На следующее утро Харриет проснулась совершенно разбитая — вечером она не приняла ванну, и теперь все простыни были покрыты тонким слоем песка. Всю ночь ей снились кошмары: извивающиеся корзины, сплетенные из змеиных тел и издающие тяжелый запах мертвечины, прыгающие тени, осколки камней. Непостижимым образом они переплелись с картинками из ее детской книги о Рикки-Тикки-Тави, на которых все были изображены такими милыми и симпатичными: и большеглазый Тедди, и его верный мангуст, и даже Наг и Нагайна. Но внизу страницы находился еще кто-то, связанный, с заткнутым ртом, он мучился, страдал, и Харриет должна была спасти его, но не знала как.
В то время как Харриет, ненадолго выныривая из своих кошмаров, опять погружалась в них, Хилли внезапно проснулся и подскочил на постели так резко, что ударился головой о потолок. Вечером он примчался домой в таком ужасе, что забрался на вторую полку двухэтажной кровати, которую он когда-то делил с Пембертоном, ногой оттолкнул лестницу и сжался в комок под одеялом. Сейчас он виновато огляделся по сторонам, хотя в комнате никого не было, спрыгнул на пол, приоткрыл дверь в коридор и выглянул наружу.
Дом поразил его своей тишиной. Хилли прокрался на кухню, насыпал себе кукурузных хлопьев и залил молоком. Немного поколебавшись, он отнес завтрак в гостиную, сел на диван и включил телевизор. Передавали очередное шоу с участием знаменитостей. Хилли прихлебывал свои хлопья, но они казались ему совсем безвкусными, даже не сладкими.
Где же родители? В пустом доме было как-то неуютно. Хилли вспомнилось кошмарное утро после того памятного вечера в гольф-клубе, когда они с его кузеном Тоддом стащили из чьего-то незапертого «линкольна» початую бутылку рома и выпили ее почти наполовину. Что было потом, Хилли помнил смутно. Вроде бы они поехали кататься в тележке для гольфа и въехали в дерево, а потом ложились на траву и скатывались вниз по крутому склону за площадкой для гольфа. Взрослые в это время мирно беседовали на ступенях клуба, закусывая шампанское жареными колбасками и клубникой. Потом, когда у Хилли схватило живот, Тодд посоветовал ему пойти в буфет и съесть как можно больше десертов, ничем их не запивая. Потом Хилли рвало прямо на чей-то «кадиллак», стоящий на парковке, а Тодд хохотал так, что его веснушчатое лицо побагровело. Хилли в тот вечер каким-то образом умудрился добраться до дома и лечь спать, а наутро он проснулся в такой же тишине и пустоте — все уехали провожать Тодда и его отца, а Хилли с собой не взяли.
Тот день стал самым ужасным днем в его жизни — не в силах ничем занять себя, он слонялся по дому, тщетно пытаясь хоть отчасти восстановить в памяти ход вчерашних событий, страшно беспокоясь о том, что его ожидает по возвращении родителей. Наказание действительно не замедлило последовать: довольно жестокая порка, отобрали все карманные деньги, чтобы хоть отчасти возместить ущерб владельцу тележки, заставили написать униженное письмо с мольбой о прощении и запретили смотреть телевизор на сто лет вперед. Отец не разговаривал с ним в течение двух месяцев, и даже обожающая мать смотрела на него сурово. «Я только одного не понимаю, — сказала она глухо, не глядя ему в глаза, — где ты научился воровать?» Ну и конечно, Тодд — семейный гений — легко отделался, свалив всю вину на Хилли.
И теперь, под монотонный смех и рукоплескания участников телешоу, Хилли откинулся на подушки дивана, закрыл глаза и попытался вспомнить вчерашние события. От них веяло ужасом. Но, в конце концов, что такого он сделал? Ничего не поджег, не сломал, не испортил. Даже ту змею они не украли — она так и осталась лежать под домом. Ну да, конечно, он выпустил несколько змей из корзины, но что тут удивительного, это же штат Теннесси, здесь змей такое количество, что если двумя-тремя станет больше, никто и не заметит! Собственно, все, что он сделал плохого, — это открыл одну задвижку, совсем ерунда. Другое дело, что Ратклиффы наверняка узнали его, когда он врезался в живот Фаришу, хорошо еще, что Харриет их немного отвлекла.
Кстати, а что с Харриет? Он только сейчас вспомнил о ней — вчера ему было не до нее. Он, как заяц, понесся домой, прыгая через изгороди, и остановился только у себя во дворе. Красный, запыхавшийся, он прислонился к стене родного дома, немного отдышавшись, приоткрыл дверь, прислушался — родители в гостиной смотрели телевизор. Надо было хотя бы заглянуть к ним в комнату, сказать «Спокойной ночи!», но он боялся выдать себя дрожащим голосом или бегающим взглядом.
Харриет? Видеться с ней ему совершенно не хотелось — одно ее имя напоминало ему о том, что хотелось забыть. Бог ты мой, во что она его втянула? Теперь эти ужасные Ратклиффы его не забудут. А вдруг они уже его выследили? Что будет, если одноглазый Фариш явится к ним домой?
К дому подъехала машина, и Хилли в испуге вскочил и бросился к окну — уффф, пронесло, просто вернулся из магазина отец. Хилли плюхнулся обратно на диван и попытался принять свою обычную непринужденную позу чуть скучающего невинного сына, но невольно все время подбирал ноги, прислушиваясь к звукам, доносящимся со двора, и пытаясь угадать, в каком настроении приехал отец. В конце концов, нервное любопытство одержало верх, и Хилли тихо подошел к окну и встал за занавеской, жадно вглядываясь в выражение лица своего предка. Однако отец выглядел вполне спокойным, даже сонным — впрочем, за дымчатыми стеклами очков его глаза было сложно рассмотреть.
Хилли продолжал следить из-за занавески, как отец обошел машину, открыл багажник и вытащил оттуда покупки — рулон зеленого садового шланга, пластмассовые ведра, несколько банок с краской.
Хилли тихо отошел от окна, отнес тарелку на кухню и сполоснул ее, потом поднялся в свою комнату и лег на нижнюю кровать. Через пару минут на лестнице послышались шаги.
— Хилли?
— Да, пап? («Ну почему у меня такой визгливый голос?»)
— По-моему, я много раз просил тебя выключать телевизор, если ты его не смотришь.
— Да, пап.
— Спустись вниз и помоги мне полить мамин сад. Я думал, сегодня будет дождь, но похоже, что облака разнесло.
Хилли не решился спорить. Он ненавидел поливать сад матери, которая, по его мнению, развела слишком много цветов. Руби, их предыдущая домработница, категорически отказывалась даже близко к ним подходить. «Змеи любят прятаться в цветах», — говорила она.
Хилли надел тенниски и вышел наружу. Солнце уже поднялось довольно высоко и теперь яростно палило с высоты. Закрыв глаза от ослепительно-белого света, Хилли направил струю воды на клумбу с цветами, стараясь держать шланг как можно дальше от себя.
— А где твой велосипед? — спросил отец, возвращаясь из гаража.
— А? Я… — Сердце Хилли упало.
— Сколько раз я говорил тебе: ставь его в гараж? Давай сюда шланг, пойди и сию минуту забери его с заднего двора.
«Что-то не так», — подумала Харриет, спустившись утром на кухню. На матери была блузка, которую Шарлот обычно надевала в церковь, и она нетерпеливо мерила кухню шагами.
— Вот, — сказала Шарлот, ставя перед Харриет тарелку с холодным тостом и стакан с молоком. Ида стояла около раковины, повернувшись к Харриет спиной.
— Мы что, куда-то едем? — спросила Харриет.
— Нет, дорогая… — Мать говорила веселым тоном, но губы ее подергивались, а лицо было белым и напряженным. — Я просто подумала, что надо бы сегодня подняться и приготовить тебе завтрак, ты ведь не возражаешь?
Харриет оглянулась на Иду, но та молча продолжала вытирать раковину. Ее закаменевшие плечи ясно показывали: что-то было не так. «Что-то случилось с Эдди, — подумала Харриет, холодея, — Эдди в больнице…» Но она не успела спросить об этом — Ида слегка повернулась, и Харриет увидела, что та плачет.
Весь ужас последних часов навалился на Харриет: она подняла на мать испуганные глаза.
— А где Эдди? — спросила она.
Мать Харриет удивленно подняла брови.
— У себя дома, наверное, а что?
Тост был холодный и противный, но Харриет съела его без возражений и запила молоком. Мать смотрела, как она ест, положив подбородок на сложенные ладони.
— Вкусно? — спросила она.
— Да, мам.
Шарлот вздохнула, рассеянно поправила волосы, встала из-за стола и медленно направилась в гостиную.
— Ида! — громким шепотом позвала Харриет, как только они остались вдвоем.
Ида покачала головой и ничего не сказала. Ее лицо было бесстрастным, только в глубине глаз опять зрели большие прозрачные слезы. Она посмотрела на Харриет и подчеркнуто надменно отвернулась.
Харриет потрясенно глядела на широкую спину, на белые, перекрещенные на обширной талии лямки передника. На кухне стояла пронзительная тишина, только слышно было, как жужжала на стекле муха, как утробно и мерно урчал холодильник.
Вдруг Ида швырнула тряпку на стол и повернулась к Харриет.
— И зачем же ты на меня донесла? — спросила она яростным шепотом.
— Что ты хочешь сказать — донесла?
— Я-то всегда хорошо к тебе относилась. — Ида, гневно топая, прошла мимо нее, смахнула пылинку с подоконника и вернулась к раковине. — И зачем это тебе понадобилось доставлять мне неприятности?
— Ида! Да я никогда…
— Нет, ты донесла на меня своей матушке. И знаешь, что еще? — Харриет сжалась под ее холодным взглядом. — Ты донесла и на ту бедную женщину, которую теперь уволил мистер Халл. Да, можешь не спорить. — Ида повысила голос. — Мистер Клод приехал туда вчера на своей машине. Надо было слышать, как он разговаривал с бедняжкой Эсси — с собакой лучше говорят. Я все слышала, все соседи слышали!
