассерженная и расстроенная его насмешливым тоном. Она откинулась назад так, чтобы ему не было видно ее лица.
— Эй, тут нечего стыдиться.
— А кто сказал, что я чего-то стыжусь?
Пем усмехнулся.
— Ну, Харриет, все знают, что ты крутая, — сказал он примирительно. — Я только хотел сказать, что вы идиоты, если охотитесь на змей с помощью рогатин. Так вам их не поймать. Вам надо достать алюминиевую трубку и приделать на нее петлю из бельевой веревки. Тогда все просто — набрасываете змее на голову петлю, затягиваете — и она ваша. А потом вы сможете отнести ее в ваш зооуголок и всех поразить по-настоящему, так? — Он больно щелкнул Хилли по лбу.
— Заткнись! — заорал Хилли, сердито потирая лоб. Пем никогда не упускал случая подразнить Хилли за ту историю с коконом бабочки, который Хилли готовил для своего биологического проекта. Бедный Хилли тогда потратил шесть недель, выхаживая куколку, прочитал тонну книг по биологии, делал записи, грел ее под лампой и в результате, когда из куколки никто так и не появился, принес ее в школьную лабораторию. Каково же было его отчаяние, когда оказалось, что никакая это не куколка, а просто засохшая кошачья какашка.
— Может, тебе показалось, что ты поймал щитомордника? — Пембертон расхохотался, повышая голос, чтобы перекричать Хилли, который изрыгал на него град проклятий и ругательств. — Может, это был совсем не щитомордник, а? Большая, свежая собачья какашка, когда она лежит в траве свернувшись, выглядит совсем как..
— Как ты! — проорал Хилли, осыпая ближайшее к нему плечо брата ударами.
— Ну ладно, хватит уже, закрыли тему, понятно? — произнес Хилли в десятый раз.
Они с Харриет висели на бортике бассейна с глубокой стороны. Шел уже пятый час, тени деревьев постепенно удлинялись, частично нависая над водой. С противоположной стороны орали и плескались пять или шесть малышей, а их толстая мамаша бегала вдоль бортика, тщетно призывая детишек вылезти из воды. Около бара на шезлонгах расположилась стайка девочек в узеньких бикини, они хихикали и жеманно потягивали лимонад со льдом.
Хилли побрызгал водой горящее лицо. Не помогло. В бассейне было полно хлорки или еще какой-то гадости, от нее обожженная на солнце кожа горела еще сильнее.
— Придурок, — прошипел он, думая о Пеме. Он все еще не мог прийти в себя от оскорбления, которому подвергся в машине. И когда Пем перестанет наконец доставать его этой несчастной историей?
Харриет взглянула на него без выражения, явно думая о своем. Волосы у нее прилипли ко лбу, лицо покрывали рваные солнечные блики, от которых глаза ее казались маленькими, а рот перекошенным. Хилли злился и на нее тоже — она-то смеялась над какашкой не меньше других (впрочем, над этой историей потешалась вся школа без исключения), а у Хилли до сих пор от стыда и смущения потели ладони, стоило ему вспомнить об этом.
Она все еще смотрела на него. Хилли зло прищурился.
— Ну, а ты на что уставилась? — спросил он.
Харриет оттолкнулась от борта и демонстративно сделала кувырок назад. Хилли так не умел. Подумаешь! — подумал он презрительно; может она еще предложит ему посидеть под водой и сосчитать до двухсот? Харриет преуспела в задержке дыхания, а у него этот трюк никак не выходил.
Она вынырнула, и он решил сделал вид, что вообще ее не замечает.
— Где ты, бедный мертвый Ровер? — запел он сладким голоском, который она ненавидела. — Песик умер, где же он? Ножка тут, Ножка там.
— Ладно, можешь не ходить со мной завтра. Я сама поймаю эту змею.
— Хвост уехал в Роттердам, — пропел Хилли, глядя вверх, открыв рот и изображая из себя идиота.
— Мне наплевать, пойдешь ты или нет.
— По крайней мере, я не падаю на землю и не воплю, как сопливая девчонка. — Он захлопал ресницами. — Ой, ой! Хилли, спаси меня, Хилли! — в притворном ужасе закричал он таким тонким голосом, что девочки на противоположной стороне бассейна дружно рассмеялись.
В лицо ему ударила струя воды.
Он увернулся, ловко пустил в Харриет широкого «слона» и нырнул, чтобы избежать ответного удара.
— Харриет, а Харриет? — вынырнув, прокричал он издевательским детским голоском. — Давай поиграем в лошадку! Я буду передней частью, а ты будешь самой собой.
Довольный, что ему удалось ее рассердить, Хилли повернулся и изо всех сил погреб на середину бассейна, шлепая по воде руками и ногами. Пять огромных стаканов кока-колы, которые он выпил за день, наполняли его живот приятной прохладой, а концентрация сахара в крови была настолько высока, что в ушах звенела трель.
На середине бассейна он оглянулся, ожидая погони, но вдруг понял, что Харриет рядом нет. Завертевшись на месте, он заметил ее вдалеке — она быстрым шагом уходила в сторону женской раздевалки, оставляя за собой цепочку мокрых следов.
— Харриет, стой! — заорал он и тут же наглотался воды — он совершенно забыл, что находится еще на глубоком месте.
Небо было голубино-серым, вечерний воздух душным, мягким. Обернув плечи полотенцем, Харриет быстро шла по направлению к дому.
Из-за угла с визгом вывернула машина, битком набитая девчонками из класса Алисон. Это были «элитные» девчонки — те, что всегда выигрывали разные призы и побеждали на конкурсах красоты. Их вечно выбирали королевами балов, благотворительных базаров и футбольных матчей. Тоненькая, хрупкая Лиза Левитт, Пэм МакКормик со своим темным конским хвостиком, Джинджер Херберт, это она выиграла последний школьный конкурс красоты, а рядом с ней Сисси Арнольд, вовсе не красавица, но такая же заметная, как и ее подруги. Их лица, сияющие, юные, почти совершенные в своей красоте, с умело наложенным макияжем, с вечными улыбками, промелькнули в полуметре от Харриет. Они были похожи на кукол, которых нарядили в мини-шортики и открытые маечки и посадили в машину. На нее они и не взглянули, и от этого Харриет почему-то стало очень стыдно. То же самое произошло с ее мамой — после смерти Робина их старые друзья, которые раньше каждую неделю приходили в гости к Кливам играть в бридж, почему-то исчезли и больше не появлялись. Когда Шарлот встречала их в церкви по воскресеньям, они с преувеличенной сердечностью жали ей руку и спрашивали, как идут ее дела, но в лицо не смотрели. Впрочем, сама Шарлот вряд ли это замечала.
Харриет шла, глядя под ноги, как вдруг услышала над ухом знакомый булькающий звук. Бедный дурачок Кертис Ратклифф — летом он целыми днями шлялся по улицам Александрии со своим водяным пистолетом, расстреливая кошек, собак и чужие машины, — направлялся к ней через дорогу. Когда он понял, что Харриет его заметила, его широкое монголоидное лицо расплылось в улыбке.
— Хат! — Он замахал толстыми руками так, что все его тело заходило ходуном, а потом запрыгал, грузно приседая на обе ноги. — Холосо? Все холосо?
— Привет, Аллигатор, — сказала Харриет, чтобы немного его посмешить. Довольно долго Кертис всерьез считал, что все вокруг можно описать одним словом — аллигатор.
— Холосо? Хат, все холосо?
Он не успокоится, пока не получит ответа, решила Харриет.
— Да, Кертис, да, у меня все хорошо! — прокричала она. Кертис обожал громкие звуки.
Его улыбка расплылась еще шире.
— Я люблю торт, — сказал он.
— Кертис, ты бы ушел с проезжей части, а?
Кертис застыл и поднес руку ко рту.
— А-ка! У-гу! — Он загукал, как маленький ребенок, потом по-заячьи запрыгал через дорогу, обеими ногами запрыгнул на тротуар и остановился перед ней. — А-га! Ку-ку!
— Теперь ты загораживаешь мне дорогу, — сказала Харриет.
Кертис согнулся пополам от смеха, закрыл лицо руками и взглянул на нее сквозь щель между пальцами.
— Змея кусит, — сказал он.
Харриет вздрогнула и посмотрела на него с подозрением. Из-за своей болезни Кертис неотчетливо выговаривал звуки. Какую фразу он только что произнес? Может быть, Моя пуся? Или Здесь гуси? Или еще какую-нибудь подобную чепуху?
Однако, прежде чем Харриет успела спросить, Кертис вздохнул поглубже и засунул водяной пистолет за широкий ремень новых джинсов. Затем осторожно взял ее руку в две свои липкие мягкие ладони и потряс.
— Кусит, кусит! — воскликнул он радостно, повернулся и бросился обратно через дорогу к дому, оставив Харриет в недоумении стоять на тротуаре. Она пожала плечами и плотнее закуталась в полотенце.
Хотя Харриет не могла знать об этом, но в доме напротив действительно рассуждали о змеях. В небольшой съемной квартирке на втором этаже, принадлежащей Рою Дайлу, пол шевелился под несколькими плетеными корзинами, плотно набитыми ядовитыми змеями: полосатыми гремучниками, тростниковыми змеями, техасскими гремучниками, водяными и медноголовыми щитомордниками, а в отдельной корзине, свернувшись, спала настоящая королевская кобра, доставленная прямиком из Индии.
Рой Дайл владел дюжиной объектов недвижимости, разбросанных по всему штату. Получал он свои дома незатейливым, но действенным способом. Объектом его охоты становились одинокие обеспеченные дамы, которых Рой, надо отдать ему должное, исправно обихаживал: навещал в больницах, домах престарелых, хосписах, да и просто у них дома, держал за руку, читал им Священное Писание, приносил супы в банках и фрукты, а в хорошую погоду даже возил за город. Неудивительно, что в большинстве своем дамы с радостью и совершенно добровольно оставляли свою недвижимую собственность обаятельному и заботливому молодому человеку. Часть средств Рой перечислял на счет Первой баптистской церкви, поэтому совесть его совершенно не мучила. В отношении дома, принадлежащего ранее покойной мисс Анни-Мэри Алфорд, Дайл испытывал двойственное чувство. Мисс Анни-Мэри злодейски обманула его ожидания, умудрившись каким-то образом не подписать дарственную на дом и запутать его в сети, расставленной адвокатом, которого она для чего-то наняла. Узнав после ее смерти об эдаком коварстве, Дайл был готов собственноручно прибить зловредную старуху еще раз, если бы она каким-то чудом ожила. Но, с другой стороны, он уже настолько сроднился с домом и так его полюбил, что ему не оставалось ничего другого, как выложить за него собственные денежки. Конечно, после покупки дом подвергся полной переделке. Все дурацкие кусты сирени были срублены, клумбы роз около дома превращены в бетонные площадки, Дайл прорубил еще один вход и стал сдавать два этажа дома разным, соответствующим его денежным и прочим запросам, клиентам. Первый этаж он сдал двум опрятным, чистеньким мормонским проповедникам — кроме их дурацкого учения, в них не было ничего плохого: они не пили, не курили и почти не готовили дома. Впрочем, и в учении их ничего дурного не было, просто оно не произвело впечатления на жителей Александрии — за десять лет обитания в городе мормонам не удалось обратить в истинную веру ни одного местного жителя. Но они не теряли надежды и продолжали снимать свою квартирку к взаимному удовольствию сторон.
Квартире на верхнем этаже, которую сейчас снимал Юджин Ратклифф, повезло гораздо меньше — в первой, проходной, комнате линолеум был выжжен, а обои на стене до сих пор покрыты гарью — последствия инцидента с плохо работающей электроплиткой, на которой прежние жильцы, огромная семья каких-то восточноевропейских славян, пыталась приготовить обед на десять персон.
Посредине этой, еще пахнущей обгоревшим линолеумом комнаты, стоял Юджин Ратклифф и нервными движениями забрасывал свои длинные, свисающие жирными прядями волосы за грязные уши. Его рассеянный взгляд был устремлен на улицу — на другой стороне дороги полоумный братец Кертис прыгал вокруг невысокой черноволосой девочки и тряс кулаками перед ее носом. Девочка слегка отшатывалась, но в целом не выглядела слишком испуганной. На стене, закрывая особенно отвратительную часть обоев, красовался нарисованный от руки плакат, произведение самого Юджина. — К сожалению, по настоянию домовладельца ему пришлось снять его с наружной двери:
Да поможет нам Бог!
С помощью Творца нашего и сына его Иисуса, братья, укрепим истинную нашу Протестантскую веру!
Ты, мистер Наркоман, и ты, мистер Пушер, ты, мистер Жид, и ты, мистер Коммунист, и все прочие подонки, и все те, кто нарушает наш Святой Закон, — берегитесь, ибо Иисус уже вычислил вас и тысячи глаз следят за вами. Лучше покайтесь и смените профессию, пока Страшный суд не настиг ваши грешные дела!
После этого шло изображение американского флага и большой кукиш, который Юджин показывал всем неугодным его Богу людям.
Посетитель Юджина — худой, бледный юнец с маниакально расширенными глазами и ушами, которые отстояли от его головы наподобие локаторов, подошел к Юджину и тоже взглянул в окно. — Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное, — сказал он, указывая на Кертиса, — ради таких, как он, Спаситель и пролил свою кровь! — Его застывший взгляд фанатика одновременно пугал и притягивал Юджина, непонятно было, то ли рядом стоит полный идиот, то ли отмеченный печатью святости праведник.
— Аминь, — машинально ответил Юджин, бросая обреченный взгляд на корзины со змеями. Он вообще терпеть не мог змей, но почему-то подумал, что у этих наверняка весь яд уже выдоен. Иначе как эти лесные проповедники целуют змей прямо в морду или запихивают их себе под рубашки? А то выпускают десятки гадов на пол своих церквей во время службы… Сам Юджин никогда не видел «змеиных» обрядов (впрочем, в его штате они и не практиковались, «змеиные» пасторы промышляли в основном в Кентукки, откуда приехал и его нынешний гость). Однако Юджин на своем веку повидал немало других чудес — например, как святые праведники изгоняли бесов, ударяя одержимых ладонью по лбу. Несчастные, которые до избавления могли только кататься по земле, изрыгая проклятия, внезапно затихали, а вредный, нечистый дух вырывался у них изо рта вместе с кровавой слюной. Он видел и наложения рук, от которых слепые прозревали, а хромые начинали бегать, видел даже, как священник епископальной церкви из Пикенса, что в штате Массачусетс, воскресил толстуху в зеленом брючном костюме.
Юджин не брал под сомнение законность подобных феноменов, так же как не терзался подозрениями, честно ли проводятся матчи по рестлингу, хотя и догадывался, что результаты многих матчей были предопределены. И конечно, многие из тех, кто совершал чудеса во имя Господа, на поверку также оказывались мошенниками. Однако Юджина это не беспокоило — Иисус и сам прекрасно знал о менялах и торговцах, ведь это он когда-то выгнал их из храма. Что касается Юджина, то его вера в Иисуса была непоколебима, и покоилась она на всепоглощающем, вселенском ужасе и восхищении перед мощью Творца и его Святого Сына.
Юджин был глашатаем слова Божьего, хотя не принадлежал ни к одной из официальных церквей. Он проповедовал для всех, чьи уши были открыты для истинного познания, как это делал когда-то Иоанн Креститель. Но несмотря на то, что вера Юджина не знала предела, Господь почему-то не наделил его ни харизмой, ни особым ораторским искусством, и иногда, когда Юджин понимал, что он не в силах преодолеть косность мирян (в том числе и в собственной семье), он был близок к отчаянию. Однако Юджин ни на секунду не усомнился в предначертанной ему свыше миссии — видимо, Господь специально поручил ему проповедовать на обочинах дорог и заброшенных складах. Что ж, истинный праведник должен трудиться с таким же рвением среди малых, грязных и убогих сих.
Вовсе не он пригласил в гости лесного проповедника. Это все придумали его братья Дэнни и Фариш. «Мы хотим помочь тебе в твоем благородной деле», — с лживыми улыбками говорили они, и при этом так яростно подмигивали друг другу и так пыхтели, стараясь не расхохотаться, что даже Кертис заподозрил бы неладное. Этого проповедника Юджин никогда раньше не видел. Его звали Лойял Риз, и он был младшим братом Долфуса Риза, наркодилера из Кентукки, который работал вместе с Юджином и Фаришем в прачечной в той мерзкой тюряге, где они с Фаришем отбывали срок за угон машин. Они-то вышли, в конце концов, а вот Долфусу это не светило. У него был пожизненный срок плюс девяносто девять лет за рэкетирство и два убийства, в которых он, впрочем, так и не признался.
Долфус и Фариш в тюряге были не разлей вода, да и после освобождения Фариша не теряли связи. У Юджина было подозрение, что Фариш, будучи на свободе, помогает Долфусу в его тюремных махинациях. Юджин прекрасно помнил Долфуса — жутковатый великан под два метра ростом, способный водить машину с закрытыми глазами и голыми руками убить человека, по крайней мере, десятью разными способами. В отличие от молчаливого брата Юджина, Долфус был к тому же великий говорун. Его рассказы были и интересны, и поучительны. Сколько раз Юджин сидел раскрыв рот и под грохот стиральных машин жадно слушал истории Долфуса. Долфус происходил из семьи лесного проповедника, и его детство прошло в бесконечных скитаниях из штата в штат на автобусе, с подножки которого проповедовал отец. Бывало, семья месяцами жила в этом автобусе, и тогда все питались консервами, спали на соломе, а у ног их шипели и подергивались змеи. Больше всего воображение Юджина поражало описание богослужений — дети разбирали тамбурины и гитары; кому не доставалось инструмента, тот отбивал ритм на коленке, по четырем сторонам площадки зажигали факелы, голый по пояс отец глотал стрихнин из глиняного горшочка и обматывал себя змеями. Они ползли вокруг его рук, по спине и груди, наматывались на талию как живой пояс, их чешуйчатые тела раскачивались в такт музыке, поднимались в воздух как экзотические живые цветы. Отец Долфуса впадал в экстаз и проповедовал на неизвестных языках, притоптывал, приплясывал, хваля Господа, его знаки и его чудеса, его мудрость и радость его оглушающей любви.
Приехавший в гости к Юджину юнец, Лойял Риз, был самым младшим в семье и, по словам Долфуса, слыл материнским любимчиком. Она его еще в младенчестве укладывала спать рядом со змеями — во-первых, больше было некуда, а во-вторых, она хотела, чтобы он был «отмечен». Лойял дрессировал змей с малолетства и чувствовал себя куда более комфортно в их обществе, чем в обществе людей. Юджин нахмурил брови, исподтишка разглядывая незваного гостя. Со своими оттопыренными ушами и широко распахнутыми карими глазами, источающими благостную надежду на спасение человечества от греха, он казался вполне искренним, даже чистым. Так зачем же братья прислали его? Юджин ни на минуту не обольщался относительно своих братьев — все они, кроме Кертиса, конечно, были отмечены печатью греха так сильно, что и пробу некуда было ставить. Они отстояли от слова Божьего так же далеко, как и те свиньи, перед которыми не стоило метать бисер. Они, конечно, обожали дразнить своего верующего брата и разыгрывать его, однако в чем был смысл этой шутки? Не отрываясь от окна, Юджин покачал головой и подумал, что скоро все разъяснится. На улице Кертис отстал от незнакомой девочки и вприпрыжку поскакал назад через дорогу.
— Почему ты не сказал мне, что эти змеи полны яда? — резко спросил он гостя.
Брат Долфуса в недоумении поглядел на него.
— Так они же ядовитые, — выпалил он, разводя руками.
— А почему ты не сцедил яд?
— Так нельзя — это же против природы Божьей! Когда мы молимся, мы используем змей целиком, так, как их создал Господь.
— Господи боже ты мой! — нетерпеливо воскликнул Юджин. — А если бы она меня укусила?
— Она не укусит тебя, брат мой, если ты уже отмечен Господом. — Гость отвернулся от окна и выразительно уставился на багрово-красный след ожога, занимавший почти всю левую щеку Юджина.
