Она уже оделась, чтобы идти на работу. Меня всегда поражало, что она надевает чулки и душится, когда отправляется резать людей, распластанных на операционных столах.
– Думаю, тебе интересно будет узнать, какая неприятность случилась у Салли в группе, – сказала Лайза.
Она протянула мне записку на бланке, подписанную двумя воспитательницами младшей группы детсада, куда ходила Салли, двумя серьезными молодыми женщинами, которые умели общаться не только с трех– и четырехлетними детьми, но – что еще важнее – и с их мамами и папами.
Уважаемые родители!
Мы вынуждены сообщить вам печальные известия. Как вы, вероятно, уже слышали, Банана-Сэндвич, наша морская свинка, повредила себе лапку, после чего ее состояние резко ухудшилось. Осмотрев свинку, ветеринар диагностировала у нее нервное расстройство. Вдобавок нам объяснили, что полученная ею травма может привести к тому, что Банана начнет кусать себя и других. Поэтому ветеринар настоятельно потребовала ее эвтаназии, и мы, всесторонне обдумав ситуацию, дали свое согласие. В прошлый четверг вечером Банану забрали в ветеринарную клинику.
Мы не сообщали детям всех подробностей, а сказали только, что Банану пришлось отправить в ветеринарную лечебницу, потому что она заболела, и что там она умерла. Мы собираемся почитать детям книги о смерти домашних животных и побеседовать с ними об их переживаниях по поводу Бананы. Если у вас возникнут какие-то вопросы, обращайтесь к нам в любое удобное для вас время.
– Салли принесла это вчера из школы, – сказала Лайза.
– Это ее очень, расстроило? – спросил я.
– Что-то непохоже.
– Знаешь, по-моему, все это из разряда той чепухи, которая так беспокоит эту отвратную Люси Мейер.
– Детей все время что-то беспокоит, – заметила Лайза.
– Да, но они все-таки еще дети и им рано все время беспокоиться.
– Дети – те же люди, – ответила Лайза, – а люди постоянно из-за чего-нибудь волнуются. Все люди волнуются.
– И я в том числе, – сказал я.
– Тебе, малыш, не вредно поволноваться.
– Верно, на этот счет можешь не волноваться.
Она взглянула на меня как-то по-особенному:
– Мне понравилась сегодняшняя утренняя колонка.
– Все дело в том, что он был паршивым гимнастом.
Она улыбнулась:
– Ты видел заголовок?
– Что, не слишком удачный?
Она развернула пятую страницу газеты и показала мне:
– Лучшее сальто – напоследок.
– Хуже некуда!
– Ты в норме? – спросила она, глядя в зеркало и расчесывая волосы.
– Буду через пару часов.
– Ты как вчера вернулся домой, ты ведь не вел машину?
– Взял такси.
Лайза причмокнула губами и провела по ним тюбиком с помадой.
– Вот спасибо-то, – сказала она.
– А что, я вполне приличный малый.
Она посмотрела на меня:
– Но в тебе есть и кое-какие неприличности.
– Тебе же они нравятся.
– Ты прав, – улыбнулась она.
– Кромсаешь кого-нибудь сегодня? – спросил я.
– Несколько костяшек пальцев на руках. – Она вышла из комнаты. Мы не слишком часто целовали друг друга, уходя утром на работу. Иногда я на ходу бросал: «До скорого», или она говорила: «Я тебя люблю», но это было как раз то, что нам надо. Мы всегда спешили, а так оно всегда легче.
Этот рассказ представляется мне исповедью и расследованием одновременно. Моя жена то и дело мелькает в моем повествовании и, по-моему, заслуживает хоть нескольких слов, помимо упоминания о том, что она – талантливый хирург и занимается пластической микрохирургией. Она высокая и слишком тоненькая, у нее волосы цвета бронзы, она изучала историю искусств и биологию в Стэнфордском университете. Свое рабочее время она организовала таким образом, что оперирует по понедельникам, вторникам и средам. Остаток рабочей недели поглощают прием в кабинете, консультации и больничные обходы. В те дни, когда она оперирует, она пьет по утрам крепкий колумбийский кофе, в остальные дни – чай «Эрл Грей». По иронии судьбы работа над чужими руками плохо отражается на ее собственных. Кожа на ее ладонях и пальцах очень сухая и покрыта пятнами, ведь ей приходится обрабатывать руки не только перед операциями, но и в те дни, когда она не оперирует, между приемами в кабинете, когда она касается рук пациентов, осматривая их одну за другой, а среди них хватает рук с открытыми или недавно затянувшимися ранами, сочащимися кровью и гноем. Шершавость ее рук служит для нее незначительным, но вполне реальным источником огорчений, поскольку у детей она прочно ассоциируется с шершавыми руками. Жалуясь мне на это, она, не снимая, сдвинула обручальное кольцо и показала оставшуюся под ним узкую полоску гладкой, неповрежденной кожи. Мы оба воспринимаем этот город через призму наших профессий; среди ее пациентов встречаются секретари с синдромом перенапряжения, гораздо более серьезным, чем у меня, копы, покусанные питбулями, строительные рабочие, с раздробленными стальными балками большими пальцами, дети, которым фейерверком оторвало кисти рук, служащие из Коннектикута, оставшиеся без пальцев при попытке воспользоваться цепной пилой. Она здорово соображает во многих делах, моя жена, и я безмерно восхищаюсь ею. В противоположность моей – ее работа действительно приносит пользу людям.