— Да я вообще не…
— Посмотри на себя, — сквозь зубы процедила Ида, — тебе самой-то не стыдно? Зачем ты сказала мистеру Клоду, что Эсси решила их дом спалить? А затем тебе и этого мало стало, так ты домой отправилась, чтобы мамочке наябедничать, что я плохо вас кормлю!
— Я не доносила на Эсси! Это Хилли!
— Я не про него говорю. Я сейчас говорю про тебя.
— Наоборот, я ему говорила, чтобы он не ябедничал! Мы сидели у него в комнате, а она пришла и начала кричать…
— Ну да, а потом ты пришла домой да и сама наябедничала мамочке. Ты просто разозлилась, что я вчера ушла домой, а не сидела с вами до вечера и не рассказывала сказки.
— Ида! Ты же знаешь, как мама все путает. Я просто сказала…
— Я знаю, почему ты это сделала. Ты злишься, что я не сижу с вами с вечера до утра, жаря вам цыплят да болтая о всякой ерунде. А я, между прочим, убираю этот срач за всеми вами…
Ида сложила руки на груди и отвернулась, ясно давая понять, что разговор окончен, а подавленная Харриет вышла во двор. Солнце пекло, мухи жужжали около мусорного бака, больше никакого движения во дворе не было. С кухни не доносилось ни звука, а ставни на окнах материнской спальни были закрыты. Неужели она уволила Иду? Как ни странно, вопрос отозвался в сердце Харриет не болью, не тоской, а каким-то глухим удивлением.
«Надо собрать помидоров к обеду», — подумала Харриет, направляясь к маленькому огороду, который Ида развела вдоль одной из стен дома: всего лишь несколько квадратных метров земли, которые она засадила разнообразными овощами. Хотя Ида каждый день делала им с Алисон бутерброды с огурцами и помидорами, большую часть урожая она забирала домой. Там, где она жила, не было места для огорода. Каждый день Ида просила Харриет, в обмен на сказку или партию в шашки, помочь ей прополоть грядки или полить рассаду, но Харриет всегда отмахивалась от нее: она терпеть не могла копошиться в земле — сидеть нагнувшись под раскаленным солнцем и отмахиваться грязными руками от тучи мух и слепней. К тому же у нее потом чесались ладони от жестких, шершавых стеблей кабачков.
Ей вдруг стало стыдно за свой эгоизм. Ида работала от зари и дотемна, а чем она, Харриет, все время занималась?
Хорошие помидоры, Иде понравятся! Она сорвала еще пару перцев, несколько бамий и толстый блестящий баклажан — первый в этом сезоне. Сложив овощи в картонную коробку, она принялась за прополку, сжав зубы и стараясь не морщиться, когда попадались жгучие побеги крапивы. Осока резалась, крапива жглась, и вскоре руки Харриет были сплошь покрыты багровыми рубцами и цыпками. Прошлым летом Ида подарила ей красные садовые перчатки детского размера, но Харриет так ненавидела работу в саду, что никогда их не надевала. Теперь она со стыдом вспомнила их с Идой разговор. «А где те рукавички, что я тебе подарила? Ты потеряла их?» — грустно спросила Ида как-то вечером, сидя на крыльце. И когда Харриет стала громко возражать, Ида лишь покачала головой.
«Но они мне действительно нравятся! Я их надеваю, когда играю…»
«Не надо мне лгать, детка. Просто жаль, что мой подарок тебе совсем не подошел…»
Лицо Харриет пылало. Красные перчатки стоили три доллара — Идин дневной заработок. Бедная Ида! Эти перчатки были ее единственным подарком воспитаннице. А Харриет их потеряла! Как она могла? Долгое время они валялись в сарае для инструментов вместе с секаторами, пилами и заступами, которыми пользовался Честер. Вот кто может что-то о них знать — Честер! Она его спросит о красных перчатках, когда он придет в следующий раз. А может быть, они так и лежат в сарае среди мусора? Харриет торопливо поднялась, оставив сорняки на земле, и помчалась к сараю. Но рукавиц нигде не было, хотя Харриет перерыла все — и полки, и шкафчик с одной дверцей, и старый сундук, заглянула даже за залежи банок с краской и растворителями. Ладно, она подождет Честера. Честер приходил к ним работать только по понедельникам, в остальные дни он выполнял поручения городского совета, чистил и убирал могилы на кладбище или ходил по домам в поисках работы.
Харриет стояла посреди сарая, тяжело дыша, опустив голову на грудь — «я себя не прощу, если они пропали», — когда в дверь просунулась голова Хилли.
— Харриет! — произнес он страшным шепотом. — Нам надо срочно забрать велосипеды!
— Что? — Харриет недоуменно вскинула голову.
— Мы же их там оставили, забыла? Папа заметил, что моего нет, мне надо его срочно привезти.
Харриет попыталась сконцентрироваться на проблеме велосипедов, но в голове у нее крутились только потерянные перчатки.
— Я потом схожу, — сказала она.
— Нет! Нет! Сейчас! Я один туда не пойду!
— Ну ладно, подожди немного, мне надо…
Хилли издал скорбный вопль:
— Нет, надо сейчас же идти!
— Ну ладно, только заткнись, хорошо? Я помою руки и пойдем. А ты пока сложи тут все обратно, о'кей?
— Что, все это надо сложить? — недовольно спросил Хилли, оглядывая кучу мусора на полу.
— Помнишь красные рукавички, что были у меня когда-то? Они всегда лежали вот тут, в этом ведре.
Хилли посмотрел на нее так, будто она сошла с ума.
— Ну, мои садовые перчатки, помнишь? Красные матерчатые, | с такими резиновыми пупырышками.
— Харриет, я говорю серьезно. Велики так и лежат под ивой — их ведь могут украсть.
— Ладно, иду. Если увидишь их тут случайно, скажи мне, хорошо?
Харриет побежала в огород, прихватила коробку с овощами и понесла на кухню. Но Иды на кухне не было — Харриет нашла ее в гостиной, Ида сидела в своем любимом кресле, широко расставив ноги и спрятав лицо в ладонях.
— Идочка! — прошептала Харриет.
Ида тяжело повернула голову. Глаза ее были совсем красные.
— Я… я тебе что-то принесла… — Харриет положила коробку к Идиным ногам.
Ида несколько секунд смотрела на овощи.
— Что я буду делать? — спросила она. — Куда я пойду?
— Ты можешь забрать их домой, если хочешь, — предложила Харриет. Она подняла баклажан и показала Иде.
— Твоя мама говорит, что я плохо делаю свою работу. А как я могу ее делать хорошо, если она не дает ничего выбрасывать? Все эти газеты складывает до потолка. — Ида вытерла глаза уголком передника. — Она мне платит двадцать долларов в неделю. Это что, много? Одеон у мисс Либби получает тридцать пять, а там и делать-то нечего, не то что здесь, да с двумя детьми в придачу.
Харриет умирала от желания обнять Иду, прижаться к ней, спрятать голову на ее груди, разреветься в голос, но что-то в Идиной позе удерживало ее на расстоянии.
— Твоя мамочка говорит, что вы теперь большие, не надо за вами все время ходить. Вы обе цельный день в школе, а после школы сами можете о себе позаботиться.
Идины глаза, красные, заплаканные, встретились с круглыми, испуганными глазами Харриет, и некоторое время девочка и домработница пристально смотрели друг на друга. Харриет никогда не забудет этот момент. Потом Ида отвернулась.
— Да что говорить, — горько пробормотала она, — так оно и есть! Алисон уже скоро и школу закончит, а ты — ты сама по себе, тебе никто особо не нужен и Ида не нужна.
— Нет, нужна, нужна!
— Нет, не нужна, и твоя мать тоже так считает.
Харриет бросилась наверх в комнату матери и вбежала к ней не постучав. Мать неподвижно сидела на постели, а рядом на коленях стояла Алисон и плакала, уткнувшись головой в покрывало. Когда Харриет вошла, Алисон подняла голову и взглянула на нее с таким отчаянием во взгляде, что Харриет даже опешила.
— Что, и ты туда же? — сонно спросила мать. — Оставьте меня в покое, девочки, я хочу прилечь на минутку…
— Ты не можешь уволить Иду!
— Я тоже люблю Иду, девочки, но бесплатно она работать не хочет, а повысить ей жалованье я не могу.
Это были слова отца, Харриет даже представила его механический голос и бесстрастное лицо.
— Ты не можешь уволить ее! — повторила она, повышая голос.
— Твой отец говорит…
— Плевать на то, что он говорит. Он ведь не живет здесь!
— Вам придется самим поговорить с ней. Ида согласна, что в нашем маленьком хозяйстве надо что-то менять, так больше продолжаться не может.
— А зачем ты сказала ей, что я на нее донесла? — глухо спросила Харриет.
— Мы поговорим об этом позже. — Шарлот закинула ноги на кровать и легла.
— Нет! Поговорим сейчас!
— Не волнуйся, Харриет, — сказала мать и закрыла глаза. — Алисон, прекрати плакать, я этого не выношу. — Голос ее постепенно слабел. — Не волнуйтесь, девочки, все образуется. Я вам обещаю.
Больше всего Харриет хотелось заорать, затопать, что-нибудь разбить. В бессильном гневе она уставилась на безмятежное лицо матери — ее грудь тихо, мирно поднималась и так же тихо опускалась. Над верхней губой блестели капельки пота, коралловая помада собралась в крошечные морщинки вокруг рта, веки припухли, под глазами темнели два глубоких полукруга.
Харриет сбежала вниз, со злостью хлопая кулаком по перилам. Ида все так же сидела в кресле, и Харриет замерла на пороге и с тоской посмотрела на грузную фигуру, которая столько лет была основой ее жизни, — она была такой живой, реальной, настоящей. Повинуясь импульсу, Харриет бросилась к ней, но тут Ида обернулась и буквально пригвоздила ее к месту тяжелым взглядом. Щеки ее были мокрыми от слез. Под этим взглядом Харриет со жгучим стыдом опустила голову, повернулась и вышла из кухни, чувствуя, как любимые черные глаза пробуравливают две дырки у нее в спине.
— Что у тебя случилось? — спросил Хилли, увидев растерянную, оцепеневшую Харриет. Он хотел обругать ее за то, что она заставила его так долго ждать, но выражение тихого отчаяния на ее лице не на шутку испугало его.