— Откуда у тебя этот знак, брат?
— Да так, случайно получил. — Юджин недовольно поежился, он не любил, когда ему указывали на его уродство. Свой шрам он получил, когда один подонок в тюрьме плеснул ему в лицо смесью щелока и крахмала, известного на тюремном жаргоне как «ангольский крем от морщин». Этого маленького мерзавца пришили через пару недель, так что Юджину даже не удалось с ним поквитаться. Самому Юджину пришлось проваляться в лечебнице не меньше месяца, счастье еще, что глаз уцелел. Врач так и сказал: «Твое счастье, подонок». Там же, в лечебнице, ему и открылась его новая ипостась: у Юджина начались видения. Несколько ночей подряд к нему являлся Иисус и рассказывал о великой миссии, которую он выбрал для Юджина. Через три недели Юджин вышел из лечебницы другим человеком, он пребывал в полной гармонии с миром и самим собой и был готов строить новую, безгрешную жизнь (правда, только после того, как расквитается с мерзавцем). Он был искренне поражен, когда узнал, что Господь в своей безграничной мудрости не дал ему совершить еще один тяжкий грех, и после этого еще больше укрепился в новой вере.
— Мы все отмечены знаком, все, кто любит его, — продолжал Лойял. Он вытянул вперед руки — все в заживших шрамах, покрытые рубцами и струпьями. Один палец был чудовищным образом расплющен на конце, от другого остался лишь маленький пенек.
— В этом-то все и дело, — сказал Лойял. — Мы готовы умереть за него так, как он был готов умереть за нас. Поэтому, когда мы берем в руки убийственного змия, поражающего человека насмерть своим укусом, мы славим Господа нашего и таким образом выражаем ему нашу любовь. Так же как он выказал свою любовь нам.
Юджин даже растрогался. Ему пришло в голову, что мальчик-то, видимо, искренне верил в то, что говорит, как те древние мученики, что умирали на кресте со словом Божьим на устах. Он уже повернулся, чтобы сказать что-нибудь ободряющее, но тут резкий стук в дверь заставил их обоих вздрогнуть. Тук-тук-тук!
Юджин задрал голову — глаза метнулись в угол. Оба затаили дыхание, и на какое-то время в квартире воцарилась полная тишина, прерываемая только сухим, шелестящим треском, раздающимся из корзин. Он был таким тихим, что Юджин только сейчас услышал его и снова поежился.
Тук-тук-тук-тук! Стук в дверь повторился с новой силой, энергичный, настойчивый. Не иначе как сам Рой Дайл пожаловал. Юджин всегда старался вовремя платить за квартиру, но Дайл вечно лез в его жизнь, вынюхивал, высматривал и наносил визиты в самые неподходящие для этого моменты. Как сейчас, например.
Молодой Риз положил руку ему на плечо и наклонился к его уху.
— У нашего шерифа ордер на мой арест, — прошептал он одними губами. Его дыхание пахло сеном. — Мой папаша и еще пятеро из нашего клана были арестованы позавчера за нарушение общественного порядка.
Юджин успокаивающе похлопал его по руке, но тут мистер Дайл за дверью крикнул:
— Алло! Есть кто-нибудь дома? — И опять забарабанил в дверь. За этим последовала пара секунд тишины, а потом Юджин, к своему ужасу, услышал, как в замке тихонько повернулся ключ.
Он рванул в прихожую как раз в тот момент, когда дверь начала открываться, и подпер ее со своей стороны ногой.
— Юджин? — Ручка двери затряслась. — Это ты? Эй! Здесь кто-то есть?
— Да, мистер Дайл, сэр, — заговорил Юджин дружески-елейным тоном, который он специально приберегал для налоговых инспекторов и офицеров полиции. — Простите, сэр, сейчас не лучшее время для визита.
— А, Юджин, ты дома! Приятель, послушай меня. Мне нужно сказать тебе пару слов, понял? — В приоткрывшуюся щель протиснулся носок черной лаковой туфли. Юджин чуть посильнее налег на дверь со своей стороны. — Эй, всего пару слов, на минуту. Полминуты.
Юджин приложил щеку к двери:
— Что вы хотите мне сказать?
— Юджин! — Ручка двери опять затряслась. — Впусти меня на секунду, и я сразу же уйду.
Ну и въедливый мужик, подумал Юджин, сам мог бы быть проповедником. Вслух он сказал, стараясь придать своему голосу самый вежливый и благочестивый тон:
— Простите меня, мистер Дайл, сэр, но сейчас мне совсем не до этого. Я как раз изучаю Библию, сэр, и не могу отвлекаться от этого занятия, сами понимаете, сэр…
За дверью воцарилась тишина. Затем Дайл раздраженно сказал:
— Ну что ж, пусть будет по-твоему… Но ты не должен выставлять мусорный бак перед домом до пяти вечера. Санитарная инспекция меня оштрафует! Тогда тебе придется отвечать, понял?
— При всем моем уважении, мистер Дайл, хочу заметить, что это не мой мусорный бак, это бак мормонов, сэр.
— А мне, собственно, без разницы, чей это бак, но до пяти вечера нечего его выставлять, понятно?
Юджин посмотрел на часы: без пяти минут пять, баптистский ублюдок. Вслух он сказал:
— Хорошо, сэр. Я присмотрю за этим баком, постараюсь, чтобы это не повторилось, сэр.
— Хорошо. Кстати, Юджин, я хотел заодно спросить тебя еще кое о чем. Этот, как его, Джимми Дейл Ратклифф — он, кажется, твой двоюродный брат?
После паузы Юджин осторожно сказал:
— Троюродный, сэр, а что?
— Нигде не могу найти номера его телефона. Не дашь мне?
— Да нет, сэр, Джимми Дейл и его бродяги телефонов не носят.
— Тогда ты не мог бы попросить его зайти ко мне в офис? Если увидишь его, конечно. Нам надо с ним потолковать о той машине, что он купил у нас в рассрочку.
Юджин вздохнул. Когда-то Иисус изгнал торговцев из храма — крушил их товар, опрокидывал столы. Но торговцы никуда не делись — просто вместо коров да овец у них нынче грузовики и машины.
— Ну что, скажешь ему?
— Конечно, мистер Дайл, сэр. Непременно скажу!
Шаги мистера Дайла прогрохотали по лестнице, и Юджин осторожно захлопнул дверь и прошел к окну на кухне. Дайл несколько минут ошивался где-то вне поля его зрения, наверное, стучал в дверь к мормонам, но потом уселся в свой «шевроле-пикап» с дилерскими номерами и поднял затемненные стекла на окнах. Юджин вздохнул с облегчением. Кажется, обошлось. В гостиной гость молился, опустившись на одно колено, закрыв глаза и раскачиваясь в экстазе. Не зная, что с ним делать, Юджин прошел на кухню и отрезал себе кусок свежего домашнего сыра. Без хлеба, без молока, он вгрызся в солоноватую суховатую мякоть и прикончил его в один присест. Ему пришло в голову, что неплохо было бы повесить в комнате занавески. Конечно, квартира на втором этаже и все такое, но пока в доме эти змеи, не мешало бы немного защититься от посторонних глаз.
Ида Рью просунула голову в дверь комнаты Харриет. В руках у нее была охапка чистых полотенец.
— Что ты тут режешь? — спросила она подозрительно, глядя на лежащие на ковре ножницы. — Ты что, картинки из книги вырезаешь?
— Нет, мэм, — рассеянно ответила Харриет. Через открытое окно доносился далекий визг электрических пил — на участке около баптистской церкви опять валили деревья. Все им было не успокоиться — то парковки заливали, то новые корпуса пристраивали. Скоро ни одного деревца у них не останется.
— Смотри, если поймаю тебя на таком хулиганстве, мало не покажется!
— Да, мэм.
— Если они тебе не нужны, зачем они тут валяются? — Ида воинственно кивнула на ножницы. — Сию же минуту подбери их с пола.
Харриет послушно подняла ножницы, убрала их в секретер и закрыла крышку. Ида удовлетворенно шмыгнула носом и покатила дальше по своим делам. Харриет присела на кровать и, как только Идины шаги затихли в отдалении, снова достала ножницы из ящика и задумалась.
Из разных источников Харриет добыла семь альбомов, посвященных выпускникам Александрийской Академии, и сейчас внимательно рассматривала фотографии. Выпуск Робина и Пембертона был особенно живописен: во-первых, там было бесчисленное количество фотографий самого Пембертона, которые Харриет в сотый раз изучила со всем тщанием, — ну кто бы мог подумать, что из толстого, кривоногого младенца со зверским выражением лица и полным отсутствием лба может вырасти такой красавчик! Загорелый Пем с пшеничными волосами и широкими плечами в светлом фраке под руку с первой красавицей класса Дианой Ливитт сиял всеми своими тридцатью белоснежными зубами. Харриет перевернула страницу, вглядываясь в лица его одноклассниц: многие выглядели нелепо перед камерой, деревенское происхождение явно просвечивало сквозь шифон бальных платьев, мускулистые икры торчали из-под коротких пышных юбок. Конечно, это не касалось красавиц типа Дианы или Агни Станхоп, мерцающей, переливающейся в своем шелковом платье цвета сирени. Харриет тихонько присвистнула. Она на днях встретила Агни в булочной — едва узнала ее в бесцветной, толстой, рано постаревшей женщине. Странно! Но где же Дэнни Ратклифф? Его что, отчислили из школы? Она не нашла его ни в выпускном году, ни даже в средней школе. Перевернув еще одну страницу, Харриет вздрогнула так сильно, что едва не уронила альбом, — она внезапно поняла, что смотрит прямо в глаза умершему брату.
На фотографии он улыбался, как всегда, ни чему-то, а кому-то, скорее всего человеку, державшему камеру. У него была особая улыбка — милая, светлая, радостная. Сердце Харриет сжалось, как обычно, когда она подумала, что никогда (какое страшное слово!) она не услышит звука его голоса, его смеха. Под фотографией было написано «Робин, мы скучаем!» и стояли подписи всех одноклассников. Харриет долго сидела и глядела на снимок, изучая черты его маленького лица, наполовину скрытого огромной соломенной шляпой (скорее всего, он снял ее с Честера). Солнечные зайчики прыгали по этому лицу, которое она с детства привыкла обожать. Оно и сейчас казалось ей красивейшим из всех, которые она когда-либо видела.
Фотографии Дэнни Ратклиффа не было и в младшей школе, но Харриет нашла его фамилию в классе Пема. Вместо фотографии на странице был помещен рисунок, изображавший подростка, сидевшего упершись локтями в стол и державшего листок бумаги, вверху которого корявыми буквами было написано: «Поддельный экзаменационный лист». А под ним подпись: «слишком занят — фото нету».
Получалось, что если даже его не выгнали из школы, он отстал от класса, по крайней мере, на год. Когда же это случилось?
Усилия Харриет все-таки принесли плоды — она нашла фотографию Дэнни в одиннадцать лет. Тогда он был даже красив, но какой-то пугающей, почти отталкивающей красотой — густые вьющиеся волосы падают на лоб, закрывая один глаз, а другой глядит из-под темных прядей с воинственной злостью, губы издевательски растянуты, словно он сейчас плюнет в камеру жвачкой или вишневой косточкой. Харриет удовлетворенно вздохнула. Взглянув на фотографию еще раз, она аккуратно вырезала ее из альбома и вложила в свою оранжевую книжку.
— Харриет! А ну быстро иди сюда! — прогремел голос Иды из-под лестницы.
— Что случилось, мэм? — крикнула Харриет, быстро запихивая альбом под кровать.
— Кто это прорезал дырки в такой хорошей коробке для завтрака?
Хилли не пришел навестить ее после обеда, не пришел и вечером. Когда он не появился и на следующее утро, Харриет решила, что она пойдет к Эдди завтракать. Моросил дождь, и настроение у Харриет было под стать — слезливое.
— А ведь еще дьякон, ты только подумай! — горячилась Эдди, расхаживая по кухне в джинсовом комбинезончике, который выгодно подчеркивал ее мальчишескую фигуру. Она собиралась провести этот день, ухаживая за могилами конфедератов в обществе дам из клуба садоводов. — Но, мадам, — протянула она, выпятив губы трубочкой и имитируя гнусавый голос мистера Дайла. — «Грейхунд» возьмет с вас восемьдесят долларов за проезд. — «Не сомневаюсь! — ответила я. — И не нахожу это странным, представьте. Мне всегда казалось, что „Грейхунд“ — коммерческая организация и живет не на подношения прихожан, не то что церковь!»
Эдди произнесла эту тираду, откинув голову назад и глядя на Харриет испепеляющим взором. Она не обратила никакого внимания на необычную молчаливость внучки, и это повергло Харриет в еще более мрачное настроение. Она решила вообще не разговаривать с Эдди, пока та сама не спросит, что случилось.
— Конечно, я не стала напоминать этому говнюку о том, как он поступил с папой, — продолжала Эдди таким голосом, что Харриет стало ясно, что только чудом «говнюк» избежал этой страшной участи. — Понимаешь, в конце жизни наш папа стал совсем плохо соображать, и эта так называемая «инвестиция» в никому не нужную машину лишила его последних денег. Милый мальчик Рой мог с таким же успехом просто подойти и засунуть руку в папин кошелек. Что он и сделал. Никогда ему этого не прощу!
Она с обычной бодростью уселась за стол, положила себе на тарелку каши и раскрыла утреннюю газету.
Харриет поймала себя на том, что с тоской смотрит на заднюю дверь, и быстро уставилась в свою тарелку. Обычно, когда Хилли не заставал ее дома, он бежал к Эдди, чего Харриет не любила, потому что Эдди потом вечно дразнила ее — томно вздыхала, напевала любовные песенки себе под нос, бормотала про амурные дела юных сердец и вообще несла невыносимую чушь. Харриет плохо переносила, когда ее дразнили по любому поводу, а тема мальчиков была для нее особенно болезненна. Эдди делала вид, что не подозревает об этом и, в очередной раз доведя Харриет до белого каления, произносила снисходительным тоном, который особенно бесил ее жертву: «Н-да, видимо, тебе действительно очень нравится этот мальчик, раз ты так из-за него переживаешь».
— Мне кажется, — внезапно пылко воскликнула Эдди, и Харриет вздрогнула, отвлекшись от воспоминаний, и попыталась понять, о чем говорит ее бабка, — что они должны предоставить детям горячие завтраки, но не давать родителям ни копейки! — Она обсуждала сама с собой статью из газеты. До этого она говорила про проблему Панамского канала: как глупо было отдавать его вот так, задаром.
— Ладно, лучше я почитаю некрологи, — продолжала Эдди. — Папа всегда говорил: «почитаю-ка я некрологи, вдруг умер еще кто-то из тех, кого я знал».
Эдди открыла газету на последней странице.
— Когда же прекратится этот дождь! — возмущенно заявила она, глядя в окно и, по-видимому, совершенно забыв о существовании Харриет. — Конечно, в помещении тоже полно дел, нам всем будет чем заняться — надо почистить горшки, вымести сараи, но гарантирую тебе, когда люди проснутся сегодня утром и посмотрят на небо…
Словно по заказу зазвонил телефон.
— Ну вот, — воскликнула Эдди, поднимаясь со стула и сцепляя руки на груди. — Я же говорила тебе! Вот и первый отказ!
Харриет брела домой, опустив голову, поставив на затылок гигантский зонтик Эдди — когда-то она играла под ним в Мэри Поппинс. Вода булькала и пузырилась в сточных канавах, желтые лилии, посаженные вдоль тротуара и прибитые дождем, задевали мокрыми лепестками ее голые ноги. Она каждую минуту ждала, что Хилли выскочит к ней из-за угла в своем желтом дождевике; конечно, она не станет с ним разговаривать, даже и бровью не поведет… Но улица была совершенно пуста — ни людей, ни машин.
Харриет изо всех сил наступила в лужу, пустив вокруг себя веер брызг. Они что, теперь не разговаривают с Хилли? Последний раз они поссорились надолго в четвертом классе. Был февраль, погода стояла ужасная — то дождь, то снег, на улице слякоть, поэтому гулять детей не пускали дня три или даже четыре. Запертые в четырех стенах, они чуть с ума не сошли от безделья, к тому же в классе ужасно воняло — смесью плесени, мокрого мела и мочи. Особенно вонял мочой ковролин на полу — проходя мимо, дети демонстративно зажимали носы и делали вид, что их сейчас вырвет, а впрочем, это было недалеко от истины: сидеть в переполненном классе при закрытых окнах становилось все невыносимей. Их учительница миссис Милли, которая страдала от дурного запаха точно так же, как и они, ходила по классу с баллоном освежителя воздуха, непрерывно брызгая над головами детей, так что домой они уходили, разнося вокруг ароматы женской уборной.
Миссис Милли, хоть и не имела права оставлять свой класс без присмотра, была не в состоянии выдержать эту газовую атаку в течение целого урока и периодически сбегала поболтать со своей подружкой, учительницей пятого класса миссис Ридаут, правда, всегда оставляя кого-то из «проверенных» учеников за старшего. В тот день она назначила старшей Харриет, честь весьма сомнительная, поскольку в обязанности старшего входило стоять «на стреме» у двери, в то время как остальной класс мог вволю беситься. Все разошлись не на шутку — в душном, жарком помещении и так было нечем дышать, к тому же Харриет ужасно хотелось в туалет, поэтому с чувством юмора в тот день у нее было неважно. Вокруг бегали, скакали, визжали, орали, играли в пятнашки, бросали друг другу в лицо бумажными шариками, а Хилли с Грегом ДеЛоучем развлекались тем, что устроили соревнования на меткость — кто первый попадет в темечко Харриет шариком? Они даже не опасались, что она наябедничает на них — дети так боялись миссис Милли, что никто в классе ни на кого не доносил. Но Харриет тогда ужасно обиделась на Хилли — зачем он связался с Грегом, ее личным врагом? — и после урока взяла да и пожаловалась учительнице. Более того, она пожаловалась, что Грег обозвал ее шлюхой. Вообще-то Грег действительно когда-то обзывал ее и шлюхой и еще похуже, но в тот день ничего грубее «старого поноса» он не произнес. Миссис Милли страшно разгневалась и назначила обоим наказание: Хилли было приказано выучить написание пятидесяти четырехсложных слов, а Грег помимо этого задания получил еще десять ударов розгами от старой миссис Кеннеди, по прозвищу Мясник, у которой руки были, как у здоровенного мужика.
Хилли тогда три недели не разговаривал с Харриет — рекорд для их отношений, — но в основном потому, что все три недели учил проклятые слова. Зато он смог написать тест с минимальным количеством ошибок. А Харриет, после первых нескольких дней тоскливой пустоты, приучила себя к мысли о жизни без Хилли и даже не очень из-за этого переживала — в ее жизни ничего особо не изменилось, ну, стало еще чуточку более одиноко. Однако через три недели Хилли опять был у ее порога и предлагал покататься на великах. Он вообще всегда шел на примирение первым, независимо от того, кто был инициатором ссоры.
Харриет стряхнула водяные брызги с зонтика, сложила его и поставила в угол прихожей. Она хотела пройти к себе наверх, но путь ей преградила мощная фигура Иды Рью.
— Не спешите так, мисс, — сказала ей Ида грозно, — мы еще с вами не закончили разговор по поводу коробки для ланча. Ответь мне, с чего это тебе приспичило дырки в ней прорезывать?
— Это не я. — Харриет покачала головой. Признаваться она не собиралась, но и сил, чтобы яростно протестовать, у нее совершенно не было.
— И что, ктой-то влез в дом, чтобы дырки просверлить?
— Это коробка Алисон.
— Ты прекрасно знаешь, что твоя сестра не станет такой ерундой заниматься. — Харриет, шаркая, начала подниматься по лестнице. — И ты меня не проведешь, Харриет, нет, ни на единую минуту!
Хилли сидел на полу перед телевизором, скрестив ноги и установив между ними большую коробку с засахаренными хлопьями. Его любимые игрушки, роботы-трансформеры, валялись на ковре, растопырив свои модифицированные конечности. Сверху лежал пластмассовый робот-супергерой, который выступал судьей в только что закончившемся поединке между трансформерами.
По телику шла сплошная ерунда, какая-то образовательная программа «Электрическая компания». Хлопья отмокли и больше не хрустели, а от сахара все пальцы стали липкими. Пару минут назад в его комнату забежала мать и, сунув голову в дверь, весело спросила, не хочет ли он помочь ей приготовить печенье. Печенье! Хилли даже задохнулся от возмущения и буркнул с негодованием, что она, наверное, его совсем за девчонку держит, но ей хоть бы что, только плечами пожала и так же радостно прокричала: «Ну как хочешь, милый!»
Вот уж никогда! Никогда он не унизится настолько, чтобы интересоваться печеньем. Готовка и прочая фигня — это все для девчонок. А если бы мамаша и впрямь его любила, так отвезла бы прямо сейчас в боулинг-клуб.
Он забросил себе в рот еще одну пригоршню хлопьев и нахохлился. Фу, совсем раскисли, даже горчат немного.
В доме Харриет день тянулся все медленнее. Никто как будто не замечал отсутствия Хилли, никто, кроме Шарлот, от которой этого можно было меньше всего ожидать. «Где же твой маленький Прайс?» — крикнула она Харриет с террасы, когда та шла мимо нее во двор. Шарлот называла Хилли «Прайсом», потому что это была девичья фамилия его матери.
— Не знаю, — коротко бросила Харриет, стараясь побыстрее прошмыгнуть мимо матери. Ей было смертельно скучно, она то поднималась в комнату, бродила между кроватью и окном, играла с занавеской, то опять спускалась вниз. Прошатавшись так некоторое время, Харриет выбрала место в гостиной, где половицы были более или менее гладкими, села на пол и решила сыграть сама с собой в лото. Выкрикивая имена карточек, она пыталась попасть в тон монотонному пению Иды Рью, доносившемуся из кухни:
В коробке с лото Харриет нашла маленький мячик из упругого пластика, который прыгал выше настоящего резинового, и начала отбивать его от пола, считая при этом удары. Если мячик попадал на неровную поверхность доски, он норовил упрыгать в сторону, и пару раз она действительно его упустила. Ну вот, опять ускакал! В этот раз мячик попал на косо стоящую шляпку гвоздя, который был неплотно вбит в доску. Харриет прекрасно помнила этот гвоздь, поскольку много раз цеплялась за него босой ногой. А когда-то, ей было, наверное, года четыре, она решила прокатиться по паркету на попе, и гвоздь содрал ей все кружево со штанишек. С ее голубых штанишек из того симпатичного набора, на котором розовыми нитками были вышиты дни недели. Бедный гвоздь! Времена меняются, а он все торчит, как торчал, и ничегошеньки с ним не происходит. Даже тот магазин, где мать покупала ей одежду, «Детский уголок», давно закрылся, а гвоздь все торчит. Харриет, проходя мимо этого магазина, всегда приставляла руки к глазам и прижималась лицом к стеклу — в темном пустом помещении можно было разглядеть все стоявшие там странные, жутковатые детские манекены… Голые, загорелые, с пластиковыми волосами и равнодушными полуулыбками, они глядели на нее из темноты.
Ну надо же, сколько она может бить по мячу, не упуская его! Да она, наверное, могла бы стать чемпионкой Америки. Или даже всего мира! Харриет считала удары, выкрикивая цифры все громче и громче, поражаясь собственной сноровке. Какое-то время ей даже удалось себя одурачить и решить, что ей весело, но как бы она ни старалась, в глубине души ее не оставляло тоскливое чувство, что никому в мире нет дела до того, весело ей или нет.
Дэнни Ратклифф вздрогнул и очнулся от беспокойного сна. Последние недели он спал совсем мало, с тех пор как его старший брат Фариш начал изготавливать метамфетамин[4] в сарае, который он именовал своей «таксидермической лабораторией». Там Фариш делал на заказ чучела животных. Фариш не был химиком, но метамфетамин он производил вполне хорошего качества, так что денег его производство приносило вполне достаточно. Теперь он зарабатывал раз в пять больше, чем раньше, когда промышлял грабежами и автомобильными кражами. Правда, сейчас Фариш и думать забыл о своих старых занятиях. После выхода из клиники для душевнобольных он очень изменился — решил больше на дело не ходить, хотя все еще с удовольствием консультировал братьев, к вящему огорчению последних, ибо Фариш был, несомненно, самым талантливым из всех по части взлома сейфов, отмыкания замков и запутывания следов. Впрочем, братья не принуждали его «вернуться к семейным делам» — всем было понятно, что польза от Фариша на воле во много раз превышает тот вред, которому окружающие подвергались, общаясь с ним.
Гениальность идеи получения метамфетамина в условиях таксидермического бизнеса заключалась в том, что Фариш имел доступ к тем химикатам, которые обычным путем достать было довольно сложно. К тому же вонь от выделанных шкур и обработанных химическими составами чучел заглушала отчетливый запах кошачьей мочи, выделяющийся при изготовлении наркотика. Ратклиффы жили в лесу, достаточно далеко от дороги, но запах был настолько силен, что мог легко выдать их истинное занятие. За годы общения с производителями, наркодилерами и потребителями амфетамина Фариш наслушался разных историй, от банальных случаев, когда вредные соседи доносили в полицию на «вонючий притон», до непредсказуемых ситуаций, когда порывом ветра предательский запах заносило в открытое окно полицейской машины.
Дождь прекратился, солнце весело било сквозь занавески в окно. | Дэнни зажмурился, перекатился на живот и спрятал голову в подушку. Его вагончик стоял в пятидесяти метрах от лаборатории, но запах доносился и сюда — настолько ужасающий, что хотелось блевать. Дэнни с трудом сдерживался, чтобы не рыгнуть. Смесь кошачьей мочи с формальдегидом — вот на что он был похож, этот запах, и он проникал повсюду, оседал на мебели, на одежде, растворялся в воде и воздухе, даже пластмассовые чашки его бабки насквозь провоняли мочой, а иногда Дэнни с ужасом замечал, что и сам он пахнет так же. Что уж говорит о Фарише — к нему сейчас на три метра было страшно подойти.
Дэнни лежал не двигаясь, пытаясь нормализовать дыхание и попробовать удержать в себе тот скудный ужин, что он съел накануне. Последние несколько недель он все время был под кайфом, почти не спал, так, кемарил по часу то днем, то ночью. Обычно он даже помнил в общих чертах, что делал накануне, хотя и не совсем отчетливо. Он ясно помнил, например, пронзительно-синее небо над головой, быструю музыку, льющуюся из приемника машины, свою ногу на педали газа, мелькающие за окнами деревья и дорожные знаки: надо разгоняться, ехать быстрее, быстрее, дни, ночи пролетали мимо так же стремительно, как километровые столбы на прямом участке шоссе. Не важно, куда ты двигаешься, важно, что ты двигаешься быстро. Некоторые его знакомые, правда (сам Дэнни был уверен, что он-то не попадется на эту удочку), с разгону зашли так далеко, что назад вернуться уже не смогли. Плохо кончили эти бедняги, и смотреть на них под конец было противно и страшно. Безумные, исхудавшие до дистрофии, бледные, с изменившимися лицами, они сегодня были уверены, что их заживо съедают черви, завтра — что их девушки изменяют им с огнедышащими драконами, а послезавтра — что за ними из телевизора следят агенты ЦРУ или что собаки лают азбукой Морзе. Дэнни знал одного такого доходягу — тот был просто живым скелетом (его звали мистер Рокинхэм, впрочем, он давно умер). Так вот, этот мистер Рокинхэм был уверен, что его пожирают глисты, днями сидел и резал себе бритвой руки, пытаясь зарезать своих невидимых врагов, шепча в экстазе: «Ага, попался!» или: «Вот тебе, гаденыш», пока не истек кровью. Сам Фариш пару раз приближался к такому состоянию — страшная картина полного распада личности, что ни говори. Дэнни совершенно не собирался повторять их судьбу. Он-то был в порядке, только вот руки у него дрожали и потел он, как свинья, да еще не мог выносить громких звуков. «Нервы не в порядке, — говорил он себе, — сдают у меня нервы, вот и все». Каждую ночь его мучил один и тот же кошмар — что-то невыразимо страшное, бесформенное, слепое и смрадно-бездыханное затягивало его в свое чернеющее нутро, наполняя смертельным ужасом, от которого он не мог отойти даже днем.
Жирные черные мухи облепили лежащий на столе кусок подсохшей булки с джемом — его вчерашний обед. Когда Дэнни поднялся с кровати, они тоже с жужжанием взлетели и закружились вокруг его головы, совершая немыслимые пируэты, а потом, как по команде, дружно спикировали вниз и снова уселись на булку.
Теперь, когда его братья Майк и Рики Ли были в тюрьме, Дэнни жил в своем трейлере один, как король. Он содержал свое жилище в идеальной чистоте, но все равно, обстановка вагончика ему совсем не нравилась — от старости он стал неприятно обветшалым и как будто вечно захламленным, сколько его ни чисти. Дэнни с неприязнью осмотрел выцветшие обои с потеками воды и тяжело опустился на стул. Из нагрудного кармана джинсовой куртки он достал круглую жестяную коробку, где у него была припасена целая унция измельченного в порошок метамфетамина.
Он насыпал порошок на тыльную сторону ладони, наклонил вперед черноволосую голову и сделал сильный вдох. Слизистую приятно и привычно обожгло, глаза немедленно заволокло слезами, контуры предметов смазались. Однако ощущение размытости вскоре прошло — цвета приобрели еще большую яркость, предметы — четкость, а жизнь показалась гораздо веселее. Дрожащими руками Дэнни насыпал себе еще одну понюшку, до того, как приход от первой прокатился по всему телу.
Аааааах, да, неплохо, черт его подери! Домик в деревне, корова и коза. Радуги в полнеба, пение соловья в роще. Что за чудесная начнется жизнь! Дэнни вскочил, руки так и чесались сделать что-нибудь хорошее. Застелил одеяло ровно, без единой морщинки, выбросил в мусорное ведро пустую банку из-под пива и остатки булки. На журнальном столике у него был разложен пазл, над которым он трудился уже не один день, — тысяча кусочков, составляющих нежную зимнюю картину, покрытые снегом деревья и водопад на заднем плане. Заняться пазлом, что ли? Или пойти погулять? Вроде бы погода налаживается, вон как солнце светит из окна…
«Пошли вон!» — вдруг истошно заорал Дэнни и в ужасе оглянулся посмотреть, кто это так орет. Оказывается, он совсем забыл, что успел пристукнуть двух мух и теперь с недоумением разглядывал жирные черные следы на ободке ковбойской шляпы. А она откуда взялась здесь? Он же точно помнит, что оставил шляпу в машине…
«Откуда ты взялась?» — сказал он шляпе. Вот это было действительно странно, странно и очень подозрительно. Оставшиеся в живых мухи в испуге вились над головой, но его внимание было приковано к шляпе. Внезапно ему стало до дрожи неприятно держать ее в руках, и Дэнни швырнул шляпу на кровать — ее наглый вид и самоуверенный изгиб полей испугал его еще больше. Нет, определенно ему надо выйти на воздух. А эта мерзость пусть полежит здесь, подумает, как ей жить дальше. Дэнни хрустнул шеей, подтянул джинсы и вышел наружу.
Его брат Фариш, развалясь, полулежал в алюминиевом кресле напротив самого большого трейлера, в котором жила их бабушка, и вычищал грязь из-под ногтей перочинным ножиком. На грязной, заплеванной земле сидел их младший брат Кертис и ласкал грязного черного котенка, то щекоча ему уши, то прижимая его к щеке. Мать Дэнни родила Кертиса в сорок пять лет — тогда она была уже безнадежной пьяницей, и, хотя они вместе с отцом (тоже уже покойным) всеми силами пытались избавиться от плода и дружно причитали из-за того, что Кертис все-таки родился живым, их брат вырос на редкость добрым существом. Конечно, он был несколько заторможенным, ужасно неуклюжим и почти совсем глухим, но в остальном Кертис отличался от остальных членов семьи тем, что любил всех без разбору — и людей, и животных.
Фариш коротко кивнул Дэнни, не глядя на него, и желваки заиграли на его обрюзгших щеках. Он уже с утра был под кайфом. Его коричневый комбинезон, который обычно выдают почтовым рабочим, был расстегнут до пояса, обнажая клочья густо растущих на груди черных волос. Зимой и летом Фариш носил только такие комбинезоны и не признавал другой одежды. Когда-то он работал на почте, разносил письма и газеты по домам: может быть, оттуда и пошла эта привычка. Фариш печально вздыхал, вспоминая то времечко: работа была для него практически идеальной — наилучший способ выяснить, кто из соседей не закрывает окна на щеколду, кто хранит ключи под ковриком, а кто оставляет незапертой машину. Его, конечно, поперли оттуда, и он еще легко отделался, — его посадили ненадолго, — не смогли доказать, что грабежи он совершал в рабочее время.
Дэнни уже направился было к большому трейлеру, как вдруг Фариш выпрямился в кресле, щелчком сложил ножик и посмотрел на брата. Один глаз его был полностью закрыт катарактой и представлял собой беловатое пятно без намека на зрачок. Дэнни всегда пугался, когда надо было смотреть брату в глаза.
— Гам и Юджин немного повздорили из-за телевизора, — сказал Фариш. Гам была их бабушкой, матерью их отца. — Юджин хотел запретить Гам смотреть «ее родню».
Оба брата уставились вдаль, на виднеющийся позади трейлера густой, безмолвный лес, Фариш так и сидел в кресле, а Дэнни стоял рядом с ним. Моя родня — так бабушка Гам называла свой любимый сериал.
— Юджин считает, что это не по-христиански: в ее возрасте смотреть, как люди трахаются, — сказал Фариш и хрипло захохотал. Он стукнул кулаком по своему колену с таким оглушительным хлопком, что Дэнни подпрыгнул от неожиданности. — Подумаешь, а рестлинг лучше, что ли? Сам-то он его смотрит, и хоть бы что. А что христианского в рестлинге, скажи мне?
Все братья Ратклиффы (кроме Кертиса, который любил всё, даже падающие с деревьев листья) не слишком тепло относились к Юджину. Он был вторым по старшинству братом после Фариша и после смерти папаши на какое-то время стал его бессменным помощником, правой рукой и мозговым центром операций семейного бизнеса (преимущественно грабежи и кражи со взломом). Но потом, в тюрьме, к нему неожиданно явился Иисус и пошло-поехало: «Воровать не буду, того делать не стану, буду служить Иисусу…». Руки пачкать больше не хотел, а кушал с таким же аппетитом, что и другие! Бабка-то ему так и сказала: «Что же ты, внучек, ругаешь дьявольские дела, которые братья твои творят, а от дьявольского угощения не отказываешься?» Но Юджину, похоже, было глубоко наплевать на упреки братьев. В ответ на их наскоки он менторским тоном зачитывал им выдержки из Библии, бесконечно пререкался с бабкой — в общем, занимался тем, что играл у них всех на нервах. Юджин унаследовал от отца неспособность воспринимать юмор (к счастью, не взрывной темперамент), поэтому и раньше, когда он вместе со всеми воровал машины, пил и куролесил ночи напролет, с ним всегда было скучно. Да, хоть вообще-то он по сути своей родился парнем порядочным и не особо злобным, рядом с ним можно было просто сдохнуть от тоски…
— А чего тут Юджин ошивается? — спросил Дэнни. — Я думал, он дома, возится со своими гадюками.
Фариш визгливо воскликнул:
— Ну уж нет, от него этого не дождешься. Он уж точно сбежал оттуда надолго, по крайней мере пока Лойял не съедет.
Братья знали, что визит Лойяла был срежиссирован его старшим братом Долфусом, который хотел использовать младшего братишку в качестве курьера. Он ждал от Ратклиффов большую партию продукта для распространения в тюрьме, так зачем платить постороннему, если братишка привезет продукт задаром? Другое дело, что Лойял не подозревал об этом плане ни сном ни духом. Так оно и лучше — меньше знает, крепче спит. Лойял был истинно верующим, он бы в жизни своей не стал связываться с наркотой. Долфус организовал все предельно просто: попросил брата съездить в Александрию к своему старому другу Фаришу и его брату Юджину, которым нужна Божья помощь в становлении бизнеса, возможно, помочь Юджину научиться обращаться со змеями. Вот и все, что знал Лойял. А затем, когда Лойял вернется назад в Кентукки, Долфус должен был найти способ достать несколько туго упакованных пачек из-под капота его грузовика.
— Я вот чего усечь не могу, — проговорил Дэнни, не отрывая взгляда от леса, — как они вообще управляются с этими гадами? Их что, змеюки не кусают?
— Да все время кусают, — лениво ответил Фариш, — вон, пойди да расспроси Юджина. Он тебе расскажет даже то, о чем не попросишь… — Нога Фариша помимо его воли отстукивала на земле какой-то ритм. — Знаешь, что я скажу: если возишься со змеей, и она тебя не укусила, считай, чудо с тобой уже произошло! А если укусила — тоже чудо.
— Что за чудо, если змея укусила?
— Не то чудо, что укусила, а то, что ты к врачу не пойдешь, а просто покатаешься по земле да помолишься Иисусу. И не откинешь копыта — вот где еще одно чудо.
— Ну а если помрешь?
— А это будет третье чудо. Полетишь прямо в объятия к Иисусу, потому как умер блаженной смертью.
Дэнни презрительно фыркнул:
— Да уж, у тебя сегодня сплошные чудеса везде.
Небо сверкало кристально-чистой синевой, отражалось в лужах, и ему казалось, что он тоже может взлететь. Покататься на машине, что ли? Может, доехать до бассейна?
— Знаешь, какое будет самое большое чудо? — спросил он брата. — Если Юджин возьмет в руки змею.
— Ну нет, этого ты не дождешься. Юджин и червяка-то на крючок насадить не может. — Фариш, не отрывая взгляда от сосен на опушке леса, внезапно сменил тему: — А что ты скажешь о той белой гадине, что ползала тут вчера?
Видимо, он имел в виду дозу метамфетамина, которую они вчера прикончили, но Дэнни не был в этом полностью уверен. Честно говоря, он редко до конца понимал, о чем именно говорит брат, особенно если тот был пьян или под кайфом.
— Что скажешь? — с усилием спросил Фариш, рывком поднимая голову. Левый глаз его беспрестанно мигал.
— Что ж, неплохо, — осторожно произнес Дэнни, мягким движением поворачиваясь в сторону леса и стараясь не выпустить при этом брата из виду. Фариш был известен своими непредсказуемыми вспышками бешенства, если кто-то не врубался в то, что он говорит, хотя большинство людей вообще не понимали из его болтовни ни слова.
— Неплохо! Это все, что ты можешь сказать? Да ты просто козел. Это же чистяк, ты же видел, белее снега. От него такой приход, что в окно улетишь. Чего я только не делал — всю прошлую неделю на него угрохал. Я его и спиртом чистил, и этим раствором от грибков, он до сих пор такой липкий, что его в чертов нос пальцем впихивать приходится. Я тебе одно скажу, — Фариш опрокинулся обратно в кресло, держась за подлокотники, будто собирался сразу же вскочить, — как бы ты его ни нюхал, ты… — Вдруг он на самом деле вскочил с кресла и заорал: — Я сказал, убери от меня эту чертову гадость!
Раздался удар, потом приглушенный крик, Дэнни подскочил, увидев, как мимо его лица пролетел подброшенный мощным ударом котенок. Кертис, зажимая одной рукой разбитую щеку, а другой открывшийся в плаче рот, косолапо устремился за ним. Этот котенок был последним — овчарки Фариша давно разделались с остальными.
— Я же предупреждал его, — грозно проговорил Фариш, — сто раз твердил ему: никогда не суй мне под нос эту гадость…
— Точно, — негромко подтвердил Дэнни, глядя в сторону.