— Мама хочет уволить Иду.
— Черт, это неприятно, — согласился Хилли.
Харриет опустила глаза и посмотрела на свои ноги, стараясь вспомнить, какие выражения принимало ее лицо, когда все было нормально.
— Давай сходим за велосипедами потом, — сказала она, проверяя, слушается ли ее голос.
— Нет! Отец и так меня убьет…
— Так скажи ему, что оставил велик у меня во дворе.
— Нет! Как ты не понимаешь, нельзя их там оставлять — кто-нибудь украдет… Ты обещала мне, — в отчаянии воскликнул Хилли. — Я там убрал в сарае, все сложил на место…
— Ну хорошо, только и ты пообещай мне…
— Харриет, пожалуйста, нам надо спешить.
— Пообещай мне, что сходишь со мной туда опять сегодня вечером. Чтобы забрать корзину.
— Где ты собираешься ее прятать? — Хилли остановился как вкопанный и испуганно взглянул на подругу. — У меня дома нельзя.
Харриет подняла руки и показала ему — пальцы не были скрещены.
— Ладно, — сказал Хилли и тоже поднял руки. Это был их условный сигнал, более священный, чем любая клятва. Он повернулся и побежал через двор на улицу, зная, что Харриет бежит следом.
Хилли и Харриет стояли, наполовину скрытые кустами, и внимательно наблюдали за домом мормонов. В доме было тихо — казалось, что там никого нет. На газоне под ивой поблескивала на солнце хромированная рама велосипеда. Около соседнего дома стояла припаркованная машина миссис Дорьер. Каждый вторник этот белый седан останавливался около дверей Либби и из него выходила миссис Дорьер в своей голубой медицинской униформе: она приезжала измерить Либби давление. Высокая, худая миссис Дорьер крепко затягивала жгут вокруг тоненькой птичьей ручки Либби и следила за биением ее сердца, поглядывая на большие мужские часы. Либби в это время лежала, откинувшись на высоких подушках с мученическим выражением на лице, прижав руку к груди и глядя в потолок, — она терпеть не могла врачей и все, что связано с медициной.
— Пошли! — Хилли подтолкнул Харриет в бок.
Харриет кивком указала ему на седан.
— Медсестра здесь, — прошептала она. — Подождем, когда уедет.
Какое-то время они постояли, спрятавшись за толстым платаном.
— Ну? — спросил Хилли. — Чего она там копается?
— Не знаю, — буркнула Харриет. Миссис Дорьер объезжала пациентов по всему округу и никогда не задерживалась у Либби больше чем на пять минут.
— Я не собираюсь торчать тут целый день, — начал было Хилли, но тут дверь распахнулась, и миссис Дорьер в своей неизменной голубой униформе и белой шапочке вышла на крыльцо. Следом за ней появилась женщина-янки с темным от загара лицом, в грязном зеленом халате, наброшенном поверх ночной сорочки. Она несла на руках своего Панчо и громко причитала:
— То есть как это два доллара бутылка? Это что же такое? Я трачу четырнадцать долларов в день на лекарства! Я так и сказала этому мальчику в аптеке…
— Да, лекарства недешевы, — коротко сказала миссис Дорьер, не останавливаясь.
— Я ему говорю: «У меня эмфизема! И камни в почках! И артрит. Я…» Эй, что с тобой, Панчо?
Чихуа-хуа напрягся, его огромные уши задвигались, как локаторы, и, хотя Харриет стояла за деревом, она была уверена, что он ее видит. Он ощетинился и разразился бешеным лаем, норовя вырваться из рук хозяйки. Та крепко стукнула его рукой по морде:
— Закрой пасть! Замолчи!
Миссис Дорьер слегка усмехнулась, подняла свою сумку и пошла к машине. Панчо продолжал неистовствовать. Женщина-янки стукнула его еще раз, потом вошла в дом и закрыла дверь. Машина отъехала.
Хилли и Харриет выждали еще пару минут, потом бросились через дорогу и нырнули под прикрытие ивовых ветвей. Велосипеды лежали на земле нетронутые, чуть влажные от росы. Харриет откинула волосы со лба.
— Мне надо будет забрать кобру, — коротко сказала она, и Хилли, не понимая почему, вдруг почувствовал укол жалости. Он поднял велосипед. Харриет уже оседлала свой и сердито смотрела на Хилли.
— Хорошо, приедем за ней позже.
Он налег на педали, но Харриет быстро обогнала его, резко затормозила и прижала к обочине. У нее часто возникало такое драчливое, задиристое настроение, когда она нарывалась на ссору и ввязывалась в драку по малейшему поводу, но Хилли это скорее возбуждало, чем отталкивало. Мысль о кобре тоже странным образом подняла его настроение. Он еще не сказал Харриет, что выпустил из корзины гадюк, и ему пришло в голову, что в этом доме, скорее всего, какое-то время никто не будет жить.
— Как ты думаешь, ее часто надо кормить? — спросила Харриет. Она толкала тележку сзади, в то время как Хилли тянул ее спереди. — Может, дать ей лягушку?
Хилли завел тележку на тротуар и остановился поправить полотенце, которое они накинули на корзину.
— Я не собираюсь ловить для нее лягушек, еще чего!
Он оказался прав — в мормонском доме не было ни души. Впрочем, его уверенность базировалась лишь на твердом убеждении, что лично он с большим удовольствием переночевал бы в запертом багажнике, чем в доме, полном гуляющих на свободе гадюк. Конечно, он не знал, что в это самое время мальчики-мормоны сидели у знакомого адвоката, выясняя, могут ли они подать в суд на мистера Дайла за то, что он допустил в дом ядовитых пресмыкающихся. После мучительных раздумий Хилли решил, что он не виноват в том, что случилось. Теперь все страхи были позади, и Хилли был в приподнятом настроении, готовый к новым подвигам.
Никто не проехал мимо них, никто не видел, как они выкатили из-под дома корзину и погрузили ее на старую детскую тележку Хилли. Вечер был душный, в темном небе полыхали зарницы, вдалеке изредка грохотал отдаленный гром. Хозяйки убирали подушки с садовой мебели, выключали оросители, звали домой загулявших кошек и детей.
Вообще-то они с Харриет должны были сейчас быть в кино, — отец Хилли даже дал им денег на билеты. Харриет всю вторую половину дня провела в комнате Хилли (небывалый случай!), сидела на ковре, поджав ноги, пока они обсуждали, что им делать с коброй. Корзина была слишком большая — ни у Хилли, ни у Харриет дома ее не спрятать. После долгих обсуждений они решили отвезти ее на заброшенную дорогу к западу от города, недалеко от Лайн-Роуд.
Всего в двух кварталах от Хай-стрит начинались заброшенные районы: пустые депо, заросшие травой участки земли, где там и сям были расставлены плакаты «Продается» и «Частная территория — не входить».
В Александрии делали остановку всего два пассажирских поезда: первый, проходящий из Чикаго в Новый Орлеан, останавливался в 7:14 утра, а затем в 8:47 вечера этот же поезд делал здесь остановку на обратном пути. Шаткая, облупленная будочка, в которой продавали билеты, сейчас была темна, билетерша должна была прийти только через час. Вместо платформы вдоль рельсов был положен дощатый настил.
На этом месте асфальтовая дорога кончалась. Где-то лаяли собаки — судя по голосу, большие псы, — но, к счастью, не близко. Харриет и Хилли осторожно перекатили тележку на гравий, бросили последний взгляд на город — их собственный район можно было узнать по яркому освещению — и, решительно повернувшись спиной к цивилизации, покатили свою добычу через огромный пустырь к дальнему лесу.
Раньше они, бывало, играли в этих местах на заброшенной дороге, но, сказать по правде, лес пугал их обоих, уж слишком он был густой, неподвижный, тихий. Тропа, ведущая через него, почти совсем заросла; густая, вязкая тишина нарушалась лишь гудением комаров да редким вороньим карканьем — другие птицы тут не водились. Говорили, что долгое время в лесу скрывалась банда беглых преступников, впрочем, ни Хилли, ни Харриет тут в жизни никого не встречали.
Гравий глухо потрескивал под колесами тележки. Тучи комаров вились над ними, — похоже, что бутылка антикомариного средства, которую они на себя вылили, никак на них не действовала. Становилось все темнее, но, хотя Хилли взял с собой фонарик, им почему-то не хотелось обнаруживать свое присутствие.
Тропинка сузилась настолько, что почти исчезла, впереди слышалось жужжание мух, и вдруг оба почувствовали сладковатый, гнилостный запах тухлятины.
— Фуууу! Гадость! — закричал Хилли — он шел первым.
— Что там?
— Дохлый опоссум. Давай объедем его.
Харриет смогла разглядеть темный, шевелящийся от мух ком, лежащий на дороге, и поспешно отвернулась. Им пришлось делать большой крюк по целине, так что, когда они опять выбрались на тропу, оба были с ног до головы покрыты репьями и липкими колючками.
Когда они отошли на достаточное расстояние от мертвого животного, Харриет предложила остановиться. Она зажгла фонарик и посветила в корзину. В луче света маленькие глазки кобры с ненавистью уставились на нее, а открытый рот напоминал злобную улыбку.
— Как она там? — спросил Хилли.
— Нормально, — сказала Харриет и отпрыгнула, когда кобра вдруг бросилась на стенку корзины.
— Ты чего?
— Ничего. — Харриет выключила фонарь. — Знаешь, должно быть, она привыкла жить в корзине — может быть, с детства тут живет. Не думаю, что проповедники их выпускают поползать на свободе. Как ты думаешь?
— Не знаю, — пробормотал Хилли. — А ей не жарко?
— Думаю, нет. Она ведь родом из Индии, там гораздо жарче, чем здесь.
Тропа вывела их на открытую поляну. Отсюда с одной стороны видны были железнодорожные пути, а с другой стороны — шоссе. По шоссе на велосипеде до дома Хилли можно было доехать за сорок пять минут, но они выбрали самый короткий пеший маршрут. И сейчас они решили идти до Лайн-Роуд по рельсам, а не в обход по дороге. Харриет вдруг нервно огляделась, нагнулась и потерла ногу.