По ночам в доме Харриет всегда было слишком тихо. В мертвой тишине тиканье часов напоминало грохот барабана, сумрачные комнаты темнели, превращаясь в заколдованные пещеры злых волшебников, стены устремлялись ввысь к невидимым в темноте потолкам. Зимой, когда темнело рано, было совсем тоскливо, но иногда Харриет казалось, что одиночество ей легче переносить одной, а не в компании Алисон. Сейчас сестра лежала на противоположном конце дивана, положив босые ноги ей на колени.
Харриет задумчиво оглядела ноги Алисон. Мягкие, влажные, розовато-серые, они почему-то выглядели чистыми — удивительное явление, если учесть, что Алисон почти всегда ходила босиком. Вот почему они так хорошо ладили с Винни! Винни была отчасти человек, а Алисон — почти совсем кошка, всегда разгуливала сама по себе, а вздумается ей — уляжется на диване и свернется клубочком чуть ли не на груди у Харриет. Ноги Алисон внезапно дернулись, и Харриет перевела взгляд на лицо сестры. Так и есть — заснула! Она схватила Алисон за мизинчик ноги и резко потянула его вверх. Сестра ойкнула, подтянула ногу к себе, а потом села на диване.
— Что тебе снилось? — спросила ее Харриет.
Алисон поглядела на нее диковатым взглядом — одна щека красная, помятая со сна, тяжелые веки полуопущены, лицо испуганное, как будто она не очень понимает, где находится. «Странно, — подумала Харриет, разглядывая сестру с холодным любопытством, — кажется, будто она видит меня и… что-то еще».
Алисон закрыла лицо руками, посидела с минуту, потом нетвердо встала и направилась к лестнице.
— Стой! — закричала ей вслед Харриет. — Скажи мне, что ты видела?
— Не могу.
— Что значит — не могу? Не хочешь?
— Да, я не хочу, чтобы это сбылось.
— Что сбылось?
— То, что я видела во сне.
— Но что, что ты видела? Что-то о Робине?
Алисон остановилась на нижней ступеньке и осторожно повернулась.
— Нет, — сказала она, — о тебе.
— Ты продержался всего пятьдесят восемь секунд, — холодно отчеканила Харриет, бесстрастно глядя на отчаянно кашляющего Пембертона.
Пем схватился за край бассейна, тряся головой и судорожно ловя ртом воздух.
— Черт меня побери! — простонал он, тщетно стараясь нормализовать дыхание. — Наверное, ты очень медленно считала.
Харриет презрительно тряхнула головой, шумно набрала полную грудь воздуха и также резко выдохнула. Она повторила эту процедуру раз десять, пока у нее не закружилась голова, и на последнем вдохе нырнула.
Доплыть до противоположного края бассейна было совсем просто, гораздо сложнее был путь назад. Постепенно холодные голубые полоски света в воде потемнели, все вокруг замедлилось, вот перед ее носом тихо появилась и исчезла чья-то мертвенно-белая рука, вот детская нога толкнула воду прямо около ее глаз. Кровь все тяжелее билась в виски, как волны океана, накатывающие на берег. Где-то наверху — невозможно представить! — светило солнце, дети бегали, кричали, лизали мороженое, покупали ее любимые леденцы, такие же темно-голубые, как вода бассейна. Но здесь, на дне, царили только синие губы… синие языки… и зубы стучали от холода… Как холодно!
Харриет всплыла наверх, разорвав воду с оглушительным шумом, как будто разбила стекло. В этом углу бассейна было глубоко, и Харриет подпрыгивала, стоя на цыпочках, отфыркиваясь и отплевываясь, пока Пембертон, следивший за ее передвижениями сначала с интересом, а потом с беспокойством, не оттолкнулся от борта и не доплыл до нее в три гребка.
Не дав Харриет опомниться, он подхватил ее под мышки, и внезапно ее лицо оказалось прижатым к его груди, его запах, взрослый, незнакомый, не очень-то приятный, ударил ей в нос. От неожиданности Харриет на секунду замерла, невольно пытаясь осознать, нравится ли ей такое положение, но тут же пришла в себя и в негодовании забилась, пытаясь освободиться. Их тела разъединились — Пем упал на спину, окатив ее волной брызг, а Харриет торопливо подплыла к бортику, уцепилась за металлические перила лестницы и полезла наверх. Ее купальный костюм, желтый с черными полосками, делал ее похожей на большую пчелу.
— Что такое? Не любишь, когда тебя спасают?
Пембертон разговаривал с ней ласковым, слегка снисходительным тоном — как с котенком, который его только что оцарапал. Харриет состроила ему злую гримасу и плеснула в лицо водой.
Пем пригнулся.
— Что это с тобой? — спросил он, смеясь. Пем слишком хорошо знал, насколько он неотразим, — со своими синими глазами и золотыми волосами, он походил на морского принца из поэмы Теннисона:
Пем схватил Харриет за лодыжку и легонько дернул, потом брызнул на нее водой и завертел головой так, что брызги разлетелись во все стороны.
— Ну? — сказал он насмешливо. — Где мои деньги?
— Какие еще деньги? — спросила Харриет в изумлении.
— Как «какие»? Это же я научил тебя гипервентиляции легких. Ты знаешь, сколько за это платят богатенькие тети в элитных клубах?
— Подумаешь — научил! Я сама каждый день тренируюсь задерживать дыхание.
— Харриет, я удивлен и разочарован. Мне казалось, у нас был договор.
— Не было никакого договора! — вскричала Харриет, которая терпеть не могла, когда ее дразнили.
Пем рассмеялся.
— Ладно, проехали. Вообще-то это я должен платить тебе за уроки. — Он подержал голову под водой, затем потряс пшеничными кудрями, разбрызгивая вокруг себя голубые капли. — Скажи мне, — продолжал он, — твоя сестра все еще переживает из-за свой старой кошки?
— Ну да, наверное, а что? — с подозрением спросила Харриет; интерес Пема к сестре оставался для нее полной загадкой и поэтому безмерно раздражал.
— А то, что ей нужен щенок.
— Щенок? Вот еще глупости, зачем ей щенок?
— Ну, щенка можно научить всяким трюкам, которым кошек в жизни не научишь. Кошкам все тренировки до лампочки.
— Алисон самой все до лампочки, — проворчала Харриет.
Пем посмотрел на нее с каким-то странным выражением. Его глаза на фоне бассейна казались невероятно синими.
— Вот поэтому ей и нужен щенок, — сказал он загадочно, — я тут видел объявление в клубе, продаются щенки чау-чау.
— Но Алисон предпочитает кошек!
— А у нее когда-нибудь была собака?
— Нет.
— Ну вот видишь, она сама не знает, что теряет. Послушай, кошки — это совсем неинтересно. Они только делают вид, что все понимают, а на самом деле просто сидят и зырят, без смысла и толка.
— Только не Винни. Она была гениальной кошкой.
— Ах, ну да, конечно, я и забыл…
— Нет, правда, правда! Она понимала все до единого слова, все, что мы ей говорили, и знаешь, она и сама пыталась с нами разговаривать. Алисон все время с ней занималась. Она могла бы говорить, просто у нее рот был устроен совершенно иначе, чем у нас, звуки выходили другими.
— Господи боже, — пробормотал Пем, переваливаясь на спину.
— Нет, правда, послушай, — заговорила Харриет, — она все-таки научилась кое-что говорить.
— Ну что, например?
— Например, «нос».
— «Нос»? Зачем надо было учить кошку слову «нос»?
— Алисон хотела начать с самого простого, с обозначения предметов. Она садилась напротив Винни, трогала ее за нос и говорила «это нос, у всех есть нос, у людей и у зверей». Потом трогала себя за нос и тоже говорила «нос». И так раз сто подряд.
— М-да, видимо, дел у нее было немного.
— Это уж точно. Они могли так весь вечер просидеть. Зато потом, когда Алисон дотрагивалась до своего носа, Винни тянулась лапкой к мордочке и говорила… Да прекрати ты смеяться! — Харриет шлепнула Пема ладонью по плечу, когда он зашелся смехом. — И она мяукала что-то, что очень напоминало слово «нос». Я не вру. Спроси Алисон!
— Да ну тебя! Только потому, что кошка что-то мяукнула…
— Не что-то, а «нос», я сама слышала, а Алисон записала на магнитофон. У нее несколько пленок записано. И еще Винни знала время. Каждый день ровно в два сорок пять она начинала скрестись в кухонную дверь, чтобы Ида Рью ее выпустила, потому что она всегда встречала Алисон из школы.
Пем опять нырнул, чтобы пригладить волосы, потом зажал нос пальцами и с шумом прочистил уши.
— А почему Ида Рью меня не любит? — весело спросил он.
— Не знаю.
— Она никогда меня не любила, даже когда я приходил играть к Робину. Я помню, как она гонялась за мной по двору с розгой в руке.
— Она и Хилли не любит, — сказала Харриет.
— А кстати, что там у вас произошло с Хилли? Вы поссорились? Он уже не твой мальчик?
— Мальчик? Да он никогда не был моим мальчиком! — в ужасе закричала Харриет.
— Ну не знаю, сам Хилли другого мнения, — ухмыляясь, проговорил Пембертон.
Харриет смолчала. Видимо, Хилли поддался на подначку и наговорил лишнего. Но ее так просто не проведешь, как бы Пем ни хитрил.
Мать Хилли и Пембертона, миссис Марта Халл, прославилась на весь город тем, что совершенно не умела воспитывать своих сыновей. Ее обожание доходило до абсурда — соседи годами судачили о ее немыслимых методах воспитания. Конечно, в случае с Хилли делать выводы было еще рано, но Пембертон был живым подтверждением ошибок родительской науки: его неспособность продержаться на любой службе дольше месяца стала в городе притчей во языцех. И немудрено, качали головой соседи: чего еще можно ожидать от парня, который в течение трех лет ел только шоколадный торт? Мамочка не могла отказать любимому чаду — каждый день она закупала на рынке дорогостоящие ингредиенты, а потом стояла у плиты в течение нескольких часов, выпекая свой очередной кулинарный шедевр. Тетушки многократно вспоминали случай, когда Пембертон отказался от ланча, будучи в гостях у Либби. «Представляешь, дорогая, он стучал по столу кулаком, что твой Генрих Восьмой, и орал: а мамочка всегда дает мне шоколадный торт. Я бы ему ремня дала хорошенько, вот что!»
Удивительно, что напичканный шоколадным кремом Пембертон вырос красивым парнем с прекрасной фигурой и сохранил в целости все свои зубы, но совершенно неудивительно, что он стал вечным укором славе своего отца.
Отец Пема был ни больше ни меньше ректором Александрийской академии, причем не из тех отставных солдафонов, которые получают удовольствие, лично приводя в исполнение порку вымоченными прутьями, и наводят ужас на учеников одним своим видом. Нет, мистер Халл сам преподавал химию в старших классах и большую часть времени проводил в своем кабинете, изучая проблемы воздействия человечества на верхние слои атмосферы. И хотя он держал школу в идеальном порядке, а детей в строгости, его собственный сын, казалось, ни в грош его не ставил. Пем мог позволить себе уничижительные высказывания в адрес отца в присутствии большого количества гостей, постоянно старался его уколоть или унизить. Доходило и до того, что обычно невозмутимый отец разражался гневной тирадой, упоминая все явные и скрытые недостатки сына, что вызывало у присутствующих чувство неловкости, но Пему было хоть бы что — увещевания Халла-старшего на него явно не действовали.
Несмотря на то, что миссис Халл почти ни в чем не отказывала сыновьям, некоторые правила в семействе Халлов должны были соблюдаться неукоснительно. Так, Пем не имел права курить в присутствии матери, а Хилли под страхом смерти запрещалось брать в рот «эту гадость». К тому же Хилли запрещалось ходить в Пайн-Хилл, «дурной район» Александрии, и приближаться на километр к игорному заведению под названием «Пул-Холл».
Именно сюда Хилли, все еще рассерженный на Харриет, прикатил на велосипеде. Из осторожности он припарковал велосипед за пару кварталов от бильярдной на случай, если маме или папе вздумается проехать по этой части города. Надежно спрятав велик под раскидистым кустом акации, Хилли, насвистывая, прошел оставшуюся дорогу пешком. Теперь он стоял внутри «Пул-Холла» недалеко от входа, механически жуя чипсы барбекю и перебирая комиксы-ужастики, которыми были завалены пыльные полки. Хотя бильярдная находилась всего в нескольких кварталах от центральной площади, она пользовалась весьма дурной славой. Здесь торговали наркотой, играли в покер, местные забавы часто доходили до поножовщины, да и перестрелки тоже не были редкостью. Хилли сюда тянуло не только из-за зловещей атмосферы — низкие потолки, помещение утопает в клубах застоявшегося табачного дыма, мигают неоновые трубки под нависающими над головой балками, грязные столы, — но в основном из-за комиксов-ужастиков — во всем городе их продавали только здесь.
Когда Хилли впервые увидел забытый кем-то в парте комикс под названием «Тайны дома ужасов», он не поверил своим глазам. На обложке была изображена девочка в инвалидной коляске, тщетно пытающаяся спастись от наползающего на нее сзади огромного удава. Хилли был потрясен. С замиранием сердца он перевернул страницу. Внутри книги на десяти страницах девочка умирала в страшных судорогах в лужах крови и ошметках оторванного от костей мяса. Кроме этой в книге также были истории вроде «Подруги Сатаны», «Приходи в мой гроб, погнием вместе» и «Бюро путешествий „Трансильвания“».
Долгое время Хилли был совершенно уверен, что эта книга — единственная в своем роде, и не мог прийти в себя от счастья, что ему привалила такая удача. Он перечитывал комикс до тех пор, пока не выучил наизусть все до последней реплики, а потом начал читать с конца. Каково же было изумление Хилли, когда через пару недель он увидел подобную книжку в руках Бенни Лангрехта. Она называлась «Черная магия», и на обложке была изображена мумия в серых развившихся бинтах, которая высохшими черными руками душила толстого пожилого археолога. Хилли умолял Бенни продать ему комикс, но Бенни, в силу своего поганого характера, наотрез отказался. Когда отчаявшийся Хилли предложил Бенни сначала два, а потом и три доллара просто за то, чтобы посмотреть комикс у него из рук, Бенни усмехнулся и стукнул его свернутой книжкой по голове.
— Съезди и купи себе такую же, — сказал он со снисходительным презрением, — нечего у людей клянчить. В «Пул-Холле» их полно, самых разных, поверь мне.
Это случилось два года назад, и с тех пор Хилли скопил изрядную коллекцию комиксов. Они стали его лучшими друзьями и вместе с ним переживали тяжелые времена — корь, длительные поездки на машине с семьей, и даже летний лагерь Селби с ними не казался таким уж отвратительным. Из-за стесненных финансовых обстоятельств и строгого материнского запрета Хилли не мог приезжать в «Пул-Холл» слишком часто, получалось один раз в месяц, а то и реже, — но зато с каким нетерпением он ждал этих визитов! Толстяка за стойкой, похоже, не раздражало, что Хилли часами листает комиксы, чтобы сделать свой единственно правильный выбор, а может, он вообще не замечал такую мелочь, как Хилли.
В тот день Хилли приехал к бильярдной, чтобы отвлечься от мыслей о Харриет, но выбор у него был совсем небольшой — после покупки чипсов у него осталось тридцать шесть центов, а самый дешевый комикс стоил двадцать восемь. Он рассеянно листал ужастик из серии «Темный особняк» под заглавием «Демон у дверей»: «Аааааахххххх, нет, нет! Я не знала… О нет!
Наверное, я освободила злые силы, и теперь они будут править землей до рассветаа-aa!!!» — одновременно кося любопытным глазом на брошюру по бодибилдингу, на которой был изображен красавец с выпирающими отовсюду мускулами и полным отсутствием лба. «Будьте честны с собой! Посмотрите на себя. Достаточно ли у вас мышечной массы, которую так обожают женщины? Или вы — тощий полумертвый дохляк весом шестьдесят три килограмма?»
Хилли не знал точно, сколько он весит, но шестьдесят три килограмма казались ему вполне приличным весом. Вздохнув, он перевел взгляд на комикс из серии «Рентгеновское излучение», который обещал показать то, что скрывается у женщин под одеждой, но тут на его лицо упала тень. Хилли поднял глаза. Двое мужчин отошли от карточных столов к полкам с комиксами, видимо, чтобы поговорить без свидетелей. Хилли узнал одного из них — Кэтфиш де Бьенвилль, король трущоб, что-то вроде местной знаменитости. Кэтфиш взбивал свои рыжие волосы на африканский манер и ездил на джипе с тонированными стеклами. Черты его лица напоминали о негроидном происхождении, хотя кожа была такой же светлой, как у Хилли, а глаза — голубыми. Больше всего Хилли поражала его манера одеваться — сейчас, например, несмотря на жару, на нем был красный бархатный смокинг, белые брюки клеш и красные туфли на платформе.
Однако говорил не он, а его спутник — еще почти подросток, довольно худой и грязный, как будто недокормленный. У него были острые скулы, а волосы длинные, как у хиппи, и разделены на пробор. В нем чувствовалась какая-то скрытая опасность, затаенное безумие, как у маленькой собачки, которая молчит-молчит, да вдруг бросится и укусит исподтишка.
— А где он берет деньги для игры? — шепотом спросил Кэтфиш.
— Пособие по инвалидности получил, наверное, — ответил второй, поднимая глаза. Глаза у него были прозрачно-серебристого цвета, но какие-то странно застывшие, как будто неживые.
Вроде бы они говорили о старом Карле Одуме — он гонял шары в глубине зала и громко обещал разгромить любого, кто рискнет поставить свои денежки на кон. Карл был вдовцом, и его выводок недокормленных детей в количестве девяти человек вечно болтался по городу в поисках съестного. Самому Карлу было слегка за тридцать, но выглядел он как глубокий старик — сожженная на солнце кожа обвисла складками, глаза обведены нездоровыми розоватыми кругами. У него не хватало нескольких пальцев — результат несчастного случая на птицефабрике, но в бильярд он играл как бог. Сейчас он был в дым пьян и тряс своей искалеченной рукой, крича, что сделает любого, кто приблизится к его столу, с пальцами или без пальцев.
За соседним столом сидел гигантского роста человек, к которому, собственно, и обращался Одум. Этот огромный, сумрачного вида мужчина, одетый в коричневую униформу почтового служащего с меткой на груди, был чем-то похож на медведя гризли. Его черные с проседью волосы спускались ниже плеч, а руки были такие толстые, что казалось, он не смог бы держать их вдоль тела, они так и остались бы торчать под углом, подобно лапам медведя, если бы тому вздумалось ходить как человеку. Хилли не мог отвести от него глаз. В этой коричневой униформе и со своей всклокоченной черной бородой человек походил на какого-то сумасшедшего южноамериканского диктатора.
— Все, что касается перемещения шаров, — моя стихия, — продолжал вещать Одум. — Двигать шары — моя вторая натура, если хотите.
— Действительно, я знаю людей, у которых есть талант на такие штуки, — вежливо сказал медведеподобный мужчина низким, довольно приятным голосом.
Он взглянул в сторону Хилли, и тот вздрогнул, увидев беловатый, закрытый бельмом глаз. Дерганый подросток встал рядом с ним, отбросил волосы с лица и проговорил резким фальцетом: «Я ставлю двадцать баксов. Каждый раз, как он проиграет». Он выщелкнул из пачки сигарету и отточенным движением забросил ее себе в рот, однако Хилли заметил, что, несмотря на всю наигранную крутость, руки у него тряслись, как у старика. Затем парень наклонился к Кэтфишу и что-то прошептал ему на ухо. Тот усмехнулся.
— Продует, сейчас тебе! — бросил он и, небрежно выбрасывая ноги вперед, направился к играющим.
Паренек закурил сигарету и осмотрел зал. Его глаза блеснули серебристым огнем, и, когда его взгляд упал на Хилли, мальчик поспешно отвернулся — эти безумные глаза, слишком светлые для темно-загорелого лица, напомнили ему старинные картинки с изображением юных солдат-конфедератов перед боем.