— Что? — спросил Хилли.
— Так, укусил кто-то.
Хилли вытер рукавом мокрый лоб.
— Поезда не будет еще час, — сказал он.
Оба они, однако, прекрасно знали, что, хотя пассажирских поездов было всего два, товарные ходили здесь круглые сутки. Если местные поезда ползли так медленно, что их легко было обогнать на велосипеде, скоростные грузовые поезда из Нового Орлеана проносились мимо с бешеной скоростью, не всегда даже можно было успеть прочитать, что написано на бортах крытых вагонов.
Они решительно взгромоздили тележку на рельсы и покатили ее сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей. Хилли постоянно оглядывался, он боялся, что из-за грохота колес тележки и перекрестного хора лягушек они не услышат звука приближающегося поезда, пока он не окажется у них прямо за спиной. Видимо, Харриет чувствовала то же самое, поскольку он услышал, с каким облегчением она вздохнула, когда вдали показались огоньки освещенной трассы.
Перетащив тележку через переезд, они остановились у обочины шоссе. Мимо на огромной скорости промелькнула машина, и оба от испуга отпрыгнули назад. Оглянувшись несколько раз и удостоверившись, что больше машин нет, Харриет и Хилли покатили тележку через пустую дорогу, через пустыри, через коровье пастбище, изборожденное колеями от колес тракторов, и наконец прибыли к месту назначения. Целью их экспедиции была эстакада, проходящая над Лайн-Роуд. Никто не ходил по эстакаде, да и кому это было нужно? Она никуда не вела и начиналась ниоткуда.
Сначала они хотели спрятать кобру в лесу, но памятуя о своей неудачной охоте, побоялись лезть в лесные заросли с тяжелой корзиной. Можно было бы спрятать ее на одном из пустующих складов, но на всех зданиях, даже самых разрушенных, красовались надписи «НЕ входить».
Что ж, бетонная эстакада в этом смысле была идеальным местом для хранения кобры, к тому же с обеих сторон она была закрыта метровыми бортиками, за которыми можно было спрятаться от случайных прохожих (хоть и крайне маловероятных).
Сопя и пыхтя от напряжения, они втащили тележку на самый верх — здесь гулял приятный прохладный ветер, и Харриет подставила ему разгоряченное лицо. Хилли заметил, что она уже не выглядит такой несчастной, как раньше, и это почему-то наполнило его бесшабашной радостью.
Вдали раздался протяжный свисток паровоза.
— Матерь божья, — сказал Хилли. — Еще восьми часов нет!
Харриет не ответила, подошла к ограждению эстакады и, облокотившись на него, поглядела в сторону железной дороги. С головокружительной скоростью товарный экспресс вылетел из-за поворота, гремя колесами, пронзительно свистя и громыхая на стыках рельсов. А ведь не прошло и пятнадцати минут, как они везли тележку по этим самым рельсам! Колени у Хилли ослабели, а в животе стало холодно и пусто.
Змея в корзине дернулась, и оба вздрогнули и взглянули на нее.
— Ну что ты, милая, — примирительно обратилась Харриет к кобре. — Не волнуйся, все будет хорошо…
— Надо торопиться, — сказал Хилли. — Гроза собирается.
Вдвоем они стащили корзину с тележки и осторожно задвинули ее между мешками с цементом, оставленными рабочими. Харриет притащила еще один мешок с цементом и загородила корзину с третьей стороны. Потом они пошли на поиски маскировочных средств, для этих целей подошел пустой мешок из-под цемента, который они набросили на корзину сверху, закрепив вокруг камнями, чтобы его не унесло ветром. Отряхнув ладони о шорты, оба отступили назад, чтобы полюбоваться на творение рук своих.
— Ей тут будет хорошо, — неуверенно произнесла Харриет. — Змеям же не надо есть каждый день, правда? Надеюсь, она хорошенько напилась вчера.
Сверкнула молния, гораздо ближе, чем раньше, и следом за ней послышалось ворчание грома.
— Эй, давай вернемся длинной дорогой, — сказал Хилли, откидывая волосы со лба.
— Почему? Поезд из Чикаго еще не скоро.
— Через полчаса пойдет.
— Мы успеем.
— Как хочешь, — решительно заявил Хилли. — Я не собираюсь опять тащиться по путям. Я пойду по шоссе.
Последовало молчание.
— А что ты будешь делать с тележкой?
— Да здесь оставлю, она же мне не нужна.
— А если ее кто-нибудь найдет?
— Кто? Сюда никто не ходит.
— Ну ладно, пошли.
Они сбежали с эстакады, чувствуя, как ветер играет в волосах, и какое-то время бежали по инерции, пока не добежали до шоссе. Здесь они перешли на быстрый шаг.
— Эй, Харриет, — сказал Хилли, — спорим, я быстрее добегу до того столба?
Он чувствовал себя настоящим воином, грубым, мужественным, завоевателем планеты. К тому же Харриет уже не была такой напряженной и даже смогла пару раз улыбнуться его шуткам. Вприпрыжку они вбежали в город и тут, прячась в боковых улочках и скрываясь за помойными баками, дошли до здания кино.
— Фильм уже давно идет, — высокомерно сказала им девица за окном билетной кассы.
— Неважно, — ответил Хилли, протягивая ей два доллара.
Девица открыла пудреницу, проверила в зеркальце, все ли прыщи остались в наличии, и нарочито медленно пошла открывать им двери в зал. Как раз в этот момент они услышали пронзительный гудок — это подходил к станции пассажирский из Нового Орлеана.
— Когда-нибудь нам тоже надо будет туда прокатиться, — сказал Хилли, толкая Харриет в плечо. — Ну и вечерок!
Харриет отвернулась от него, скрестила руки на груди и оглядела улицу. Небо разорвал низкий рык грома, и в тот момент, как высокомерная девица открыла им двери в зал, на землю упали первые тяжелые капли дождя.
— Гам, ты сможешь сама вести «транс Ам»? — спросил Дэнни. Он был под кайфом и парил, парил так высоко над землей, что с этой высоты Гам казалась старым высохшим кактусом, красным кактусом в своем летнем платье с цветами. «Цветочный кактус, — сказал он себе, усмехнувшись, — красный бумажный кактус, сиди на месте, поняла?»
Гам, как будто услышав команду, несколько минут постояла на одном месте, жуя губами.
— Вести-то его не проблема, — сказала она наконец, — да только что-то уж больно низко он у тебя сидит. С моим артритом…
— Ладно, — пропел Дэнни с высоты птичьего полета, — я отвезу тебя в город, чтобы ты могла исполнить свой долг, да только машина от этого выше не сядет, ха-ха-ха…
— Ну что ж, — мирно сказала бабка, — давай отвези меня. Хоть немного отработаешь эти свои водительские права — мы на них и так чуть не разорились.
Медленно-медленно она протянула свою коричневую высохшую лапку и положила ее Дэнни на рукав, а потом поковыляла рядом с ним к машине — через двор, где Фариш, сидя на своем любимом стуле, разбирал на запчасти телефонный аппарат. Дэнни вдруг пришло в голову, что все в его семье особенные, все понимают природу вещей. Кертис видел в людях только хорошее, он был как сама Любовь; Юджин видел во всех Божье начало; он, Дэнни, мог проникать в мысли людей и даже иногда предвидеть будущее, а Фариш, по крайней мере до операции, знал, что движет и управляет людьми, и всегда умел этим пользоваться.
Гам не любила радио, и они какое-то время ехали в молчании. Дэнни с наслаждением слушал, как урчит мощный мотор его великолепной машины, представляя себе, как все части ее изящного металлического тела работают слаженно, как единое целое.
— Да, — безмятежно произнесла Гам, — я всегда боялась, что из твоей работы водителя ничего не выйдет.
Дэнни ничего не сказал, но воспоминание о днях, проведенных за рулем грузовика, больно кольнуло в сердце. На самом деле те дни, до второго ареста, были самыми счастливыми в его жизни — у него была работа, он был как все, уважаемый человек, играл на гитаре, вечерами болтался по барам, обнимался с девчонками. Когда это было? Всего три года назад, а кажется, целая вечность прошла с тех пор.
Гам вздохнула.
— Ну и хорошо, что так получилось, — сказала она, — а то ты так до смерти и водил бы этот грузовик.
«Ну и что? — хотел сказать ей Дэнни, — лучше, что ли, дома торчать целый день?» Бабушка всегда насмехалась над его работой.
«Дэнни не много ожидает от жизни, — говорила она. — И правильно, Дэнни, меньше будешь ждать, меньше расстроишься». Она была глубоко убеждена, что от жизни надо ждать как можно меньше, и это убеждение с детства вдалбливала в головы внуков.
«Человек человеку — волк» — еще одна мудрость Гам, которую Дэнни усвоил вполне крепко.
— Я вот говорила Рики Ли, — продолжала Гам, удовлетворенно складывая на коленях покрытые язвами и незаживающими ссадинами руки и разглаживая подол красного платья. — Когда он получил этот грант от баскетбольной команды в Дельте, помнишь? Он ведь тогда в колледж собрался, ни больше ни меньше. Так я и говорю ему: «И что теперь, ты будешь по ночам работать, чтобы скопить себе на жилье и еду, в то время как богатенькие мальчики будут насмехаться над тобой? Рики, ты слишком хорош для этого».
— Ну да, — пробормотал Дэнни, когда понял, что Гам ждет его реакции. Он помнил то время: Гам и Фариш вконец загнобили Рики Ли, так что он ушел из колледжа. И где же он теперь? В тюряге.
— Вот ведь придумал. В колледже днем, а работать ночью, и все для того, чтобы мяч гонять.
Дэнни сказал себе, что лучше сдохнет, чем повезет Гам завтра в город.
Харриет проснулась и несколько минут лежала, пытаясь сообразить, где она находится. Она опять легла спать, не раздеваясь и не приняв ванну, даже ноги не вымыла. Зевнув, она протерла заспанные глаза, встала, одернула футболку и спустилась вниз.