В другой стороне зала бородач в коричневой униформе повернулся и посмотрел в их сторону единственным зрячим глазом. Хилли сразу же заметил некое сходство между этими двумя типами.
Несмотря на то, что бородач был гораздо старше и в три раза крупнее паренька, глаза его были такого же серебристого оттенка и такие же странно неживые, и говорили эти двое одинаково — едва открывая рот, как будто боясь показать гнилые зубы.
— И сколько ты намерен с него слупить? — спросил вернувшийся Кэтфиш.
Парень коротко хохотнул, а у Хилли чуть комикс из рук не выпал. Как он мог забыть тот сумасшедший смех! После того случая на мосту он у него все время в ушах стоял. Это же был точно тот придурок с пистолетом, просто без шляпы Хилли его сразу не узнал. Хилли вцепился в книжку, на которой девочка с открытым ртом кричала через плечо своему спутнику, еще не видя, что он превращается в гигантскую летучую мышь: «О Билли, смотри, вон та статуя пошевелилась!»
— Смотри, Дэнни, Одум неплохо играет, — проговорил Кэтфиш.
— Возможно, он мог бы обыграть Фариша, если бы был трезв. Но у пьяного у него нет шансов.
Дэнни? Фариш? Неужели это тот самый Дэнни Ратклифф? Другого Фариша в Александрии точно не было. Так вот кто стрелял тогда на мосту! Ну ничего себе! Одно дело, если тебя обстреляли какие-то обкуренные придурки, но совершенно другое — если это был сам Фариш Ратклифф. Хилли не терпелось броситься к Харриет и все ей рассказать.
Усилием воли он заставил себя уставиться в комикс, жадно ловя каждое слово знаменитого Фариша.
Фариш был весьма известен в Александрии грабежами и угонами, но не только. Он также сочинял памфлеты, писал протесты против действий правительства, давая им названия вроде «Кошелек или жизнь» (памфлет, посвященный новому закону о налогообложении) или «Не МОЯ дочь» (декларация против реформы образования). Но все это прекратилось в одночасье после того случая с бульдозером.
Никто так и не смог понять, зачем Фаришу понадобился бульдозер. Пропажу заметил сторож на строительном участке почти сразу же, и уже через час за Фаришем выслали погоню. Фариш тем временем выехал на шоссе и направился в сторону Мемфиса. На призывы полиции остановиться он не реагировал, наоборот, производил в ответ угрожающие манипуляции ковшом. Когда полицейские патрули перегородили дорогу с двух сторон, Фариш съехал в поля и, не разбирая дороги, помчался через фермерские хозяйства, круша деревянные изгороди и пугая коз, которые скакали из-под гусениц во все стороны. В конце концов, бульдозер въехал в овраг и застрял там намертво. Поняв, что ему больше не сдвинуть машину с места, Фариш поднялся на самый верх кабины, достал револьвер двадцать второго калибра, приставил его к виску и выстрелил. В местной газете тогда появился снимок — растерянный полицейский стоит над безжизненным телом посреди коровьего пастбища, а рядом завалился набок перепачканный грязью бульдозер.
Хилли никогда в жизни не приходилось видеть Фариша так близко, но истории про него он слышал всю свою жизнь. Никто так и не смог понять, зачем Фариш стащил бульдозер, и уж совсем не ясно было, почему он пытался себя застрелить. Когда Фариш вышел из комы (хотя доктора были уверены, что он останется в состоянии овоща на всю жизнь) и потребовал картофельного пюре, его перевели из тюремной больницы в психиатрическую, и не без оснований. Но из нее Фариш вышел уже другим человеком. Говорили, что он вроде бы завязал с кражами и взломами, открыл свою таксидермическую лабораторию и стал чуть ли не исправным налогоплательщиком.
Между тем Кэтфиш обменялся несколькими словами с группой мужчин среднего возраста, которые сидели за соседним с Одумом столиком. Один из них, толстяк в желтой рубашке, с маленькими, как у свиньи, глазками, подошел к столику Одума, несколько секунд смотрел на него, а потом потянулся к заднему карману брюк. Почти одновременно с ним такой же жест проделал еще один из стоящих за его спиной зрителей.
— Эй, — прикрикнул на него Дэнни через зал, — не горячи коней. Если игра пойдет на деньги, следующий кон — за Фаришем.
Фариш громко харкнул, сплюнул на пол и тяжело поднялся на ноги.
— Ха! — сказал Кэтфиш, хлопая его по спине. — У нашего Фариша всего один глаз, зато какой!
— Убери руки, ублюдок, — негромко проговорил Фариш, но в его голосе чувствовалась такая неприкрытая угроза, что Кэтфиш поспешно отдернул руку и, отвернувшись, снова сунул ее теперь уже Одуму.
— Кэтфиш де Бьенвилль, — сказал он с обходительной улыбкой.
Одум посмотрел на него исподлобья и презрительно сложил руки на груди.
— Я знаю, как тебя зовут, — буркнул он.
Фариш вытряс из кармана два четвертака, вставил их в металлическую щель приемника и резко дернул рычаг. Где-то внизу загрохотали, выкатываясь, шары.
— Я обыграю одноглазого Фариша так же легко, как и любого другого, будь у него хоть три глаза, — заявил Одум, пошатываясь и хватаясь за кий, чтобы не упасть, — я король шаров, я сделаю любого, хоть самого президента. Эй, а ну поди прочь, чего ты все трешься вокруг меня? — это было предназначено Кэтфишу, который приблизился Одуму со спины.
Кэтфиш наклонился и что-то прошептал ему на ухо. Белесые брови Одума озадаченно сошлись на переносице.
— Что, Одум, не хочешь играть на деньги? — уничижительным тоном спросил Фариш. — Ты чо, заделался дьяконом в баптистской церкви?
— Да нет, почему? — Мысль о возможной наживе, которую Кэтфиш вложил в его опухшие от пьянства мозги, постепенно проявлялась на лице Одума, как облачко, одиноко плывущее по чистому голубому небу:
— Папуля, — вдруг произнес тонкий, скрипучий детский голосок от двери.
Это была Лашарон Одум. Она стояла в дверном проеме, отставив в сторону бедро каким-то непонятным для Хилли, но неприятно взрослым движением. На бедре, обхватив ее руками, сидел малыш, такой же грязный и худой, как и сама Лашарон. Рты и щеки у обоих были оранжевого цвета — остатки то ли фанты, то ли леденцов.
— Вы посмотрите, кто к нам пожаловал, — театральным голосом промурлыкал Кэтфиш, хмуря брови из-за неожиданной помехи.
— Папуля, — упрямо продолжала Лашарон. — Ты сказал прийти забрать тебя, когда большая стрелка дойдет до трех.
— Сто баксов, — сказал Фариш. — Решай сам, можешь не играть.
Одум потер кончик кия мелом и подтянул воображаемые рукава.
Он сказал, не глядя на дочь:
— Папуля еще не готов, моя сладенькая. Вот, возьмите по четвертачку, пойдите поглядите на те смешные книжечки.
— Папуля, ты сказал напомнить тебе…
— Я сказал, иди посмотри на книжки! Давай разбивай, — сказал он Фаришу.
— Я сбрасывал.
— Да ладно, — небрежно сказал Одум, — давай уж считай это твоим бонусом.
Фариш взял свой кий и нагнулся над столом. Его взгляд, скользнувший над кием, на секунду встретился со взглядом Хилли, — он был так холоден и сосредоточен, словно Фариш смотрел в дуло револьвера.
Крэк! Шары с треском раскатились по столу. Одум задумчиво прошелся вдоль стола, оценивая ситуацию, затем наклонился над ним и прицелился.
Кэтфиш подошел к группе мужчин, которые начали отходить от игральных автоматов и собираться у стола, тихо перешептываясь. Одум сделал первый удар — изящный, точный, отправив в лузы не один, а целых два полосатых шара.
Последовали нестройные аплодисменты. Кэтфиш, виляя бедрами, профланировал в сторону Дэнни.
— Одум может так держать стол целый день, — тихо сказал он. — До тех пор, пока они не станут играть в «восьмой шар».
— Не волнуйся, приятель, Фариш может бить по шарам не хуже, когда разгонится.
Одум сделал еще один замысловатый удар, при котором биток толкнулся в бок красному шару, который, в свою очередь, послал еще один полосатый шар в лузу. Среди хора одобрительных выкриков Дэнни тихо спросил Кэтфиша:
— Кто в игре? Те двое у автоматов?
— Нет, те выпали. — Кэтфиш полез за пазуху и вытащил какой-то небольшой металлический предмет. Присмотревшись, Хилли с любопытством увидел, что это была фляга в виде голой женщины с высоченной прической и в туфлях на платформе.
— А что так? Кто они такие?
— Да просто двое приличных мальчиков из хороших семей. — Кэтфиш открутил даме голову и небрежным движением уронил ее в оттопыренный карман смокинга. — Те толстяки проездом из Техаса, — прошептал он, слегка поводя глазами и кивком указывая на группу, возглавляемую мужчиной в желтой рубашке, — они в нефтянке, бабла полные карманы. — Он незаметно огляделся, потом поднял к носу обезглавленную даму, сделал глубокий вдох, прикрыл глаза и передал флакон Дэнни.
Дэнни зажал одну ноздрю и тоже сделал вдох. На глазах у него выступили слезы.
— Боже всемогущий! — воскликнул он.
Одум опять ударил, и опять нефтяники зааплодировали. Кэтфиш, внезапно подобравшись, танцующей походкой приблизился к столу и в упор посмотрел на Фариша.
— Что, масса Фариш, плакали ваши денежки? — пропел он, подражая известному черному комику.
Фариш недобро повел в его сторону здоровым глазом, но не пошевелился. Он положил кий себе на плечи, как коромысло, и его толстые руки свисали с обоих краев.
Хилли был настолько возбужден и напуган, что с трудом соображать. Он не понял смысла манипуляций с безголовой дамой, но почувствовал, как изменилось поведение Кэтфиша — в этом было что-то запретное, как в игре — то была азартная, противозаконная игра, это Хилли понял хорошо. Теперь он ни за что не хотел уходить, не дождавшись ее конца. Хилли положил на полку пролистанный комикс, рассеянно взял новый («Тайны замка скелетов») и открыл на первой попавшейся странице. На ней скелет, сидящий в кресле судьи, протягивал костлявую, лишенную плоти руку к зрителям и возглашал: «А сейчас мой свидетель, который также был ЖЕРТВОЙ… укажет нам… КТО ЕГО УБИЙЦА».
— А вот последний в угол! — внезапно вскричал Одум, нанося удар по шару. Восьмой шар полетел по сумасшедшей траектории, ударился о борт, отскочил и упал в лузу на противоположном конце стола.
Зрители заорали и затопали, и посреди этого столпотворения Одум вынул из кармана небольшую бутылку виски и сделал глоток.
— Что ж, давай посмотрим на твою сотню баксов, Фариш, — сказал он.
— За мной дело не станет, — буркнул Фариш, сгоняя новые шары в центр стола и огораживая их треугольником. — Еще партию? Победитель разбивает.
Одум пожал плечами, прицелился и ударил по шарам с такой силой, что восьмой закрутился посреди стола тугой спиралью, а затем упал в лузу.
Толстяки-нефтяники теперь с жадным азартом следили за каждым движением Одума. Похоже, они были полностью уверены в победителе.
Кэтфиш ходил между столами развинченной походкой, издалека поддразнивая Фариша:
— Что, масса Фасса, плохо жить без денег?
Или:
— Так быстро ты еще с деньгами не расставался!
Фариш злобно сверкал на него здоровым глазом, его едва сдерживаемая ярость время от времени прорывалась наружу злобным рыком.
Хилли скорее почувствовал, чем увидел, как Лашарон Одум подошла к нему совсем близко. Услышав вблизи левого уха сиплое, насморочное дыхание малыша, он резко обернулся и прошипел:
— Отвали от меня, уродина!
Но Лашарон зашла с другой стороны и застенчиво спросила:
— А дашь четвертачок?
От ее тонкого, хрипловатого голоса Хилли даже передернуло, и он повернулся к ней спиной. У бильярдного стола Фариш в третий раз разгонял шары. Одум схватил себя за челюсть и дернул сначала вправо, потом влево, хрустнув шеей: хряк!
— Что, все не уймешься, Фариш, тебе еще мало?
— Эй, кто там, выключите эту чертову музыку! — рявкнул Фариш.
— Расслабься, Фариш, еще не все потеряно, — насмешливо пропел Кэтфиш, загружая в музыкальный автомат очередную монетку.
— Пошла вон, вонючка, — сказал Хилли Лашарон, которая опять подошла к нему почти вплотную. — Кончай дышать на меня своей гнилью!
От волнения и раздражения он сказал это громче, чем хотел, и вдруг похолодел от страха, увидев, что Одум поднял голову и сфокусировал на нем свой туманный взгляд. Фариш тоже посмотрел в их сторону, пронзив Хилли взглядом — будто ножом полоснул.
— Доча, доченька моя, — произнес вдруг Одум с пьяной нежностью и оглядел собравшихся слезящимися глазами. — Мне больно говорить, друзья, но эта кроха выполняет у меня дома работу взрослой женщины. Черт меня побери, это так!
Кэтфиш и Дэнни обменялись быстрыми настороженными взглядами.
— Я вас спрашиваю, это по-человечески, чтобы такая кроха смотрела за малышами и за своим папулей, недоедала, недопивала, чтобы семья ее могла есть и пить? Это правильно, по-вашему?
«Фу, — подумал Хилли, — да я бы в жизни за один стол с ней не сел».
— Да, наша молодежь не знает, что такое жизнь, — проговорил Фариш. — Они думают, им все обязаны принести миллионы на блюдечке. Не мешало бы им поучиться жизни у твоей дочки.
— Когда я был мальцом, у нас в доме даже ледника не было, — дрожащим голосом проговорил Одум. От жалости к себе он уже начал заводиться. — Я вкалывал как негр на хлопковых полях…
— Все мы собирали хлопок, парень…
— А моя мамочка, она всю жизнь спину на полях гнула, там и померла. Я и в школу не мог ходить — ведь я ей нужен был дома, там круглый год ишачил. Да если бы у меня сейчас были деньги, я бы все купил своим ненаглядным дитятям. Да, дочка? Все знают, что папуля лучше сам не доест, а дочу свою накормит! — Последовала тишина. Одум секунду молчал, а потом повторил, уже менее приятным голосом: — Все это знают?
Он смотрел прямо на Хилли. Не соображая, что ему надо делать, Хилли в панике оглянулся на Лашарон — «неужели он не видит, что я — не его сын?».
— Да, папуля, — едва слышно сказала Лашарон.
Лицо Одума прояснилось, и на его красные глаза опять набежали слезы.
— Вы все слышали, что сказала моя любимая малютка? Иди сюда, доча, поцелуй своего папулю.
Лашарон подсадила малыша повыше на костлявом бедре и медленно побрела к отцу. Что-то в повелительно-собственническом тоне, которым Одум разговаривал с дочерью, и в том, как он обнял ее, вызвало у Хилли очередной приступ отвращения, но также немного испугало. Лашарон отстраненно глядела в пол, принимая отцовские ласки настороженно, как собака, которая не знает, побьет ее сейчас хозяин или погладит.
— Моя малютка любит своего старого папку, правда? Она ведь не хочет дорогих игрушек, и роскошных платьев, и тортов и пирожных?
— А почему она должна все это иметь? — резко спросил Фариш.
— А? — Одум в недоумении поднял на него глаза, и его лоб собрался морщинами.
— Я говорю, почему у нее должно все это быть? У тебя были игрушки, когда ты был маленьким, скажи? А у меня? Нет, мы вкалывали с малолетства как рабы, даже в чертову школу не могли пойти. Так почему это должно быть у них? — Фариш ткнул толстым пальцем в сторону Лашарон.
Лицо Одума просветлело.
— Не должно… — сказал он немного неуверенно.
— Мы что, стыдимся своей бедности? — продолжал Фариш. — Мы что, слишком хороши, чтобы вкалывать как черти? Что хорошо для нас, должно быть хорошо и для нее тоже.
— Проклятье, а ведь ты прав, парень!
— Кто внушает нашим детям, что им все преподнесут на серебряной тарелочке? Наше чертово Федеральное правительство, вот кто! И то, что их папки и мамки слишком для них плохи, что они должны «подняться» выше, чем их плоть и кровь! Портят нам детей, вот что они делают. А потом наши детки от нас морду воротят. Не знаю, как вам, а мне мои предки ни хрена бесплатно не давали.
— Верно говоришь, парень! Доча, дай папуле еще пару минут, — сказал он Лашарон, которая упорно тянула его за штанину.
— Но, папуля, ты ведь сказал напомнить тебе, что «Шевроле» закрывается в шесть.
Одум пьяно покивал, потом засунул руку в передний карман мешковатых джинсов и вытащил оттуда самую большую пачку денег, которую Хилли когда-либо видел. Все головы, как по команде, повернулись к нему. Одум шваркнул пачкой о бильярдный стол.
— Вот, глядите, последние деньги по страховке, — сказал он с пьяным благочестием, кивая на пачку. — И что я с ней сделаю, спросите вы? Пойду сейчас к этому придурку Рою Дайлу и верну назад свою машину. Мерзавец Дайл — забрал мою машину прямо со двора! Да я ему в морду швырну эти деньги, пускай отдает назад машину. Никто не смеет забирать мою собственность из моего же дома.
Одум еще раз стукнул пачкой об стол, потом с трудом запихнул ее назад в карман.
— Папуля, пойдем, а?
— Сейчас пойдем, доча моя, сейчас, вот только я еще разок сыграю со старым Фаришем. Слышишь, Фариш? Я ставлю твои четыреста и еще двести, что сейчас тебя сделаю!
Хилли услышал, как Дэнни Ратклифф с облегчением выдохнул.
— Ставка высокая! — бесстрастно сказал Фариш. — Кто разбивает?
— Ты! — с пьяным великодушием пробурчал Одум.
Фариш, не меняя выражения лица, достал из заднего кармана большой черный бумажник и отсчитал шестьсот долларов двадцатками, которые он положил на край стола.
— Это куча денег, дружок, — сказал Одум.
— Я не твой дружок, — резко сказал Фариш, — у меня только два дружка, вот этот, — он указал на бумажник, — и еще один, двадцать второго калибра. Без моих двух дружков тяжело бы мне в жизни пришлось.
— Папуля, — безнадежным голосом проканючила Лашарон, — ну пожалуйста!
— А ты куда уставился, говнюк?
Хилли подскочил. Дэнни Ратклифф возвышался над ним, злобно блестя своими серебряными глазами.
— Что, язык проглотил? Отвечай, когда с тобой разговаривают, мелочь вонючая!
Хилли оторопело смотрел в глаза Дэнни, не в силах вымолвить ни слова. Вдруг он услышал, как Лашарон сказала негромко, но очень ясно и четко:
— Он просто смотрел со мной книжки.
— Это правда?
Хилли, слишком испуганный, чтобы говорить, торопливо кивнул головой.
— Как тебя зовут, парень? — Это сказал своим грозным голосом Фариш, сверля Хилли единственным глазом.
— Хилли Халл! — не думая, выпалил Хилли и в ужасе закрыл себе ладонью рот.
Фариш сухо усмехнулся.
— Так-то, сынок, — сказал он, — никогда не говори больше того, что тебя заставили говорить.
— А, я, кажется, знаю этого выродка! — воскликнул Дэнни. — Отвечай, у тебя есть брат?
— Да, сэр.
— Сэр? Да как ты смеешь меня так называть? Да я тебя сейчас…
— Остынь, Дэнни, — суховато сказал Фариш. — Что плохого в том, что парень обучен хорошим манерам?
— Люди! — заявил Одум. — Или мы играем, или я пошел. У меня, знаете ли, дел невпроворот.
Но Фариш уже отвернулся от Хилли и нацелился на стол. С оглушительным треском он разбил шары. Первый шар покатился в лузу — хлоп!
Хилли бочком попятился к двери. «Не поднимай глаза, — сказал он себе, — только не смотри ни на кого». Он уже был близок к спасению, когда чья-то рука схватила его за шиворот и подтащила к прилавку. К своему ужасу, Хилли обнаружил, что до сих пор держит в руке экземпляр «Тайн дома скелетов». Он судорожно порылся в кармане, выуживая последнюю мелочь. Но продавец не смотрел на него. Все его внимание было сосредоточено на том, что происходило в зале.
Хлоп! Еще один шар упал в лузу, за ним еще и еще. Зрители замерли. Один из нефтяников громко сказал:
— Черт побери, кто говорил, что этот парень ничего не видит?
Хилли выскочил на улицу. Полуденное солнце обожгло ему глаза. Над городом висело жаркое марево, улица была пустынна и раскалена, как сковородка, но Хилли в панике бросился бежать прямо по ее середине. Только пробежав около километра, он вспомнил, что оставил свой велосипед совсем не там, а почти рядом с «Пул-Холлом». Тихо выругавшись себе под нос, он потрусил назад. Рубашка его промокла от пота, волосы прилипли к шее. Вбежав в аллею, где он спрятал велосипед, Хилли выкатил его из-под акации, вскочил в седло, но не смог попасть ногами на педали и поехал, отталкиваясь от земли ногами. В конце аллеи Хилли чуть не столкнулся с Лашарон Одум, которая, видимо, поджидала его там. Хилли остановился. Лашарон привычным движением подкинула малыша на бедре и посмотрела на мальчика взрослым и довольно недобрым взглядом. Что ей было нужно от него, Хилли не представлял, но боялся и слово вымолвить, а потому стоял перед ней, тяжело дыша.
Наконец Лашарон сделала шаг вперед и протянула руку.
— Дай мне смешную книжку, — сказала она.
Дрожащими руками он достал комикс из кармана и протянул ей. Однако прежде, чем Лашарон смогла ее взять, ее малыш протянул вперед свои грязные ручонки, крепко уцепился за книжку и вырвал ее из рук Хилли. Задумчиво глядя на Хилли, он поднес ее к лицу и засунул в свой измазанный рот, испытывая на прочность. Лашарон не сделала ни малейшей попытки отнять у малыша комикс. Наоборот, она нежно покачала его на бедре, строя ему глазки и повторяя сюсюкающим голосом:
— Ууу, мой маленький! Скажи, почему наш папуля плачет? А? — она поцеловала малыша в грязный ротик. — Почему наш папуля так горько плачет, а?
— Немедленно переоденься, — сказала Ида Рью Харриет. — Посмотри, ты весь дом водой залила.
— Нет, я высохла по дороге домой.
— Все равно переоденься.
Харриет прошлепала наверх к себе в спальню и стянула купальный костюм. Глаза ее еще жгло от хлорки, во рту была противная сухость, и ноги слегка дрожали. Она натянула шорты цвета хаки и идиотскую футболку со смайликом — дурацкой улыбающейся рожицей, подарок отца. Харриет ненавидела отцовские подарки, но она была бы еще больше обижена, если бы знала, что все футболки, заколки для волос в виде бабочек и прочие яркие и совершенно непригодные к употреблению вещи, которые ее отец присылал дочкам на праздники и дни рождения, покупал не он, а его любовница Кэй. Кэй имела какое-то отношение к нефти, поэтому деньгами располагала в достаточном количестве, они жили вместе с отцом Харриет уже пятый год. Все в Мемфисе об этом знали, да и в Александрии тоже, кроме матери Харриет и ее семьи. Соседям как-то неловко было рассказать Эдди и тетушкам, а Шарлот ни с кем не общалась. Даже Хилли знал о любовнице по имени Кэй, он слышал, как его мать говорила об этом по телефону. Он тогда пристал к ней с расспросами, и она ему все рассказала, только заставила поклясться, что он никогда не скажет об этом Харриет. Он сдержал слово — это была его первая и пока единственная серьезная тайна. Но почему-то он был уверен, что Харриет не очень огорчится, даже если узнает правду.
Так оно и было, Харриет было совершенно наплевать, с кем живет или не живет ее отец, лишь бы он пореже появлялся у них дома. Только, пожалуй, для Эдди эта новость могла бы стать болезненной — она все еще переживала из-за разбитой семьи дочери.
Харриет чихнула и забралась с ногами на подоконник. Настроение у нее было хуже некуда. Когда она была маленькой, от плохого настроения помогало повторение вслух собственного адреса — она могла сто раз завороженно повторить: Харриет Клив-Дюфрен, Джордж-стрит, дом 363, Александрия, Миссисипи. Америка, Планета Земля, Солнечная система, Млечный Путь…
Она чихнула опять, да так, что все тело содрогнулось, а вода из носа разлетелась по комнате. Харриет соскочила с подоконника и помчалась вниз за носовым платком. Зазвонил телефон. Ида Рью подняла трубку, и Харриет услышала, как она сказала:
— Да, она здесь, сейчас позову… — и вложила трубку ей в руку.
— Эй, Харриет, это ты? — послышался возбужденный голос Хилли. — Дэнни Ратклифф сейчас в «Пул-Холле», он там со своим братом; оказывается, это они стреляли по мне с моста…
— Подожди… — успела сказать Харриет, и ее настиг следующий фантастически сильный чих.
— Эй, ты там? Я его видел своими глазами. Он страшный как черт, и его брат тоже.
Хилли продолжал возбужденно лепетать о ружьях, шарах, азартных играх и страшных братьях, и постепенно важность этой информации дошла до Харриет. Охота чихать прошла, но из носа все равно текло, и она попыталась изловчиться и вытереть нос о широкий рукав футболки, не выронив при этом трубку, зажатую между ухом и плечом.
— Харриет? — Хилли прервал себя посередине предложения, внезапно вспомнив, что они с Харриет поссорились и не разговаривают.
— Я слушаю тебя.
Последовало молчание. Харриет слышала, как в доме Хилли работает телевизор. Наконец она сказала:
— Когда ты его видел?
— Минут пятнадцать назад.
— Как думаешь, он еще там?
— Наверное. Похоже, там назревала драка. Те нефтяники были ужасно злы.
— Ладно, тогда я поехала туда. Мне надо на него посмотреть.
— Нет, не надо! — закричал Хилли, но было поздно — она повесила трубку.
Вообще-то никакой драки не было, по крайней мере того, что Дэнни назвал бы настоящей дракой. Одум сначала не хотел платить, и тогда Фариш оторвал ножку от стула, сбил его с ног, а потом стал методично дубасить по спине и лягать, стараясь попасть по почкам. Вскоре Одум уже орал как резаный и умолял забрать у него деньги. Дэнни немного беспокоили толстяки-нефтяники — они могли бы причинить им немало хлопот, но, к его облегчению, драться те не стали, хоть мужик в желтой рубашке и высказал им все, что он думает, причем в весьма замысловатых выражениях. Младшие Одумы сначала торчали у двери, а потом и вовсе куда-то свалили. Остальные были настроены довольно агрессивно, но нападать не стали, они находились в отпуске, могли себе позволить профукать пару сотен.
Фариш никак не отреагировал на мольбы Одума подумать о его детях. «Ешь сам, или съедят тебя» — такова была его философия, и если у Фариша получалось откусить кусок от чужого пирога, он считал это своим законным правом. Он смотрел на Одума доброжелательно, даже как-то весело, почти так же, как его овчарки смотрели на кошку, прежде чем загрызть ее: «Ничего личного, киска. В другой раз тебе повезет больше».
Дэнни уважал брата за его деловой подход к добыче денег, но сам так поступать не смог бы. Он закурил еще одну сигарету, хотя во рту у него и так будто кошки нагадили. В голову лезли противные воспоминания детства: тяжелая рука отца, женские вопли и стоны, какое-то болезненное возбуждение — он знал, что, так или иначе, эти видения связаны с тем ужасом, который приходил к нему в кошмарных снах.
— Прекрати! — громко сказал он.
— Что прекратить? — спросил Кэтфиш, возникая сбоку от него.
— Прекрати этот шум у меня в ушах. Он не прекращается ни на минуту.
— Дэнни-бой, полегче с этой штукой. — Кэтфиш отвинтил колпачок своей фляги и протянул Дэнни. — Эй, Одум! — крикнул он через зал. — Господь не любит унылых лузеров.
— Хой! — крикнул Дэнни, затыкая нос. Из глаз его полились слезы. И через пару секунд мир опять наполнился красками, прояснился, повеселел, как будто его помыли: сверкающий водопад, бьющий над той зловонной выгребной ямой, которой Дэнни всю жизнь так боялся — нищета, жирная грязь, синие кишки, полные дерьма.
Приятно закружилась голова, и Дэнни, чувствуя огромную радость, возбуждение и прилив сил, отмотал от своей пачки денег двадцатку и вложил ее в руку Кэтфиша.
— Дай его детишкам, — сказал он, — а я унесся.
— Куда это? — спросил Кэтфиш.
— Никуда. Просто — унесся…
Дэнни услышал свой голос как бы издалека. Усмехнувшись странности такого явления, он вышел на свежий воздух и, позвякивая в кармане ключами, пошел к своей машине. Как же она была хороша! Сверкает золотом на солнце. Он недавно помыл ее и отполировал — крутая тачка, «транс Ам», обводки как у богини.
Еще одна одумовская «малышка» сидела на скамейке через дорогу около магазина хозяйственных товаров, черноволосая, и к тому же чистенькая и довольно опрятная. Она рассматривала книжку с картинками — видимо, ждала своего ублюдочного папашу. Внезапно Дэнни понял, что она вовсе не смотрит в книжку, а сидит, уставившись прямо на него. Ее лицо было неподвижно, как у индейца, ни один мускул не дрогнет, но глаза следили за каждым его движением, и, видимо, уже давно! Вот черт, метамфетамин меняет ощущение времени: увидишь дорожный знак, а потом он два часа стоит у тебя перед глазами. Это всегда его немного пугало, предметы и вещи обретали собственный, иногда вредный характер, как взбрыкнувшая ковбойская шляпа утром. «А, точно! — пришло ему в голову. — Поэтому их и называют „спиды“, „скорость“, время замедляется, а ты ускоряешься». Дэнни пришел в восторг от своей сообразительности. Ну подумаешь, девчонка уставилась на него, ну что такого, только что это она все смотрит? А глаза-то у нее зеленые, как трава, как у дьявольской кошки, нет, как у самого дьявола!
Аааа, страшно! Но нет, она вообще на него не смотрит — читает свою книжку, ждет папашу. Бедная крошка. Стыдно сердиться на нее. Сколько часов он сам провел на этой скамье в ожидании своего предка, изнывая от безнадежной тоски — что-то им с Кертисом будет, если игра кончится плохо? И почему он решил, что Одум ведет себя по-другому? Наверняка этот унылый урод тоже захочет выместить хоть на ком-то свою обиду. Опять воспоминания лезут в голову: «До тех пор, пока ты живешь под моей крышей…». Лампочка на кухне дрожит, а бабушка бесстрастно готовит ужин, будто ругань, звуки ударов, крики, плач не более чем очередной сериал, что крутят каждый день по телевизору.
Дэнни выудил из кармана пару четвертаков, чтобы бросить девчонке, — его отец тоже делал так с другими детьми. Внезапно он понял, что все это время разговаривал сам с собой вслух. Или ему это только казалось? Дэнни потряс головой, оглянулся, чтобы сунуть мелочь девчонке, и вздрогнул — скамейка была пуста, девчонка исчезла, и вообще на улице — ни одной живой души, — даже бродячей кошки.
— Что произошло? Скажи мне! — с нетерпением повторил Хилли. Он умирал от любопытства, а Харриет просто молча сидела на железных ступеньках старого склада, не говоря ни слова. Стены склада были покрыты темными пятнами — два года назад они с Харриет и с Диком Пиллоу развлекались тем, что швыряли в стену тенисные мячики, предварительно хорошенько изваляв их в луже.
Харриет молчала. Хилли вскочил и начал ходить взад-вперед, заложив руки за спину и приняв деловой вид. Когда Харриет не отреагировала и на это, он подошел к ней и ткнул локтем в бок.
— Ну, расскажи мне, — сказал он ободряющим, как ему показалось, тоном, — он что-нибудь тебе сделал?
— Нет.
— Хорошо, а то ему бы здорово от меня досталось! — Хилли подпрыгнул, рассек воздух воображаемым мечом и проделал несколько боевых движений карате, рубя руками воздух и делая резкие выдохи: хух! хух!
Харриет не смотрела, она будто не замечала его. В конце концов Хилли подошел к ней и сел рядом.
— Да что с тобой такое? — спросил он с раздражением. Он боялся рассердить ее — после недели сидения дома в одиночестве мысль о новой ссоре наполняла его ужасом, однако ее внезапная молчаливость также вызывала у Хилли беспокойство — вдруг она уже придумала какой-нибудь план, в котором ему, Хилли, нет места?
Харриет вдруг быстро подняла на него глаза — прямо-таки обожгла взглядом, Хилли даже подумал, что она сейчас вскочит и даст ему пинка, но она просто сказала:
— Я думала о той осени, когда я была во втором классе. Я тогда выкопала себе могилу на заднем дворе.
— Что? — спросил Хилли недоверчиво. Он сам много раз пытался выкопать что-нибудь у себя во дворе (подземные бункеры, тоннели в Китай), но никогда больше чем на полметра не продвигался.
— Она была неглубокая, — сказала Харриет, — всего-то вот такая. — Она показала руками, какой глубины была могила. — Я ложилась в нее, засыпала себя листьями и лежала так до вечера, пока Ида не звала меня ужинать.
— Господи боже, зачем тебе это понадобилось? — рассеянно спросил Хилли. Он вдруг увидел огромного жука, с рогами и усами, черного, блестящего. — Харриет, взгляни, какой огромный жучара! Я такого в жизни не видел!
Харриет наклонилась вперед и окинула жука равнодушным взглядом.
— Ага, прикольно, — сказала она, — ты помнишь, когда я заболела бронхитом и лежала в больнице? Я тогда простудилась, потому что земля была очень холодная.
— Знаешь что? — сказал Хилли, трогая жука большим пальцем ноги. В передаче «Рипли, хочешь верь, хочешь нет» рассказывали про одну женщину, которая попросила поставить ей телефон в могилу. Здорово, правда? Ты набираешь номер и слышишь, как звонок доносится из-под земли. А потом тебе говорят: «Алло!» С ума сойти, правда? — Он подвинулся к ней поближе. — А здорово было бы, если бы у миссис Бонамон тоже стоял в могиле телефон! Она бы позвонила тебе посреди ночи и заорала бы: «Отдайте мне мой парик! Отдавайте мой белый парииииик!»
— Только посмей! — сказала Харриет, глядя на трясущуюся и тянущуюся к ее шее руку. Миссис Бонамон была церковной органисткой, она умерла в январе после долгой болезни. Так или иначе, ее похоронили в парике.
— Откуда ты знаешь?
— Мне Ида сказала. У нее все волосы выпали от рака.
Некоторое время они сидели молча. Хилли оглянулся в поисках жука, но тот куда-то спрятался. Хилли качал ногой, ритмично ударяя кроссовкой о железный бок лестницы — бонг, бонг, бонг… Что это еще за глупости она говорила про могилу? Почему она раньше ему об этом не рассказала? Он-то ей все рассказывает! Он рассчитывал, что они сейчас выработают новый план по уничтожению Дэнни Ратклиффа, а вместо этого она сидит как неживая. Хоть бы стукнула его, что ли! Хилли вскочил и с преувеличенным вздохом остановился перед ней.
— В общем, план такой, — важно сказал он. — Мы сейчас пойдем ко мне, потренируемся биться на мечах. На нашей боевой арене. — Боевой ареной он называл место на заднем дворе, которое он расчистил от сорняков. — Через пару дней можем начать стрелять из лука…
— Знаешь, что-то мне не хочется играть…
— Мне тоже, — сказал Хилли, уязвленный. Конечно, его арбалеты и луки были просто детскими игрушками, на стрелы вместо отточенных насадок были надеты голубые присоски, но все же, по его мнению, это было лучше, чем ничего. — Ну ладно, можно провести ревизию оружия (Хилли прекрасно знал, что из оружия в наличии было только его стрелявшее шариками ружье, заржавевший перочинный ножик и бумеранг, который никто из них не умел бросать).
Харриет даже не подняла глаз. Наоборот, она обхватила колени руками и мрачно уставилась в землю перед собой.
— Знаешь, — сказала она наконец. — Я что-то устала. Пойду к тете Либби.
— Хорошо, я провожу тебя, — пробормотал Хилли после недоуменной паузы. Что это на нее нашло?
Хилли прекрасно знал, что из всех тетушек Харриет всегда выделяла Либби. Либби относилась к девочкам почти с материнской нежностью, поэтому, когда Харриет в детском саду называла ее мамой, Хилли это совершенно не удивляло. Конечно, Либби была старая и не жила вместе с ними, но именно она вела Харриет за руку в первый класс, она пекла ей на день рождения торты и шила костюмы для спектакля «Золушка», в котором Харриет исполняла роль самой младшей и зловредной сестры.
К сожалению, Либби не оказалось дома.
— Мисс Клив на кладбище, — сообщила им заспанная Одеон. — Рвут траву на конфедератских могилах. Могут до вечера не появиться.
— Хочешь, поедем туда, — предложил Хилли. Вообще-то поездка на кладбище была крайне утомительной, надо было проехать по шоссе, а потом еще пробраться сквозь греко-итальянские кварталы на окраине. Там смуглые, хмурые, круглоголовые парни играли в кости на улице, а рядом с лотков торговали твердым итальянским печеньем, разноцветным шербетом и сигаретами по два пенса за штуку.
— Я бы поехала, но Эдди, наверное, тоже там. Она президент Клуба дам-садоводов.
Хилли молча кивнул. Сам он питал крайнюю неприязнь к Эдди и всегда старался не попадаться ей на глаза, поэтому не увидел ничего странного в том, что Харриет тоже не хотела ее видеть.
— Пойду лучше к Тэт, может быть, она дома.
— Ну а почему бы нам не поиграть на твоем крыльце? Или на моем? — Хилли вытащил из кармана арахис и зло швырнул его в стекло припаркованной машины. Либби была нормальной старухой, но остальные тетки Харриет были немногим лучше Эдди.
Тетя Тэт провела на кладбище вместе с другими дамами из Клуба садоводов большую часть дня, но потом ей пришлось срочно вызывать такси, так как у нее разыгралась сенная лихорадка. Теперь глаза ее слезились, на тыльной стороне ладоней выступили красные рубцы, и она, как и Хилли, совершенно не могла понять, почему Харриет выбрала именно ее дом для своих полуденных игр. Тэт открыла детям дверь, будучи еще в рабочей одежде — на ней были широкие бермуды и африканская рубашка-дашики. Харриет невольно улыбнулась. У Эдди тоже была похожая рубашка — их прислал тетушкам один баптист из Нигерии. Обе дамы с удовольствием носили яркие «кафтаны» из гладкой, прохладной ткани, не подозревая о символах «Власти Черных», изображенных на рубашках спереди и сзади, и каждый раз приходили в легкое замешательство, когда чернокожие парни, пролетая мимо них на мотоциклах, кричали им, хохоча: «Отжигайте, Серые пантеры, так держать!» — и поднимали вверх сжатые кулаки.
Тэт терпеть не могла полоть сорняки — Эдди чуть ли не силой затащила ее в Клуб дам-садоводов и сейчас желала лишь одного — снять дурацкий кафтан, выпить таблетку от аллергии, потом чашечку чая и завалиться на кровать с книжечкой. Однако воспитание работало помимо ее воли, и Тэт встретила детей приветливой улыбкой с самой малой толикой иронии.