Ида Рью развешивала во дворе постиранное белье. Харриет некоторое время наблюдала за ней. Она хотела было принять ванну без напоминания, чтобы порадовать Иду, но потом решила, что вид неумытой, грязной девочки должен был ясно показать Иде, на что она их обрекает своим уходом.
Ида с полным прищепок ртом умудрялась что-то напевать, развешивая наволочки.
— Ида, ты уволена? — напрямик спросила ее Харриет.
Ида вздрогнула, обернулась и вынула изо рта прищепки.
— С добрым утро, Харриет, — сказала она таким нейтрально-веселым голосом, что у Харриет упало сердце. — Ну и грязная же ты. Иди сюда и умойся поскорее.
— Так ты уволена?
— Нет, я не уволена, мэм. Просто я решила, — пропела Ида, возвращаясь к работе, — переехать в Хаттисберг и жить там со своей дочерью. Вот что я решила. Пора, давно уже пора.
Во рту Харриет стало сухо.
— А как далеко Хаттисберг? — Но она и сама знала, что Хаттисберг расположен от них за тридевять земель, где-то на берегу Залива.
— Там, далеко на севере, где растут сосны с длинными иглами, где все круглый год ходят в шубах. Я вам тут больше не нужна, — сказала Ида так небрежно, словно говорила о десерте или лишнем стакане кока-колы, который был не нужен Харриет. — Я, когда замуж вышла, чуть старше тебя была, а уж с дитем в животе.
Шокированная таким заявлением, Харриет посмотрела в сторону. Она терпеть не могла младенцев, и Ида это прекрасно знала.
— Да, мэм, — Ида рассеянно закрепила на веревке сорочку Шарлот. — Все течет, все меняется. Я вышла за Чарли Ти, когда мне стукнуло пятнадцать. Ты тоже скоро будешь замужем.
Спорить с ней не было никакого смысла.
— А что, Чарли Ти тоже поедет с тобой?
— Конечно, а куда он денется?
— А что ты там будешь делать?
— Не знаю, работать на кого-то другого, за другими детьми ходить.
Мысль о том, что Ида — ее Ида! — будет «ходить» за чужими детьми, была непереносима.
— И когда ты едешь? — холодно спросила ее Харриет.
— На следующей неделе.
Больше говорить было не о чем. Идино поведение ясно показывало, что разговаривать с Харриет она не хотела. Харриет повернулась и направилась к дому. Когда она подходила к кухне, на пороге возникла ее мать в голубом пеньюаре и попыталась поцеловать дочку в лоб. Харриет со злостью сбросила с себя ее руки и помчалась к задней двери.
— Харриет? Что с тобой, дорогая? — жалобно спросила вдогонку ей Шарлот. — Ты как будто сердишься на меня… Харриет?..
Харриет, не отвечая, протопала дальше. Ида с гневным изумлением взглянула на нее и вынула прищепки изо рта.
— Харриет! А ну-ка изволь ответить своей мамочке! — прогремела она тоном, который раньше заставлял Харриет мгновенно остановиться.
Но сейчас Харриет лишь с вызовом взглянула на Иду.
— Я больше не обязана тебя слушаться, — отчеканила она и прошла мимо, не останавливаясь.
— Пойми, Харриет, если твоя мама хочет уволить Иду, я не могу вмешиваться, — сказала Эдди.
Харриет попробовала поймать ее взгляд.
— Ну почему? — спросила она наконец, видя, что Эдди опять принялась делать пометки в блокноте. — Эдди, почему нет?
— Потому что не могу, — рассеянно ответила Эдди. Она пыталась решить, что из вещей надо упаковать для поездки в Чарлстон. Конечно, ее темно-синие замшевые мокасины были наиболее удобны для долгой ходьбы, но они как-то не шли к летним костюмам, которые она намеревалась взять с собой. К тому же она сердилась на Шарлот — девочка права, такое серьезное решение надо было в первую очередь обсудить с ней, Эдди.
Харриет подождала еще пару минут и снова спросила:
— Ну почему же ты не можешь вмешаться, Эдди?
Ее бабушка положила карандаш на стол.
— Потому, что это не мой дом.
— Не твой дом?
— И к тому же моего мнения не спросили. Но ты не волнуйся, малышка, — сказала Эдди уже веселее, наливая себе еще чашку кофе, — все в этом мире происходит к лучшему. Вот увидишь!
Тотчас же забыв о Харриет, она забормотала себе под нос:
— Ну почему я не купила летний костюмчик из этой новомодной ткани, которую не надо гладить? Так удобно для путешествия. Как я повезу льняные вещи? Они же будут совершенно жеваные… Впрочем, я могу повесить их прямо в машине… — Она смотрела не на Харриет, а куда-то в стену поверх ее головы, и совершенно не желала замечать пронзительные взгляды, которые бросала на нее внучка.
На заднем крыльце заскрипели ступеньки, и чей-то веселый голос воскликнул:
— Алло! Есть кто дома? — Серая неясная тень приникла к дверному стеклу. — Эдит, это ты там?
Другой голос, тонкий и бодрый, прощебетал:
— Глазам своим не верю! Неужели у тебя в гостях малютка Харриет?
Харриет вскочила из-за стола и подбежала к задней двери, чтобы впустить Тэт и Либби.
— А где Аделаида? — спросила Эдди у Тэт, которая добродушно улыбалась Харриет, глядя на нее сверху вниз круглыми карими глазами.
Тэт закатила глаза:
— Она зашла в магазин купить себе кофе без кофеина.
— Ой-ой, — пробормотала Либби с крыльца. Харриет обхватила ее за талию и уткнулась головой в ярко-розовую блузку. — Харриет, деточка, какое страстное приветствие.
— Харриет, отойди от Либби, не висни на ней! — строго прикрикнула Эдди.
Она подождала — с крыльца раздался нежный, тревожный голосок Либби:
— Деточка, а ты уверена, что у тебя нет температуры?
— Силы небесные, — сказала Тэт. — Да этот ребенок опять плачет!
— Либби, сколько ты платишь Одеон в неделю?
— Господи Иисусе, почему ты спрашиваешь?
Эдди поднялась из-за стола и решительно промаршировала на крыльцо.
— Это не твое дело, — сказала она Харриет. — Отвяжись от Либби и вернись в дом.
— О нет, Эдит, она мне вовсе не мешает, — сказала Либби, поправляя очки и глядя на Харриет с тревожным недоумением.
— Твоя бабушка имеет в виду, — начала Тэт (она чуть не с рождения выполняла важную функцию: перефразировала резкие высказывания сестры, «делая их более пригодными для человеческого общения», по ее собственным словам), — что невежливо задавать людям вопросы о деньгах.
— В этом нет ничего страшного, — примирительно сказала Либби. — Харриет, я плачу Одеон тридцать пять долларов в неделю.
— А мама платит Иде только двадцать. Это ведь несправедливо, верно?
— Ну, — Либби поморгала, сняла очки и протерла их, — я не знаю. Твоя мама, конечно, лучше знает, но…
— Ах, Либби, какая у тебя прелестная стрижка, — перебила ее Эдди. Она уже устала от бесконечного обсуждения вопросов о домработницах и их проблемах. — Кто тебя так подстриг?
— Миссис Райан, — застенчиво сказала Либби, поднося руку к виску.
— Какие же мы все стали седые! — радостно взвизгнула Тэт. — Теперь одну сестру от другой не отличишь!
— Харриет, а тебе нравится прическа Либби? — строго спросила Эдди. — Xappuem!
Харриет упрямо молчала, глядя в сторону и стараясь сдержать слезы.
— А я знаю маленькую девочку, которой тоже не помешало бы подстричься, — игриво промурлыкала Тэт. — Что, ты все так же стрижешься в мужской парикмахерской или мамочка отправляет тебя теперь в салон красоты?
— Глупости, — сказала Эдди. — Мистер Либерти стрижет ее ничуть не хуже, а берет за это в два раза меньше. Тэт, тебе следовало сказать Аделаиде, чтобы она не заходила в магазин. Я ей купила целую упаковку растворимого какао в пакетиках, я же говорила ей..
— Но она же теперь не ест сахара!
Эдди отодвинулась и насмешливо взглянула на сестру:
— Это почему же? Он что, тоже делает ее дикой?
С недавнего времени именно по этой причине Аделаида перестала употреблять кофе.
— А в чем дело? Если ей хочется пить кофе без кофеина, что в этом плохого?
— Ничего! — фыркнула Эдди. — Я вовсе не жажду увидеть, как Аделаида вдруг сделается дикой.
— Что-что? — спросила Либби с недоумением. — Что вы там говорите про дикость?
— А ты не знаешь? Нынче Аделаида у нас не пьет кофе. Потому что от кофе она делается дикой. Разве она сама тебе не говорила?
— Эдит, я тоже люблю иногда выпить кофе без кофеина, — сказала Тэт. — Но, конечно, не то что я не могу без него жить…
— Но мы же не в джунгли собрались! Почему она не может купить его в Чарлстоне? Зачем таскать банки в чемоданах, когда можно…
— Так ты же сама купила целую упаковку горячего шоколада для себя…
— Ты же знаешь, как рано наша Адди поднимается по утрам, — мирно прощебетала Либби. — Наверное, она просто не хочет нас будить по дороге, выпьет себе утром чашечку…
— Но ведь я для того и купила этот проклятый шоколад!
— Так дашь его мне, я обожаю шоколад. Как это чудесно! — воскликнула Либби, хлопая в ладоши и глядя на Харриет с радостным волнением. — В это время на следующей неделе мы уже будем в Южной Каролине. Я так волнуюсь!
— Да-да, — подхватила Тэт, — твоя бабушка нас туда отвезет. Она такая молодчина!
— Либби, Ида Рью уходит от нас, — несчастным голосом сказала Харриет.
— Уходит? — Либби последнее время стала плохо слышать, сейчас она вопросительно взглянула на Эдди, ожидая разъяснений. — Харриет, дорогая, говори немножко громче, хорошо?
— Ида Рью — их домработница, — объяснила Эдди. — Она уходит, и Харриет из-за этого расстроена. А я ей говорю, что все образуется, что в мире нет ничего постоянного…
— О, милочка, — сказала Тэт. — Как это тяжело для тебя. Ида ведь была с вами так долго!
— Бедняжка Харриет! — воскликнула Либби. — Милая, ты ведь любишь Иду, правда? Так же как я люблю Одеон.
Тэт и Эдди за ее спиной закатили глаза, и Эдди сказала:
— Мы все знаем, как сильно ты любишь Одеон. Даже слишком сильно.
Тэт хихикнула: леность Одеон была среди сестер притчей во языцех, она только и делала, что сидела в кресле, жалуясь на здоровье, а Либби хлопотала вокруг, наливала ей лимонад и мыла посуду.
— Одеон со мной уже много лет, — твердо сказала Либби, розовея, — она часть моей семьи, мы с ней неразлучны еще со старого дома, и господи прости, у вас что, нет сердца? Она ведь совершенно больной человек.
— Она пользуется тобой, Либби, — проговорила Тэт.
— Дорогая, — отчеканила Либби, лицо которой стало совсем розовым, под цвет блузки, — наверное, ты не помнишь, что Одеон вынесла меня из дома, когда я лежала с пневмонией и даже двигаться не могла. Да, она вынесла меня на своей спине! И несла всю дорогу до больницы!
Эдди не удержалась:
— Что ж, наверное, это было последнее, что она сделала в твоем доме.
Либби повернулась к Харриет и поглядела на нее с сочувствием:
— Бедняжка! Ужасно быть ребенком, правда? Все время зависеть от других.
— Что ж, совсем скоро наша Харриет вырастет, — вмешалась Тэт. — Правда, малышка? И у тебя будет свой дом, и тогда ты можешь забрать к себе Иду, и все будет хорошо.
— Глупости! — сказала Эдди. — Она очень скоро забудет об этой истории.
— Никогда! — вскричала Харриет так громко, что сестры переполошились. — Я никогда, никогда не забуду об этом!
Она вырвалась из рук Тэт и сломя голову бросилась бежать прочь. Эдди подняла бровь, как бы говоря: «Представляете, и так продолжалось все утро!»
— Боже мой, — сказала Тэт, проводя рукой по волосам.
— По правде говоря, я считаю, что Шарлот совершает большую ошибку, — сказала Эдди. — Но я не могу все время вмешиваться. Пора Шарлот самой нести ответственность за свои решения.
— А как же девочки? — спросила Либби. — С ними-то что будет?
— Либби, вспомни себя — ты осталась одна с маленькими сестрами на руках и больным отцом, когда сама был немногим старше.
— Да, это так, но сейчас все по-другому… Эти дети гораздо чувствительнее нас…
— Да всем было наплевать на нашу чувствительность, и ничего, мы выжили.
— Что это случилось с малышкой Харриет? — воскликнула напудренная и напомаженная Аделаида, грациозно поднимаясь на крыльцо. — Она промчалась мимо меня, только пыль летела столбом, даже не поздоровалась.
— Пойдемте-ка внутрь. — Эдди посмотрела в безоблачное небо, солнце уже начинало припекать. — Я поставлю кофе. Для тех, конечно, кто от кофе не звереет…
— Ах боже мой! — воскликнула Аделаида, нагибаясь и вдыхая запах только что расцветших нежно-розовых лилий. — Эдит, я не знала, что у тебя растет такая прелесть!
— Эти зефирные лилии? Я выкопала луковицы, когда они совсем погибали, но я вымочила их в марганцовке, и смотри, как им тут понравилось…
— Они просто прелестны, — мечтательно протянула Аделаида. — Помните, мама называла их «розовый дождь»? Кстати, Эдит, ты не могла бы вскипятить для меня немного воды? Я не могу пить кофе, от кофе я становлюсь…
— Дикой? — Эдди подняла бровь. — Нам, право, вовсе не хочется, чтобы ты одичала, Адди.
Хилли прочесал все окрестности, но Харриет нигде не было. У нее дома царила странная, даже для семейства Кливов, атмосфера. Никто не открыл ему дверь. Он толкнул ее плечом и прошел на кухню — там за столом, забравшись на стул с ногами, сидела Алисой и горько всхлипывала, а Ида Рью, повернувшись к ней спиной, вытирала ложки, делая вид, что ничего не слышит. Ни одна из них не сказала Хилли ни слова, они даже не посмотрели в его сторону.
Он решил попытать счастья в библиотеке. Миссис Фосетт, звеня браслетами, с энтузиазмом замахала ему рукой, но Хилли, помахав ей в ответ, быстро прошел в читальный зал. Конечно, Харриет была там: сидела, положив на стол острые локти и уткнувшись в огромную книгу.
— Алло, Харриет! — страшным шепотом зашипел он ей в ухо. — Ты представляешь? Машина Дэнни Ратклиффа припаркована у здания городского суда!
Его взгляд упал на огромную книгу, которая на самом деле оказалась подшивкой старых газет. Он с испугом взглянул на старую черно-белую фотографию, занимающую половину полосы: на ней мать Харриет стояла с перекошенным лицом, рот у нее был широко открыт, а на переднем плане кто-то смазанный тащил носилки, видимо, в карету скорой помощи. Заголовок гласил: «Трагедия матери в День матери».
— Эй, постой-ка, — произнес он вдруг, тыча пальцем в фотографию. — Это же твой старый дом!
Харриет молча захлопнула подшивку и указала рукой на табличку с надписью «Разговоры запрещены».
— Давай, пошли, — горячо зашептал ей Хилли, толкая рукой под бок. Не говоря ни слова, Харриет поднялась и пошла следом за ним к выходу.
Они вышли из прохлады библиотеки и остановились на тротуаре.
— Я точно знаю, машина его, — тараторил Хилли, прикрывая глаза от солнца рукой. — У нас в городе только одна «транс Ам» такого цвета. Если бы он не оставил ее прямо напротив суда, я бы подложил ему битого стекла под колесо.
Харриет подумала об Алисон и Иде — сидят, наверное, сейчас в гостиной и смотрят свои глупые сериалы.
— Ну что, принесем змею? — спросила она.
— Да ты что, — Хилли мгновенно остыл. — Как мы ее оттуда потащим? Все же увидят.
— Тогда какой смысл в том, что мы ее украли? — горько сказала Харриет. — План был в том, чтобы кобра укусила этого подонка.
Они постояли еще минуту, а потом Харриет вздохнула и сказала:
— Ладно, я пошла назад.
— Подожди!
Она повернулась.
_ Знаешь, что я тут подумал? — Вообще-то Хилли ничего не подумал, но подругу надо было чем-то задержать. — Я подумал… вот что! У этой машины откидной верх. И я тебе ручаюсь, что он поедет домой через Кантри-Лайн-Роуд. Все эти придурки живут там, у реки.
— Точно, — медленно протянула заинтересовавшаяся Харриет. — Он там живет, это правда. Я посмотрела в «Желтых страницах».
— Ну вот, а змея-то уже там.
Харриет скорчила гримасу.
— Да ладно тебе, — сказал Хилли, подталкивая ее локтем в бок, — ты что, телик не смотришь? Помнишь, была передача про каких-то отмороженных подростков, которые швыряли камнями в машины с эстакады? Два человека даже погибли тогда. Диктор еще предупреждал водителей, чтобы они перестраивались в другой ряд, если увидят на эстакаде людей, представляешь?
Харриет вопросительно взглянула на него.
— Ну пошли, чего кукситься? Где твой велосипед?
— Я пришла пешком.
— Так садись на руль, я тебя отвезу туда, только, чур, ты повезешь меня назад.
Жизнь без Иды. «Если бы Иды не было вообще, — думала Харриет, сидя по-турецки на пыльной, выбеленной солнцем эстакаде, — так я бы и не переживала. Значит, все, что нужно, — это представить себе, что ее никогда не было. Просто!»
Харриет подумала, что с уходом Иды в доме ничего особенно не изменится. Ее присутствие всегда было не слишком заметным. Бутылка соуса Каро, которым Ида поливала оладьи; красная пластмассовая кружка — Ида насыпала в нее колотый лед и так и ходила с ней целый день, попивая талую воду; еще фартук, висящий на заднем крылечке, да жестяные банки из-под томатного соуса с рассадой огурцов и помидоров. Ах да! Еще Идин огород.
Вот и все, и если эти знаки исчезнут, то и все следы пребывания Иды Рью в их доме пропадут навсегда. Харриет чуть не заплакала, представив заброшенный, заросший сорняками огород.
«Нет, я буду за ним ухаживать, — сказала она себе, — закажу еще семян по телефонному справочнику». Она будет ходить в соломенной шляпе и коричневом комбинезоне, как у Эдди, а потом совершит открытие в мире ботанике. Но она будет скромна, хоть и гениальна, вырученные от премий и призов деньги раздаст беднякам.
В голову ей пришли потерянные красные перчатки, и сердце опять больно сжалось. Как же она могла? Потерять единственный Идин подарок… «Нет, — приказала она себе твердо, — не смей думать об этом! Никуда они не денутся, сами уйти не могли, ты их найдешь».
При свете дня пейзаж выглядел не так, как ночью, коровьи пастбища были тусклые, коричневатые, кое-где трава совсем отсутствовала, только вдоль изгородей тянулись ярко-зеленые ленты зарослей крапивы. Над пастбищами беззвучно кружили три огромных черных грифа.
«Я всегда буду помнить этот день, — подумала Харриет. — День, когда ушла Ида, будет таким в моей памяти, и эти черные крылья на безоблачном небе, и этот воздух, который вкусом напоминает сухое стекло».
Хилли сидел напротив нее, скрестив ноги, и рассматривал какой-то комикс. Глаза у него слипались, хотя первые полчаса он безотрывно следил за дорогой и каждый раз при виде приближающегося грузовика кричал ей: «Ложись!»
С большим трудом Харриет заставила себя отвлечься от горестных мыслей и думать о своем огороде. Это будет лучший в мире огород, а потом она вырастит целый сад с фруктовыми деревьями и подстриженными изгородями, а капусту будет сажать в шахматном порядке. И постепенно сад займет весь их участок, а потом и участок миссис Фонтейн… И проезжающие мимо горожане будут останавливать машины и задавать ей вопросы, перевесившись через забор, а она, в белом халате и резиновых перчатках, стоя между своих идеальных грядок с измерительным прибором в руках, будет вежливо беседовать с ними… Она назовет его «Мемориальный сад Иды Рью»… Нет, конечно, не «мемориальный», а то всем покажется, что Ида умерла.