— Проходите, мои дорогие, не обращайте на меня внимания, я не одета для приема гостей… — Она провела их через сумрачную гостиную, в которой царили старинный буфет из «Дома Семи Невзгод», массивные полки из красного дерева и зеркало в золоченой раме, такое высокое, что доставало до потолка. С верхних полок не мигая смотрели чучела птиц, около задней стены лежал свернутый персидский ковер, тоже привезенный из старого дома. Он был такой огромный, что не помещался ни в одну из комнат Тэт, поэтому хранился в свернутом состоянии — винно-красное бархатное бревно, перегораживающее проход.
— Ступайте аккуратнее, — проговорила Тэт, подавая руку по очереди Харриет и Хилли, как старший бойскаут малышам на прогулке. — Наш папочка говорил, что тетушка Аделаида — прирожденный бухгалтер, Либби умеет возиться с малышами, Эдит следит, чтобы поезда ходили по расписанию, а я ни на что такое не гожусь. Я — семейный архивариус. Ты знаешь, что такое архивариус?
Хилли с опаской кивнул и отвел глаза. Несмотря на то что Тэт говорила веселым, непринужденным тоном, в ее доме он чувствовал себя не в своей тарелке, как всегда в компании теток Харриет, — своими длинными носами и птичьими голосами они больше всего напоминали ему стайку старых ворон.
— Харриет, дорогая, — продолжала Тэт, — прости свою старую тетку, у меня нет ничего вкусного, я же вас не ждала! Да и аллергия разыгралась некстати. От этого насморка я прямо-таки сама не своя, такое неприятное состояние. — Она с чувством чихнула. — Но в следующий раз, — сказала Тэт, поворачиваясь к Харриет и понижая голос, — тебе следует сначала позвонить мне, а потом уже являться самой. А вдруг бы меня не было дома?
Она смачно поцеловала племянницу в упругую щеку, на ходу отметив, что девочка давно не мыта, неухожена и одета неряшливо, а вот мальчик чистенький, с ним все в порядке.
Проводив детей на заднее крыльцо, Тэт поспешила на кухню сделать им по стакану лимонада — просто развела цитрусовый порошок в воде из-под крана. Крикнув Харриет, чтобы та пришла забрать напитки, она с кряхтением отправилась в спальню — умыться и привести себя в порядок.
На веревке во дворе Тэт висел клетчатый плед — бежевые и черные квадраты. Дети постелили его на крыльце, поставили на него шахматную доску и расставили фигуры.
— А знаешь, что мне напоминает этот плед? — сказал Хилли с преувеличенным весельем. — Ту сцену из фильма «Из России с любовью» — помнишь, в самом начале, с этой огромной шахматной доской?
— Если ты тронешь эту ладью, — сказала Харриет, — тебе придется ею ходить.
— Я уже тронул и уже пошел вон той пешкой, — сердито воскликнул Хилли.
Он не любил ни шахматы, ни шашки — у него голова начинала от них болеть. Он поднял стакан с лимонадом, салютуя Харриет, но та задумчиво смотрела на доску. Потом выдвинула вперед черного коня.
— Поздравляю, сэр, — сказал Хилли патетическим тоном, с силой опуская стакан на крыльцо, хотя пока ничего необычного в игре не наблюдалось. — Изумительный дебют! — Он подслушал эту фразу в какой-то передаче о шахматах и был горд, что запомнил ее.
Дети продолжали играть. Хилли взял ладьей одну из пешек Харриет и стукнул себя по лбу, когда она сразу же двинула коня, чтобы снять с поля его ладью. Он не очень-то помнил, как ходит конь, поэтому остерегался трогать своих, но кони Харриет так и прыгали по доске. Внезапно Харриет сказала:
— По-моему, он знает, кто я.
— Ты ему ничего про себя не говорила? — с беспокойством спросил Хилли. Хоть его и восхищала бесшабашная дерзость Харриет, он все же считал, что ей не следовало одной ездить в «Пул-Холл».
— Нет, он просто стоял и смотрел на меня. Уставился, будто съесть хотел.
Хилли, не думая, двинул вперед какую-то фигуру. У него вдруг испортилось настроение. Во-первых, он терпеть не мог дурацкий лимонад, всегда предпочитал колу, да и игра в шахматы была не его затеей. Нахмурившись, он стал ждать, когда Харриет заметит его недовольство.
Несмотря на жужжащий в углу вентилятор, в спальне было душно, и Тэт достала платочек, чтобы промокнуть вспотевший лоб. Она уже выпила таблетки, сначала от аллергии, потом от головной боли, и теперь чувствовала тупую вялость. Отложив книгу «Мария, королева шотландцев» в сторону, она прикрыла глаза и решила минутку отдохнуть.
В доме было тихо, дети мирно играли на крыльце, но все равно ей было сложно расслабиться, зная, что они находятся в доме. Она так беспокоится за бедных крошек! Особенно за свою любимицу Алисон. Тэт была уверена, что именно такие женственные, слабые создания, как Алисон и Шарлот, попадают под колеса Жизни и больше всего страдают от ее несправедливости, от людской жестокости и черствости. А такие, как Харриет (или ее сестра Эдит), тигрицы в женском обличье, все перенесут, будь то потоп, революция или вторжение русской армии.
Скрипнула дверь. Тэт села на постели, приложив руку к сердцу.
— Это ты, Харриет?
Но это был Царап, ее черный котик.
— Что это ты тут разлеглась, Бомбочка? — спросил он (вернее, она спросила себя сама тонким, визгливым голосом, которым они с Либби всегда говорили, когда имитировали своих питомцев).
— Ты меня до смерти напугал, Царап, — Тэт опустила голос на октаву ниже.
— Я знаю, как открывать твои двери, Бомбо.
— Тише. — Кот легко запрыгнул на кровать, улегся у нее под боком, замурлыкал, и через несколько минут оба уже крепко спали.
Гам, бабушка Дэнни, не переставая бормотать себе под нос, с трудом сдвинула с плиты чугунную сковороду с поджаренным кукурузным хлебом.
— Постой, Гам, давай я помогу тебе! — воскликнул Фариш, вскочив так быстро, что алюминиевый стул опрокинулся и со звоном повалился на пол.
Гам затрясла головой и улыбнулась своему любимому внуку.
— Фариш, дорогуша моя, отдыхай, я сама тебе все подам.
Дэнни сидел за покрытым клеенкой столом и мучительно хотел оказаться где-нибудь в другом месте. Трейлер был такой крошечный, что негде было повернуться, и к тому же его подташнивало от запахов хлеба, масла и жареной курицы. Минуту назад он грезил наяву — ему почудилось, что он видит девушку (или девочку?) — прелестную, зеленоглазую, с развевающимися темными волосами. Она приблизила свое лицо совсем близко к его лицу, как будто хотела поцеловать его, но вместо этого легонько подула в рот — таким свежим, ароматным, прохладным воздухом, словно это был поцелуй из рая. Дэнни хотелось остаться одному, чтобы неспеша насладиться этим видением, которое уже начало терять четкие очертания, но он был связан традицией семейных обедов, принуждавших его присутствовать на каждом из этих мучительных ритуалов.
— Фариш, дорогуша, я не люблю, когда ты встаешь, ты же знаешь, — продолжала бабка. Она окинула стол озабоченным взглядом, — а где у нас соль и кленовый сироп?
Фариш опять вскочил:
— Гам, садись немедленно, ты же устала, я все сделаю сам.
Этот диалог в разных вариациях происходил каждый день. Гам, озабоченно жуя губами, какое-то время демонстративно протестовала, но потом давала себя уговорить и шла к своему стулу, в то время как Фариш накладывал братьям и себе порции бабкиного варева.
Когда он протянул Гам тарелку, до краев наполненную едой, она слабо помахала рукой:
— Вы ешьте, мальчики, я подожду. Юджин, милый, возьми мою порцию.
Фариш бросил угрожающий взгляд на Юджина и поставил тарелку перед бабкой.
— Вот… Юджин… — Дрожащими руками она подняла тарелку и подала ее Юджину, который вжался в стул, не смея ни принять ее, ни отказаться.
— Блин, бабуля, — зарычал Фариш, — посмотри на себя, в тебе веса меньше, чем в цыпленке, ты что, хочешь опять оказаться в больнице?
Дэнни молча разломил кусок кукурузного хлеба. Мерзкий запах нарколаборатории в сочетании с вонью немытых тел и прогорклого масла совершенно отбил у него аппетит.
— Дружок мой, — сказала бабуля, застенчиво глядя в пол, — ты же знаешь, как я люблю готовить для моих мальчиков.
Дэнни не сомневался, что бабуля действительно их любила, хотя, может быть, и не столь сильно, как декларировала. Впрочем, она оставалась последней родственницей братьев, поэтому выбирать им не приходилось. Сама Гам выглядела как классическая ведьма — высохшая, сгорбленная, с изборожденным морщинами лицом, практически совсем беззубая. Старухе можно было бы дать лет сто, хотя на самом деле ей только недавно перевалило за шестьдесят. Она была плодом союза франкоязычного каджуна и индианки из племени чикасо, и родилась в сарае на хлопковом поле, а в тринадцать лет вышла замуж за фермера на двадцать пять лет старше себя. Дэнни трудно было представить, как Гам выглядела в молодости, однако его отец, который смотрел на нее скорее глазами сверстника, нежели сына (она родила его в четырнадцать лет), утверждал, что Гам в свое время была настоящей красавицей, с круглыми румяными щеками и блестящими черными волосами.
Благостно улыбающийся Кертис уплетал курицу за обе щеки, но Фариш продолжал время от времени предлагать кусочки еды Гам, которая только печально махала на него рукой и качала головой. Она действительно с каждым годом все больше худела и как будто уменьшалась в размерах, теперь от ее рта осталась лишь тонкая линия, а глаза так глубоко запали, что казалось, скоро они вообще утонут в глубоких глазницах. Хрупкость ее здоровья так беспокоила Фариша, что он постоянно пытался подкормить свою любимую бабулю. Она тоже, в свою очередь, выделяла Фариша из толпы внуков. Ее внешне невинные замечания, туманные намеки и подначки действовали на Фариша безотказно, подогревая его и без того взрывной характер.
— Я не смогу столько съесть, — повторила она, хотя все тарелки были уже распределены между братьями. — Вот, отдайте мою порцию брату Юджину.
У Дэнни к горлу подступила тошнота. Он был уверен, что этот страдальческий вид и дрожащий голос были рассчитаны именно на то, чтобы натравить Фариша на Юджина. Ну и конечно, трюк сработал.
— Кому? Ему? — взревел Фариш. Его лицо побагровело, и он повернулся к Юджину, который сидел на своем стуле, сгорбившись, прикрыв голову капюшоном, и изо всех сил работал челюстями. Аппетит Юджина был в семье камнем преткновения, поскольку он ел больше всех, а финансово братьям практически не помогал.
Кертис, увидев кусок курицы, протянутый через стол дрожащей рукой, протянул к нему свои измазанные жиром пальцы, но Фариш сильно и больно хлопнул его по руке. Кертис жалобно вскрикнул — рот его открылся и оттуда выпал недожеванный кусок хлеба.
— Кертис, возьми мою порцию, — быстро сказал Дэнни. Он почувствовал, что не в силах в тысячный раз участвовать в маленькой драме, которая разворачивалась за семейным столом практически каждый день. Но Кертис, не понимавший смысла этой игры, опять тянулся за маячившей перед его глазами куриной ногой.
— Если он только посмеет к ней притронуться, — заявил Фариш, — я его так вздую, что он неделю сидеть не сможет…
— Кертис! — в отчаянии сказал Дэнни, — да возьми же мой кусок!
— Или мой, — раздался голос с противоположного конца стола. Все забыли про лесного проповедника, что сидел рядом с Юджином. — В еде у нас, слава богу, нет недостатка. Пусть дитя ест, если ему охота.
Все головы повернулись в его сторону, и Дэнни воспользовался моментом, чтобы скинуть всю еду со своей тарелки в тарелку Кертиса. Тот просиял, уставившись на свалившуюся ему с неба вкуснятину.
— Люблю! — крикнул он, молитвенно сложив руки.
— Спасибо, все было очень вкусно, — вежливо сказал лесной проповедник. Его ярко-голубые глаза блестели лихорадочным огнем.
— Что-то я не вижу, чтобы вы с Долфусом были похожи, — медленно сказал Фариш.
— А вот наша мама думает, что похожи, — ответил Лойял. — Мы оба светлые, в ее породу пошли.
Фариш усмехнулся и отправил себе в рот ложку тушеного горошка. Несмотря на количество потребляемого метамфетамина, отбивающего всякий аппетит, Фариш свято соблюдал обеденные ритуалы и всегда доедал все до крошки, чтобы не обидеть Гам.
— Да, — мечтательно сказал Фариш, — твой брат Долфус знает, как надо себя поставить, чтобы тебя уважали. Там, в тюряге, если он говорил кому «Прыгай!», тот прыгал на полметра и даже не задумывался. А если задумывался, так прыгал на небо. — Фариш захохотал, но вдруг резко оборвал смех и рявкнул: — Кертис, мать твою, убери свои лапы из тарелки. Гам, да научи ты его есть как человека!
— Он иначе не умеет, — сказала Гам, с кряхтением вставая, чтобы отодвинуть блюдо с овощами подальше от Кертиса. Она повернулась к лесному проповеднику с извиняющейся усмешкой: — Господь не слишком постарался, когда лепил нашего Кертиса. Но мы ведь все равно любим нашего уродца, правда?
— Люблю! — восторженно пролепетал Кертис, протягивая ей кусок хлеба.
— Господь не допускает ошибок, — мягко сказал проповедник. — Если ему угодно создать чистое тело для чистой души, он делает это намеренно. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное»…
— Ха! Молись, чтобы Господь не отвернулся от тебя, когда ты будешь завтра развлекаться со своими змеями. Кстати, тебя зовут, Лойял, верно?
— Да, сэр, Лойял Брайт. Брайт — фамилия моей мамы.
— Ну и когда же твои змеи соизволят явиться на свет божий? Сколько можно таскать их в корзинах, если они даже высовываться оттуда не желают?
— Змей — божеское создание, и неисповедимы пути его. Негоже нам идти против его воли. Змей выйдет на волю, когда придет его срок. А если мы ослушаемся воли Господа нашего — сами от этого пострадаем. Иногда Господь специально проверяет на крепость веру людскую.
— Ну ладно, Лойял, — сказал Фариш, — а вдруг все дело в Юджине? Может быть, он просто недостаточно набожен? Или у него есть какие-нибудь другие недостатки? Вдруг змеи из-за этого не вылезают?
— Я тебе вот что скажу, Фариш, — мрачно промолвил Юджин, вытирая корочкой хлеба тарелку. — Змеи вообще никогда не вылезут, если к ним постоянно приставать, дразнить, да дымом сигаретным на них дуть, да палками в них тыкать.
— Что ты сказал, ублюдок?
— Мальчики, мальчики, — слабым голосом вмешалась Гам. — Не надо ссориться.
— Гам! — Дэнни хотел просто задать вопрос, но слова помимо его воли вылетели у него изо рта с такой силой, что все присутствующие вздрогнули и посмотрели на него. — Гам, — сказал он тише и медленнее, растягивая слова, чтобы не путаться в согласных, — я хотел спросить тебя вот о чем: ты уже выбрала, какой процесс будешь судить в суде присяжных?
— Да, Дэнни, выбрала.
— Что? — спросил Юджин. — Когда же он начинается?
— В среду.
— А как, интересно, ты будешь до города добираться? Грузовик-то сломан.
— Что это еще за история с судом присяжных? — грозно спросил Фариш, приподнимаясь на стуле. — Почему я ничего об этом не слышал?
— Ну, ты же знаешь, Гам не любит тебя беспокоить…
— Грузовик не очень серьезно сломан, — сказал Юджин, — только слегка, чтобы Гам не могла сесть за руль. Руль такой тяжелый, иногда мне самому тяжело его провернуть…
— Нет, подождите, суд присяжных? — Фариш резко отодвинул стул от стола. — А почему, спрашивается, им понадобился инвалид? Они что, не могли позвонить кому-нибудь помоложе?
— Я должна исполнить свой долг, — тоном мученицы прошептала Гам.
— Блин, я знаю, что ты готова на все ради других, но им-то чего так неймется? Почему бы им не обратиться к кому-нибудь из городских? Черт побери, Гам, тебе придется сидеть там целый день, и на этих жестких стульях, а с твоим артритом…
Гам сказала почти шепотом:
— Меня только беспокоит тошнота от энтих новых таблеток, и голова чтой-то кружится…
— Надеюсь, ты им сказала, что после этого процесса тебе придется лечь в больницу! Они что там, с ума посходили? Тащить больную старушку за тридевять земель…
Лойял дипломатично прервал его:
— А что за процесс вам придется судить, мэм?
Гам обмакнула кусочек кукурузного хлеба в сироп:
— Какой-то ниггер увел трактор…
Фариш сказал:
— И что, из-за этого ты попрешься в чертов город?
— Да, мальчики, в мое время, — безмятежно проговорила Гам, — никто не занимался глупостями вроде суда присяжных.
Харриет постучала в дверь пальцем, подождала минутку, потом тихонько приоткрыла ее. В полумраке спальни ее тетушка мерно похрапывала на белом покрывале, очки лежали рядом, кот свернулся под ее боком.
— Тэт? — неуверенно спросила Харриет. В комнате пахло лекарствами, лимонной вербеной, ментоловой мазью против артрита и пылью. Старый вентилятор медленно разгонял душноватый воздух.
Тэт не шевелилась. В комнате было прохладно и совершенно тихо, если не считать ровных вдохов тети. На столике у кровати стояли фотографии в серебряных рамах: судья Клив и прабабушка Харриет, мать Харриет перед первым балом, в перчатках до локтя и с начесом на голове, раскрашенная вручную фотография мистера Пинка, супруга Тэт. На массивном трельяже размещались личные вещи Тэт: кольдкрем марки «Пондз», вазочка со шпильками, набор щеток для волос и ее единственная красная помада — уютная маленькая семейка, как будто собравшаяся для группового портрета.
Слезы подступили к глазам Харриет. Она с размаху шлепнулась на кровать.
Тэт аж подскочила от испуга и открыла глаза.
— Господи помилуй! Харриет? — дрожащими руками она нащупала очки. — Что случилось? Где твой дружок?
— Он пошел домой. Тэтти, ты меня любишь?
— Что произошло? Детка, который сейчас час? — Тэт, прищурившись, взглянула на часы. — Ты что, плачешь? — Она протянула руку и пощупала лоб Харриет, но он был холодный и влажный от пота. — Да что же с тобой такое?
— Можно, я останусь на ночь?
Сердце Тэт упало:
— Деточка, ты же видишь, бедная Тэтти и так полужива от этой аллергии… Ну скажи мне, что все-таки приключилось? Тебя кто-то обидел?
— Позволь мне остаться, я буду вести себя очень тихо…
— Дорогая, дорогая моя, ты же знаешь, я всегда тебе рада, но понимаешь..
— Ну почему ни ты, ни Либби, никто не хочет, чтобы я оставалась на ночь?
Тэтти тяжело вздохнула. Все-таки дети — ужасная головная боль, как хорошо, что у нее нет своих.
— Харриет, ну-ка успокойся, давай возьмем календарь и выберем день на следующей неделе, я к тому времени уже приду в себя…
Она замолчала. Девочка плакала, вытирая слезы грязным рукавом футболки.
— Ну ладно, — сказала Тэт бодрым голосом, — пойдем-ка умоемся, и тебе сразу станет легче. Давай, давай, Харриет, вставай и пошли со мной.
Она взяла племянницу за грязную ладошку и повела вниз, в ванную, где открыла оба крана и вручила ей кусок розового туалетного мыла.
— Вот, милочка, вымой лицо и руки… Нет, сначала руки. А теперь побрызгай себе в лицо холодной водой, ну вот, тебе уже лучше?
Она намочила водой полотенце и деловито вытерла щеки Харриет.
— А теперь возьми полотенце и протри себе шею и под мышками, хорошо?
Харриет машинально мазнула себя полотенцем по шее, потом задрала футболку и провела прохладной тряпкой по рукам и груди.
— Нет, не так, неужели Ида ничему вас не учит? Она хотя бы следит за тем, чтобы ты мылась каждый день?
— Да, мэм, — безнадежным голосом пробормотала Харриет.
— Тогда почему же ты такая грязная? Ты что, не принимаешь ванну ежедневно?
— Да, мэм.
— А она проверяет, мокрое мыло или нет после вашей ванны? Можно целый час сидеть в горячей воде, но чище не станешь, если не намылишься. Ида Рью прекрасно знает, что…
— Ну почему все только и делают, что ругают Иду Рью?
— Никто ее не ругает, деточка, да только, пожалуй, мне самой придется с ней поговорить. Она не сделала ничего дурного, не волнуйся, но у цветных, знаешь ли, другие взгляды на многие вопросы… О нет, Харриет, — воскликнула Тэт, закатывая глаза, — только не начинай все сызнова!
Юджин вышел из трейлера вместе с Лойялом, и теперь они стояли бок о бок, глядя в сторону леса. Лойял поглядел в небо, потянулся и медленно направился к своему грузовику. Казалось, он был в полной гармонии как с природой, так и с самим собой. У Юджина же руки начинали трястись, стоило ему подумать о том, что им предстоит сделать вечером. Проходя мимо грузовика Лойяла, он машинально взглянул на себя в зеркало заднего вида, провел рукой по волосам, забранным сзади в хвост, и потер небритые щеки. Вчера они с Лойялом пытались провести церковную службу на отдаленной ферме, и кончилось все это довольно плачевно. Ни одна чертова змея так и не вылезла из корзины, собравшиеся фермеры и их угрюмые рабочие какое-то время из любопытства молча стояли вокруг, но потом в них полетели пробки от бутылок и осколки гравия, а в конце концов народ и вовсе разошелся. Никто не дал ни цента, да и за что им было платить? Представления люди не увидели, только время потеряли. Сегодня, по словам проповедника, их ожидал более теплый прием, да только где? На «Горячем источнике», у черта на куличках, вот где. Юджина совершенно не интересовал «Горячий источник», это была не его территория. Через пару дней они хотели устроить показательные выступления у себя на центральной площади, да только и там на большую толпу рассчитывать не приходилось — игры со змеями в их штате были запрещены законом.
А Лойялу все было по барабану. «Я здесь для того, чтобы исполнять Божью волю, — спокойно говорил он. — А Божья воля состоит в том, чтобы побеждать Смерть». Прошлым вечером его совершенно не смутили издевательские выкрики фермеров, но Юджин не знал куда деваться от стыда и с трепетом ждал повторного сеанса публичного унижения.
Они стояли рядом с грузовиком Лойяла — повешенная в открытом проеме кузова холщовая занавеска закрывала от глаз корзины со змеями, но характерный запах скрыть было невозможно. На бампере большими наклонными буквами было написано: ЭТОТ МИР НЕ МОИ ДОМ! К счастью, Кертис смотрел телевизор в трейлере, иначе от него не так просто было бы отделаться. Они уже собирались залезть в грузовик, как дверь трейлера со скрипом распахнулась, и на пороге появилась Гам. Она на секунду замерла, потом заковыляла в их направлении.
— Доброго вам вечера, мэм, — вежливо сказал Лойял.
Юджин отвернулся. Последние дни он боролся с приступами острой ненависти к бабке, и ему приходилось все чаще напоминать себе, что она всего лишь старуха, к тому же еще и смертельно$7
Это было более двадцати лет назад. Еще четверо братьев успели родиться, вырасти, сесть в тюрьму или получить пособие по инвалидности; его отец, мать, дядя и мертворожденная сестренка давно лежали в земле, но Гам коптила небо, как и прежде. Доктора и сейчас примерно раз в полгода ставили ей смертельные диагнозы — то цирроз печени, то разрыв селезенки, то открывали очередной рак очередного органа. Сколько одних этих раков у нее было! Наверное, ее кости были уже совсем источены и стали черные, пористые, как куриные, которые бросили в костер. Юджину иногда казалось, что, если бы кому-нибудь пришло в голову разрезать Гам, внутри у нее не было бы даже крови — только ядовитая губчатая масса.
— Мэм, вы позволите задать вам вопрос? — продолжал Лойял. — Как получилось, что все зовут вас Гам?
— Да никто этого вспомнить не может, просто имя прилипло к ней, и все тут, — хохотнул Фариш, выходя из своей таксидермической лаборатории. Он подошел в старухе сзади, обнял ее, поцеловал в жидкие седые волосы на макушке и слегка пощекотал за бока.
— А ну прекрати! — с деланой строгостью прикрикнула на него Гам. Она считала неприличным любое проявление чувств на людях, хотя по блеску глаз было видно, как ей приятна ласка внука.
Проповедник с подозрением заглянул в открытую дверь лаборатории Фариша. В ней не было окон; освещенная голой лампочкой, она производила жуткое впечатление — по стенам были развешаны и расставлены чучела всевозможных сортов и видов. На верхней полке распластал крылья молодой ястреб, будто готовый спикировать на голову вошедшему, внизу стояли чучела кошек, лисиц, птиц и рептилий, на столе лежала белая цапля, зияя темным вспоротым брюхом. Перепачканные кровью и химикатами полки были заставлены всевозможными банками, бутылями, емкостями, наполненными разными, неприятного вида, жидкостями. Центр комнаты занимал невероятно сложный на вид агрегат — сплетение медных трубок с резиновыми насадками и переходниками, подсоединенными к вакуумным насосам, горелкам и старым водопроводным кранам. Банки с россыпью стеклянных глаз разного цвета и размера и заспиртованные эмбрионы мелких животных придавали комнате сходство с лабораторией доктора Франкенштейна.
— Давай, брат, заходи, — приветственно прорычал Фариш, махнув Лойялу рукой. Юджин нервно последовал за проповедником внутрь лаборатории. Возможно, его гостю было не привыкать общаться с придурками вроде Фариша — Долфус мог ему еще пару очков вперед дать, — но Юджин так хорошо знал цену приветливости брата, что ему сразу стало тревожно.
— Эй, Лойял, вот что я тебе скажу! Мне тут на днях принесли гремучку — я такой огромной в жизни не видел. Черт, жаль, я уже отдал чучело, а то бы я тебе его показал…
Юджин бочком пробрался в комнату и встал за спиной проповедника. Впервые он посмотрел на лабораторию чужими глазами и передернулся от отвращения при виде десятка чучел котят, мышей и кроликов, и в особенности от дохлой цапли с закатившимися белыми глазами, которая к тому же начала уже заметно вонять. «Это нужно ему для работы», — пробормотал он неуверенно, заметив, что Лойял внимательно рассматривает батарею бутылок из-под виски, выстроившуюся у стены.
— Господь учит нас любить земное царство и его обитателей, — медленно проговорил проповедник. — Наш долг — направлять и защищать их. Простите меня, но я не уверен, что мы имеем право набивать их трупы соломой и выставлять на всеобщее обозрение.
— Ну не знаю, — протянул Фариш с небрежной издевкой. — Может, вы и правы, господин проповедник, да только сдается мне, вы так же быстро разделались с куриной ногой, как и братишка Юджин. — К ужасу Юджина, он демонстративно наклонился и через свернутую долларовую купюру втянул носом со стола белый порошок.
— А это что? — спросил Лойял.
— Лекарство от головной боли.
— Наш Фариш — инвалид, — вступил со своего места Дэнни и хихикнул.
— Помилуй Бог, — обратился Лойял к Гам, которая к этому моменту тоже доползла до лаборатории и теперь стояла на пороге. — Воистину, мэм, Господь подвергает вашу семью горестным испытаниям.
Фариш вскинулся — он вовсе не желал, чтобы его недуги приравнивались к дебильному состоянию Кертиса, но Гам благодарно схватила Лойяла за рукав.
— Ты прав, мой мальчик, — залепетала она, трагически качая головой. — Уж как я мучаюсь с этим раком, никто и представить не сможет, а еще и артрит, и диабет, а теперь вон и селезенка увеличена… А вот здесь, посмотри, — он показала на черное пятно у себя на шее величиной с четвертак, — вот как раз тут доктора поставили катетер бедной Гам…
— Так когда начинается ваше змеиное представление? — бодро вмешался Дэнни, успевший принять свою дозу «лекарства от головной боли».
— Скоро начнется, — проворчал Юджин. — Нам пора, — обратился он к Лойялу, — пошли давай.
— А еще, — продолжала Гам, не отпуская рукава Лойяла, — они запустили в мои вены, ну, как его? Шарик такой, чтобы он чистил кровь, а потом…
— Гам, нам пора идти.
Гам фыркнула и с сожалением отпустила свою жертву — не часто ей удавалось найти такого благодарного слушателя.
Харриет ушла от Тэтти пешком. Ей совсем не хотелось возвращаться домой, поэтому она прошагала до самой Мейн-стрит, в тысячный раз рассматривая особняки бывшей знати, стоявшие за обвитыми глицинией высокими заборами, — каждый из них был построен на свой лад и не похож на другой. Казалось, здесь можно найти образчики чуть ли не всех архитектурных стилей на свете — классический, готический, ампир, рококо, итальянский, викторианский, — какого только не было.
На улице постепенно темнело. Вот мимо проплыл светлячок, мигнул зеленоватым глазом и погас. А вот два других мигнули ей с другой стороны улицы. Харриет решила пройти еще чуть-чуть дальше, до отеля «Александрия». Вообще-то это полуразрушенное здание хоть и носило название «отель», таковым не являлось уже очень давно, чуть ли не с конца девятнадцатого века. По рассказам местных жителей, когда-то в стародавние времена желтая лихорадка косила население южных штатов и Александрия оказалась заполненной беженцами, которые в панике двигались на север, пытаясь спастись от смертельной болезни. В те дни отель, который еще функционировал как отель, был заполнен умирающими — их укладывали рядами, как селедку в банку, на верхний ярус. Некому было ухаживать за больными, даже воды им подать было некому, только по вечерам приходили солдаты в закрывающих нос и рот повязках и стаскивали мертвецов на нижний этаж. Говорят, стоны, мольбы о помощи и проклятия разносились по всей округе на несколько километров. С тех пор здание пустовало — все попытки открыть там то магазин, то чайную заканчивались неудачей. Зловещее это было место, и никто из местных жителей туда и носа не казал. Завидев в конце пустой сумрачной улицы белую развалину бывшего отеля, зияющую пустыми глазницами-окнами, Харриет нерешительно остановилась. В сумерках ничего нельзя уже было разглядеть, но вдруг ей показалось, что она видит какое-то движение в верхних окнах — что-то промелькнуло, то ли простыня, то ли тряпка, — и Харриет повернулась и помчалась обратно с такой скоростью, будто за ней гналась стая привидений.
Она добежала не останавливаясь до самого дома, ворвалась в холл, захлопнула за собой стеклянную дверь и опустила задвижку. Алисон сидела в гостиной и смотрела телевизор.
— Мама беспокоилась о тебе, — сказала она, — пойди покажись ей. Да, и еще звонил Хилли.
Немного отдышавшись, Харриет начала подниматься по скрипучим ступенькам, как вдруг ее мать как коршун слетела на нее со второго этажа, громко шлепая разношенными домашними тапками.
— Где ты пропадала? Отвечай сию же минуту! — Ее лицо блестело от крема, а поверх ночной рубашки была надета старая сорочка отца. Мать схватила Харриет за плечо и начала трясти, а потом — невероятно! — изо всех сил толкнула ее к стене, так что Харриет ударилась головой о раму одной из висевших на лестнице картин.
Харриет испуганно и озадаченно взглянула на мать.
— А что случилось? — спросила она.
— Ты что, не понимаешь, как я беспокоюсь? — голос матери был высоким и резким. — Я места себе не нахожу! Я чуть с… ума… не… сошла…
— Мама? — Харриет в недоумении провела рукой по лицу. Она что, пьяна? Иногда отец так вел себя, когда напивался.
— Я думала, ты уже мертва. Да как ты смеешь…
— Я была у Тэт. А что произошло?
— Глупости. Говори мне правду. Немедленно!
— Я была у Тэтти, — нетерпеливо повторила Харриет. — Хочешь, позвони ей и спроси.
— Я так и поступлю, первым делом с утра узнаю, не беспокойся. А теперь отвечай — где ты была?
— Ну давай же, — раздраженно выдохнула Харриет. — Позвони Тэтти прямо сейчас!
Шарлот сделала короткий, решительный шаг по направлению к дочери, и Харриет автоматически отступила на две ступеньки вниз. Ее взгляд остановился на портрете матери, выполненном знакомым художником двадцать лет назад: на ее юном лице сияла улыбка, а полные жизни и веселья глаза смотрели на Харриет с сочувствием.
— Почему ты всегда так мучишь меня?
Харриет перевела взгляд на постаревшую копию портрета — одутловатое лицо с расплывшимися чертами, нечесаные поблекшие волосы.
— Почему? — взвизгнула мать. — Почему ты так меня ненавидишь?
Харриет почувствовала, что начинает паниковать. Мать и раньше, бывало, вела себя неадекватно, все путала и расстраивалась из-за пустяков, но чтобы так — никогда. Было только семь часов вечера — обычно она даже не замечала ее отсутствия, хотя Харриет часто заигрывалась до десяти, а то и до одиннадцати.
— Алисон? — резко спросила Харриет сестру, которая стояла у подножия лестницы. — Что это с мамой?
И тут мать ударила ее по лицу. Удар получился не очень сильным, но неожиданным и резким. Харриет схватилась за щеку, слишком изумленная, чтобы заплакать.
— Да что такого я сделала? — вскричала она. — Если ты так волновалась, почему ты не позвонила Халлам?
— Как я могла им позвонить — всех перебудить в такую рань?
Алисон и Харриет обменялись недоуменными взглядами.
Потом Алисон недоверчиво спросила:
— Мама? Что ты хочешь сказать? В какую рань? Сейчас вечер!
Шарлот постояла неподвижно секунду, широко открыв глаза и шевеля губами. Потом бросилась вниз по лестнице, громко шлепая туфлями, распахнула дверь и вышла в сгущающиеся сумерки вечера. Очень медленно, как во сне, она подошла к качалке и опустилась на нее.
— Пресвятая Богородица, — проговорила она, опираясь на подлокотники и наклоняясь вперед. — Вы правы. Я проснулась, посмотрела на часы и подумала, что сейчас шесть утра.
Несколько минут все молчали — напротив, в доме Годфри, готовили барбекю, и запах жареного мяса разносился по всей улице.
Шарлот подняла испуганные глаза на младшую дочь. Ее лицо было неестественно бледным, глаза блестели, зрачки были расширены до непрозрачной черноты, так что цвета глаз было не разобрать.
— Харриет, я думала, тебя не было дома всю ночь… — Шарлот говорила с трудом, с короткими частыми всхлипами и придыханием. — О, деточка моя. Я думала, тебя похитили или убили. О Боже. Мне приснилось… А я тебя еще и ударила. — Она закрыла лицо руками и зарыдала.
— Мама, идем в дом, — тихо сказала Алисон. — Пожалуйста.
— Харриет, подойди ко мне, крошка. Ты сможешь меня простить? Мама совсем сошла с ума, — рыдала Шарлот, уткнувшись в волосы дочери. — Прости меня, детка…
Харриет, крепко прижатая к материнской груди, пыталась высвободиться и при этом не показаться грубой. Однако она уже задыхалась. Где-то над ее головой мать причитала, сморкалась, кашляла и всхлипывала. Розовая ткань ее ночной сорочки с такого близкого расстояния вдруг показалась Харриет непохожей на ткань, а нитки превратились в толстые веревки — удивительный оптический феномен, который ненадолго привлек ее внимание. Харриет попробовала закрыть глаза — моток розовых веревок исчез. Тогда она стала попеременно закрывать то один, то другой глаз, экспериментируя с расстоянием, пока на рубашку вдруг не упала огромная слеза и не окрасила ее в алый цвет.
— Мама, — послышался издалека голос Алисон. — Пойдем в дом, пожалуйста…
Алисон с трудом удалось отлепить Шарлот от младшей дочери, отвести ее в дом и усадить перед телевизором. Она принесла из кухни салфетки и носовые платки, порошки от головной боли, пачку сигарет, пепельницу, ледяной чай в высоком бокале и холодную маску, которую мать накладывала на лицо во время приступов мигрени.
Шарлот безропотно принимала подношения дочери, бормоча как будто про себя: «Что вы подумаете обо мне… какой стыд., я была уверена, что сейчас ночь..» Харриет на всякий случай села от нее подальше. Алисон бросила на мать быстрый взгляд, удостоверилась, что та не смотрит в ее сторону, и одними губами сказала Харриет: «Сегодня день его рождения…»
Харриет моргнула. Ну конечно, как же она могла забыть! Обычно мать тяжелее всего переносила годовщины его смерти — несколько раз ей было так плохо, что приходилось давать сильные наркотики, чтобы хотя бы на несколько дней ее усыпить. Но в этом году все прошло без особых инцидентов. Алисон откашлялась.
— Мама, я наливаю тебе ванну, — сказала она твердым, каким-то взрослым голосом. — Пойдем, я тебя отведу.
Харриет вскочила, чтобы прошмыгнуть наверх, но мать вдруг встрепенулась и быстро, предостерегающим жестом протянула к ней руку.
— Девочки! Мои милые, любимые девочки! — Она постучала ладонью по тахте рядом с собой. Легкий отблеск былой живости промелькнул на ее опухшем от слез лице. — Харриет! Почему же ты мне ничего не сказала, деточка? Как ты провела время у Тэтти? О чем вы с ней говорили?
Харриет молчала. Как всегда, оказавшись под прицелом материнского внимания, она не знала, что говорить.
— Что же ты делала у Тэтти?
— Играла в шахматы, — выпалила Харриет.
Последовало неловкое молчание. Харриет мучительно пыталась придумать что-нибудь веселое, интересное, чтобы загладить короткую резкость своего рассказа, но в голову ей ничего не приходило. Шарлот обняла Алисон за плечи, прижала к себе и заглянула ей в глаза.
— А ты почему не пошла к Тэтти, дочка? — спросила она ласково. — Тебе тоже было бы интересно поиграть в шахматы. Девочки, а вы уже ужинали?
— А сейчас мы представляем фильм недели на Эй-би-си, — вдруг взревел телевизор. — После рекламы оставайтесь с нами!
Харриет воспользовалась паузой, чтобы вскочить и отправиться в свою комнату, но мать пошла следом и остановилась на пороге.
— Ты ненавидишь свою маму, деточка? — спросила она беспомощным голосом, от которого у Харриет сжалось сердце. — Может быть, посмотришь с нами телевизор? Сядем втроем перед телевизором, съедим по мороженому…
— Нет, спасибо, — вежливо сказала Харриет. Она только сейчас поняла, что мать стоит очень близко к мазутному пятну, которое виднелось у ножки кровати, и может его заметить.
— Я… — Мать задохнулась, окинула взглядом спальню и растерянно взглянула на Харриет. — Ты ненавидишь Меня… — повторила она.
— Нет, мама, — сказала Харриет, глядя в пол (она терпеть не могла такие мелодраматические сцены). — Я просто не хочу смотреть этот фильм.
— О, Харриет, мне приснился такой ужас… А когда я проснулась и тебя не оказалось в доме, я чуть с ума не сошла от страха. Но ты же знаешь, что мама любит тебя, да, девочка? Ведь знаешь?
— Да, — сказала Харриет тонким, нервным, писклявым голосом. Она сама его не узнала — казалось, он принадлежал кому-то другому.
Рене Робер Кавелье Ла Саль (1643–1687) — французский путешественник, исследовал район Великих Озер в США и Канаде, проплыл по Миссисипи с севера на юг до Мексиканского залива. Ла Саль объявил весь бассейн Миссисипи французской территорией.
Метамфетамин — психостимулятор, который в нашей стране известен как первитин, на жаргоне — винт.