Внезапно грифы сложили крылья и камнем упали вниз куда-то за соседний бугор. Вдалеке послышалось урчание мотора, Харриет приложила руку к глазам, потом позвала:
— Хилли!
— А? Что? — Комиксы полетели в сторону. Хилли протер глаза и на четвереньках подобрался к ней поближе. — Ты уверена?
_ Да, это он. — Она тоже опустилась на четвереньки и поползла к противоположной стене, где стояла корзина с коброй.
Хилли, прищурившись, наблюдал за дорогой. Поначалу ему казалось, что машина едет слишком медленно для «транс Ам», но вдруг солнце блеснуло на ее бронзово-металлической поверхности, и он узнал характерные обводки и по-акульи хищную пасть радиатора.
Хилли быстро нырнул за ограждение и присел на корточки: только сейчас ему пришло в голову, что Ратклиффы всегда ходили вооруженными до зубов. Спотыкаясь и кряхтя от натуги, они с Харриет подтащили корзину к краю эстакады и взгромоздили на бортик так, чтобы можно было легко поднять крышку.
Хилли оглянулся — «транс Ам» не ехал, а буквально полз по дороге. «Чего он так тормозит? Неужели он увидел нас?» — мелькнуло у него в голове, но «транс Ам» не остановился, а скрылся под эстакадой.
— Давай! — выдохнула Харриет над его ухом. — Раз, два, пошли…
Они откинули крышку, перевернули корзину над дорогой и с силой тряхнули ее. Дальше Хилли наблюдал за событиями, как в замедленной съемке. Кобра выскользнула из корзины, отчаянно мотая в воздухе хвостом, тщетно пытаясь выровнять тело, и полетела вниз. Харриет выпрямилась с мстительным выражением лица и, обеими руками держась за перила, посмотрела на дорогу.
— Бомбы сброшены, сэр, — сказала она.
Хилли тоже облокотился на парапет, наблюдая за змеиным полетом. «Черт! Мы промахнулись!» — промелькнуло у него в голове, как вдруг «транс Ам» вылетел из-под эстакады прямо под их ногами. Змеиный хвост наискось скользнул по откинутой крыше и сполз на заднее сиденье, затянув за собой на пол машины все змеиное тело. Хилли и Харриет отпрянули от бортика и в остолбенении уставились друг на друга. Хилли опомнился первый.
— Ураа!!! Победа! Наша взяла! — Он ударил Харриет по спине, схватил ее за руку и потряс, тыча пальцем в «транс Ам», который со скрежетом затормозил и теперь неровными толчками приближался к левой обочине. Он все-таки сумел удержаться и не съехать в широкую и глубокую канаву, отделяющую обочину от фермерских полей. В клубах пыли машина остановилась, и, прежде чем дети успели опомниться, водительская дверца распахнулась и на дорогу выкатился вовсе не Дэнни Ратклифф, но какое-то странное существо: высохшее, бесполое, древнее, завернутое в ярко-красное летнее платье. Существо, царапая себя сухими ручками и издавая жалобные крики «Айииииииии!!!!», засеменило вдоль дороги. Крики были странно бестелесными, скорее птичьими, чем человеческими, а с плеча существа свисала кобра — почти два метра упругого черного тела, заканчивающегося узким, но удивительно сильным хвостом, который выбивал из дороги клубы красной пыли.
Харриет застыла на месте, завороженная этим зрелищем. Она все ожидала увидеть, но только не такую картину. Что-то не сработало в ее плане, но в жизни, в отличие от игры, невозможно было сложить кубики по-другому и начать игру заново. Она повернулась и что было сил помчалась прочь. За ее спиной раздалось шуршание гравия — это Хилли оседлал велосипед. Через секунду обогнал ее, яростно крутя педали, буквально лег в поворот и полетел по шоссе к городу — теперь каждый отвечал только за себя. Сердце Харриет готово было выскочить из груди, но она мчалась, подгоняемая слабыми криками, полными беспомощного отчаяния: «Аййииииии… аййййиии…» Небо беспощадно голубело над ее головой. Харриет перепрыгнула через изгородь, скрылась с головой в густой траве и, вскочив, устремилась к лесу. В висках ее билась кровь, голова кружилась, колени тряслись. Харриет желала лишь одного — перенестись назад хоть на десять минут, а лучше на десять дней или даже на десять лет… «Дело дрянь», как сказал бы Хилли, поскольку именно туда дорога ей была заказана, хотя только там, в прошлом, она чувствовала бы себя по-настоящему счастливой.
Кобра с облегчением скользнула в густые заросли крапивы, отделяющей одно пастбище от другого. Окружение и климат здесь были под стать жарким степям ее родины, где она охотилась в основном на крыс и мелких грызунов. Здесь она очень быстро адаптировалась к местным условиям, научилась инспектировать содержимое мусорных баков, подстерегать свою добычу у сараев и зернохранилищ и вскоре превратилась в настоящую местную достопримечательность. Многие годы в окрестных барах фермеры рассказывали друг другу страшные истории о настоящей индийской кобре двухметровой длины, обитавшей в этих краях. Зеваки, туристы, фотографы, охотники неоднократно предпринимали попытки выследить ее, чтобы убить, поймать или сфотографировать, но она прожила свою молчаливую одинокую жизнь в спокойствии и благополучии и умерла естественной смертью, когда пришло ее время.
— А почему тебя с ней не было? — в десятый раз спрашивал Фариш, сидя на пластиковом стуле в комнате ожидания перед палатой реанимации. — Почему, я спрашиваю, ты сам не отвез ее домой?
— Откуда мне было знать, что она так рано освободится? Она должна была вызвать меня из Пул-Холла. Когда я пришел на площадь в пять вечера, ее уже не было… «Да старая ведьма и меня оставила без машины», — добавил он про себя. Дэнни пришлось идти на мойку и вызывать Кэтфиша, чтобы тот отвез его домой.
Фариш сипло дышал через нос, пытаясь успокоиться, но у него плохо получалось.
— Тебе следовало ждать там, не отходить от нее.
— Где? На площади у суда? Стоять там целый день?
Фариш выругался.
— Я так и знал — рано или поздно что-то случится. А почему ты не повез ее в грузовике, а? Почему?
— Потому что она сказала, что не может забираться в грузовик, вот почему! Слишком высокие ступеньки. Слишком высокие, — повторил он медленно и громко, глядя в расширившиеся глаза Фариша.
— Я слышу! — буркнул Фариш, отворачиваясь.
Гам была в реанимации — в обеих руках торчали катетеры, присоединенные к капельницам, кардиодыхательный аппарат мерил ее давление и считал пульс. Ее подобрал на шоссе водитель грузовика. Увидев престарелую даму с коброй на плече, он выскочил из кабины, схватил отрезок гибкого резинового шланга и, хорошенько размахнувшись, скинул кобру на землю. Больше он ничего не успел сделать — Гам без чувств повалилась ему на руки, а змея стремительно скользнула мимо и исчезла в густо заросшей травой придорожной канаве.
_ Ей же богу, ничего подобного в жизни не видел, — делился он своими впечатлениями с дежурным врачом отделения интенсивной терапии доктором Бридлавом. — Настоящая кобра с капюшоном и всеми делами, чтоб я сдох! Я видел картинку на коробке с дробью.
Доктор Бридлав недоверчиво крякнул и открыл «Медицинскую энциклопедию». К его изумлению, Гам действительно демонстрировала все признаки отравления ядом кобры: паралич верхних век, пониженное давление, боли в груди и затрудненное дыхание. Вокруг укуса не было особой опухоли, как при укусах гадюки, и похоже, чудовище не смогло слишком сильно вонзить в старуху зубы из-за толстых подплечников платья.
Доктор Бридлав тщательно вымыл под краном розовые руки и вышел к мрачной группе внуков, толпившихся под дверями реанимационной палаты.
— Где она? — высокий грузный мужчина бросился к нему, сверля его недобрым взглядом. — Дайте мне поговорить с ней.
— Сэр, сэр! — Доктор Бридлав успел поймать Фариша за рукав. — Боюсь, что сейчас это невозможно. Сэр? Прошу вас, подождите вон там, в зале ожидания.
— А как же Гам?
— Она сейчас отдыхает, все равно она вас не услышит. Если не хотите ехать домой, по крайней мере ведите себя тихо. Утро покажет, что к чему.
— Что вы там с ней делаете? — угрожающе заворчал Фариш.
Доктор Бридлав прочел ему небольшую лекцию об опущении верхнего века, свидетельствующем о нарастающем параличе, об отсутствии отека в зоне поражения и о серьезных кардиореспираторных проблемах пациентки. Вообще-то, из «Медицинской энциклопедии» доктор Бридлав узнал, что укус кобры смертелен примерно в 50 процентах случаев и что существует антидот, который необходимо вводить в кровь немедленно после укуса (конечно, в их больнице ничего похожего на антидот не было), так что старушке придется выкарабкиваться самой. Учитывая ее предыдущий анамнез, доктор был уверен, что до утра миссис Ратклифф не доживет.
Харриет повесила трубку, поднялась наверх, без стука вошла в комнату матери и встала у изножья кровати.
— Завтра я уезжаю в лагерь Селби, — объявила она.
Шарлот опустила на грудь журнал выпускников Академии, который она изучала, и молча посмотрела на дочь.
— Я уже договорилась с Эдди. Она меня завтра отвезет.
— Что?
— Вторая смена уже началась, и они сначала не хотели меня брать, но потом даже дали Эдди скидку.
Харриет замолчала, бесстрастно ожидая, что скажет мать. Вообще-то ей было совершенно наплевать, скажет Шарлот что-нибудь или нет, поскольку этим делом теперь занималась Эдди. И как бы Харриет ни ненавидела лагерь Селби, все же он был лучше, чем школа для несовершеннолетних преступников или исправительный лагерь.
Харриет позвонила бабке, когда паника завладела ею целиком, вытеснив остатки прочих чувств. Она принеслась домой, не чуя под собой ног, под аккомпанемент разносившейся по дороге полицейской сирены. Вбежав в дом, она заперлась в ванной комнате на первом этаже, бросила грязные вещи в корзину для белья и забралась в ванну. Сидя в остывающей воде, она с замиранием сердца прислушивалась к возникающим за дверью звукам, — пару раз ей показалось, что хлопала входная дверь, потом — что кто-то громко топает по коридору. Господи Иисусе, что она будет делать, если придет полиция?
Цепенея от ужаса, она оделась и на цыпочках прошла в гостиную, отодвинула кружевную занавеску и выглянула наружу. На улице она никого не увидела, но притаилась за занавеской и стала ждать, не зная, что предпринять. Тут вдалеке снова раздались звуки сирены — похолодев, Харриет бросилась к телефону и импульсивно набрала номер Эдди.
Надо отдать ей должное, Эдди не стала задавать лишних вопросов, а сразу взяла быка за рога: Харриет даже почувствовала к ней проблеск былой привязанности. Эдди сразу же позвонила в лагерь, пробилась сквозь заслон хамоватых телефонисток и поговорила с самим директором лагеря доктором Вэнсом. Через десять минут она уже звонила Харриет с инструкциями, что взять с собой, как получить справку о здоровье, и велела быть готовой к отъезду к шести утра. Она вовсе не забыла про лагерь, просто, видимо, устала бороться с Харриет и ее матерью, которая в этом вопросе всегда брала сторону дочери. Эдди была уверена, что проблемы Харриет кроются в отсутствии нормального контакта с другими детьми и что общение с маленькими отпрысками истинных христианских семей вкупе с железной дисциплиной лагеря может сделать с ее нелюдимым, мрачным характером настоящие чудеса.
Мать еще какое-то время молчала, потом отложила журнал в сторону.
— Что ж, — растерянно сказала она, — это как-то очень неожиданно. Мне казалось, в прошлом году ты ненавидела этот лагерь.
— Мы уедем завтра рано утром, ты еще будешь спать. Я думала, тебе следует знать.
— А что это ты так туда рвешься? — спросила Шарлот.
Харриет, не отвечая, дернула плечом.
— Что ж… Я тобой горжусь, — не зная, что сказать, пробормотала Шарлот. Она только сейчас заметила, что Харриет совершенно черная от загара и худа как щепка. «В кого она пошла? Эти прямые черные волосы и такой упрямый подбородок…».
— А интересно, — сказала она вслух, — куда делась эта книжка про маленького Гайавату, помнишь, с картинками? Она все время лежала в гостиной на диване…
Харриет, все так же молча, повернулась и вышла из комнаты. За дверью она столкнулась с Алисон — видимо, та подслушивала. Алисон последовала за Харриет в их комнату и остановилась на пороге. Харриет, не обращая на нее внимания, открыла ящики и начала выбрасывать на кровать толстые носки, трусы, зеленую рубашку с логотипом лагеря, оставшуюся с прошлого года…
— Что ты натворила? — спросила Алисон.
— Ничего! — Харриет на секунду застыла. — С чего ты взяла, что я что-то натворила?
— Ты выглядишь так, будто у тебя серьезные неприятности.
После паузы Харриет отвернулась и с пылающим лицом продолжала собираться.
— Ты помнишь, что Ида уходит от нас?
— Мне теперь на это наплевать.
— Если ты уедешь, ты больше ее никогда не увидишь.
— Ну и что? — Харриет сунула кеды в рюкзак и стукнула по ним кулаком. — Она ведь на самом деле не любит нас.
— Я знаю.
— Ну и почему я должна переживать?
— Потому что мы ее любим.
— Я ее ненавижу, — быстро сказала Харриет. Она застегнула рюкзак на молнию и швырнула его на кровать.
В гостиной Харриет достала лист бумаги и написала Хилли письмо:
Дорогой Хилли!
Я завтра уезжаю в лагерь. Надеюсь, что лето ты проведешь весело. Может быть, на будущий год мы будем с тобой в одной группе на продленке.
Твой друг
Не успела она закончить, как зазвонил телефон. Харриет помедлила, но после третьего звонка опасливо взяла трубку.
— Ну и дела, чувиха! Ты слышала, что тут творится? — голос его звучал как будто со дна океана — наверное, опять надел свой дурацкий шлем.
— Я только что написала тебе письмо, — устало сказала Харриет. — Эдди завтра везет меня в лагерь.
— Что? С ума сошла? Ни в коем случае! Что я тут один буду делать?
— Я не могу здесь оставаться.
— Так давай убежим!
— Невозможно. — Большим пальцем ноги Харриет протерла яркую черную точку в пыли под резным телефонным столиком.
— А что, если нас кто-то видел? А? Харриет, ты куда пропала?
— Я слушаю.
— А что будет с моей тележкой?
— Не знаю. — Тележка так и осталась на эстакаде вместе со змеиной корзиной.
— Мне что, пойти забрать ее оттуда?
— Ни в коем случае. Тебя могут увидеть. Там что, написано твое имя?
— Да нет, что ты! Я ею вообще не пользуюсь. Харриет, а кто это был?
— Понятия не имею.
— Эта черт-ее-знает кто — она была совсем старая…
Последовало молчание — взрослое молчание, непохожее на обычные паузы в их болтовне, когда у одного из них мысль заканчивалась и он ждал ответной реплики в приятном предвкушении продолжения разговора.
— Ладно, мне пора идти, — сказал Хилли. — Мама готовит тако на ужин.
— Здорово.
Они опять помолчали.
— А что случилось с теми подростками, о которых ты рассказывал?
— С какими подростками?
— Ну с теми, что швыряли в машины камнями.
— А, с этими? Их поймали.
— И что с ними было?
— Не знаю. Наверное, отправили в тюрьму.
За этим последовало еще одно долгое молчание.
— Я пошлю тебе открытку, чтобы тебе было что почитать в этом Лагере смерти, — сказал Хилли. — Если что-нибудь произойдет, я тебе напишу.
— Нет, ни в коем случае. Ничего не пиши. Ни слова об этом!
— Да я никому не расскажу!
— Я знаю, что ты специально не расскажешь, — раздраженно сказала Харриет, — просто даже не заикайся об этом, понял?
— Может, мне тоже стоит с тобой поехать? — несчастным голосом сказал Хилли. — Я боюсь, понимаешь? А вдруг это была бабушка Кертиса?
— Слушай меня внимательно. Никому ни слова! А если кто-нибудь начнет приставать…
— Если она бабушка Кертиса, значит, она бабушка и других, понятно? Дэнни, Фариша и этого ужасного проповедника… — он вдруг разразился визгливым смехом. — Мама родная, они же меня убьют!
— Точно, — серьезно подтвердила Харриет, — если не будешь держать язык за зубами. Но если мы будем молчать…
Она вдруг вздрогнула — в дверях гостиной стояла Алисон и слушала ее, склонив голову на плечо.
— Черт, не хочу, чтобы ты уезжала, — голос Хилли едва слышался на другом конце провода. — Не могу поверить, что ты едешь в этот мерзопакостный баптистский лагерь.
Харриет демонстративно отвернулась от сестры и шикнула в трубку, показывая, что не может говорить, но Хилли ничего не понял.
— Черт, неужели это была его бабка? Господи, пожалуйста, хоть бы это был кто-то другой!..
— Я должна идти. — Почему свет так печально падает на стену? Харриет показалось, что сердце ее сейчас разорвется от тоски. В зеркале напротив отражалась часть стены (потрескавшаяся штукатурка, темные фотографии в тусклых рамах) и пятно плесени в углу потолка. Харриет слышала неровное дыхание Хилли на другом конце провода. В доме Хилли не было места грусти, его мама бегала по дому в шортиках, переделанных из старых джинсов, и готовила ему тако на ужин.
— Знаешь, мама записала меня в группу к мисс Эрликсон на будущий год, — мрачно сказал Хилли, — так что мы не часто будем теперь встречаться.
Харриет безразлично хмыкнула, пытаясь замаскировать боль, причиненную этим новым предательством. Сама она ходила в группу к миссис Хакни, старой подруге Эдди, именуемой среди школьников «Тупой Башкой», и на будущий год собиралась пойти к ней же. Если Хилли выбрал другую группу продленного дня, это значило, что они практически не будут пересекаться.
— Мисс Эрликсон крутая. Мама говорит, что она ни за что на свете не отдаст свое чадо на растерзание Тупой Башке второй год подряд… Она такая добрая, все разрешает и… Иду! — крикнул он на чей-то голос. — Ну все, — сказал он Харриет, — мне пора. Время ужина. Потом я тебе опять позвоню.
Харриет зажала черную трубку коленями и сидела так, пока в трубке не запищало. Она водрузила ее на рычаг, пытаясь не заплакать. Даже Хилли, с его писклявым голосом и вечными глупостями, был для нее почти потерян. И что ей остается? Ничего. Кто поймет ее одиночество, безысходность, холод? Кто знает об этом, кому до этого есть дело?
Впоследствии Харриет часто вспоминала этот день. Он ознаменовал собой конец ее предыдущей жизни, пусть тоже не особо радостной, но, по крайней мере, несущей в себе иллюзию возможного счастья, поворотный пункт, после которого она попала под настоящий камнепад разнообразных неприятностей. Ей казалось, что она давно зачерствела, но она оказалась совершенно не готовой к тем испытаниям, что ждали ее впереди. И до конца своей жизни Харриет будет жалеть, что у нее не хватило мужества в тот последний день Идиной службы подойти к ней, сесть на пол и положить голову ей на колени. О чем они могли бы поговорить? Она об этом никогда не узнает. Долгие годы ее мучило то, что она тогда так трусливо сбежала, не выяснив до конца отношений с самым дорогим для нее человеком. Ее терзало, что все началось, по сути, с ее неосторожных слов, а больше всего она горевала о том, что не попрощалась с Идой. Ослепленная обидой, горечью и страхом, она не очень понимала, что больше не увидит Иду никогда в жизни. И когда Харриет в отчаянии сидела перед телефоном, прислушиваясь к гулкой пустоте у себя в груди и ожидая, когда приступ смертельной тоски пройдет, она еще не подозревала, что скоро эти ощущения станут для нее привычными.