Что еще? Она отдыхает за чтением исторической литературы; тут история и Китая, и испанской инквизиции, и Великих Моголов – правителей Индии. Она складывает свои книги и журналы штабелями со своей стороны кровати. Всего понемногу. Джейн Остин. «Молчание ягнят». Биография Толстого. «Ярмарка тщеславия». Салман Рушди. Удивительные рассказы о святых шестнадцатого века. «Мир в представлении Гарпа». Все, что угодно. Уложив детей спать, она любит почитать в постели. У нее есть такой очень удобный маленький светильник, который она прикрепляет сверху к книге. А рядом с пупком у нее родинка. В ней есть примесь сефардской крови, и поэтому пальцы ног у нее плоские, как у арабов, приспособленные для хождения босиком по песку, и эти арабские гены возобладали над моими англосаксонскими: у обоих наших детей пальцы на ногах арабского типа, и она гордится этим фактом. Она не смотрит телевизор. Ежедневно она прочитывает две газеты и тем не менее почти совсем не интересуется повседневной политической жизнью. Она прочла все основные труды по идеологии феминизма, написанные за последние сорок лет, и уверена, что мужчины и женщины почти несовместимы и что так будет всегда. Ей хватает бухгалтерского кошмара медицинской практики, и она предпочитает, чтобы деньгами семьи распоряжался я. Она стареет как красивый деревянный парусник: признаки износа, конечно, есть, но все контуры невредимы, и нужно-то всего чуть больше ухода и технического обслуживания каждый сезон. (Моя же модель старения напоминает медленно движущийся селевой поток. Я пристально изучаю в зеркале седые волосы, выдергиваю некоторые из них и считаю себя смешным.) Она еще не вступила в Организацию медицинского обеспечения. Она сильно устает, но обычно готова заниматься сексом, не желая упускать ни единого шанса. С тех пор как у нас появились дети, она становится все более и более ненасытной в постели. Каждые несколько лет мы, похоже, открываем для себя какой-нибудь новый способ разнообразить нашу половую жизнь, и с недавнего времени Лайза, как правило, предпочитает сначала оральный секс, и при этом она возбуждает себя руками. Так продолжается некоторое время, и по мере приближения оргазма она всего на секунду или две заталкивает мой пенис целиком себе в горло. Иногда я сам проталкиваю его туда. Потом мы катаемся по постели и вовсю трахаемся. Она часто просит меня врубать как можно круче, и я обычно отвечаю, что это и так достаточно круто, но она настаивает на своем. Она снова переключилась на противозачаточные таблетки, поскольку хоть и не имеет ничего против одного ребенка, но на самом деле не испытывает в нем потребности. У нее есть пара близких подруг – конечно же умных и энергичных женщин, несчастливых в супружестве, – и когда они ненадолго заходят к ней поболтать, то обычно устраиваются в потрепанных креслах «Адирондак» на веранде, пьют «бурбон» и курят сигареты. Их смех раздается то громче, то тише, а иногда в нем звучат слезы; а позднее, когда ее подруги уходят и Лайза, проводив их, возвращается в дом, видно, что она не завидует их жизни, а вполне довольна своей.
У нас есть одна вечная тема для дискуссии: я считаю, что общество катится в тартарары, а Лайза – нет. Разница во взглядах обнаружилась при первой же нашей встрече, когда она еще была начинающим врачом и работала в отделении «Скорой помощи». Я тогда сопровождал в больницу жертву вооруженной стычки с огнестрельной раной, намереваясь получить от его родственников какие-нибудь сведения. Лайза сидела с отцом пострадавшего в приемном покое, что-то рассказывая ему о легочной ткани в дыхательных путях, когда заметила меня и с раздражением в голосе спросила: «Кто вы такой? И чего вы хотите?»
Ее вопрос и поныне не потерял актуальности. Кем я был тогда? А был я парнем двадцати пяти лет, который вкалывал как каторжный, выходя на промысел в поисках криминала, и каждый день сломя голову бросаясь туда, где пахло сенсацией. Снимал крошечную квартиру в Бруклине, рано вставал, отправлялся в редакцию новостей, выполнял свою работу, поздно возвращался домой и прочитывал утренние выпуски всех четырех нью-йоркских газет. Что же касается второго вопроса, то хотел я Лайзу. И когда я, через два дня, прямо заявил ей об этом, она рассмеялась. В то время она собиралась выйти замуж за человека, который сейчас стал важной фигурой в «Ситибэнк». Я просто-напросто увел Лайзу у него из-под носа. Я был более напористым, красивее говорил и лучше трахал. Словом, использовал все имевшиеся у меня средства.
Ну что еще сказать о моей жене? Она – заботливая мать, и все потому, как мне кажется, что она дорожит жизнью. Ее отец стал одной из первых жертв СПИДа среди гетеросексуалов. В 1979 году он тяжело пострадал в автомобильной катастрофе, когда в него врезался пьяный подросток, удравший с места происшествия. В отделении «Скорой помощи» отцу Лайзы сделали переливание крови. В крови был вирус СПИДа; и после того, как он полностью оправился от перелома челюсти, перфорации печени и раздробленных костей ног, здоровье его неожиданно ухудшилось, и на него начала нападать одна инфекция за другой. Авария произошла, когда Лайза училась в колледже, и по мере того, как ее отцу становилось хуже, ее интересы смещались от дисциплин, имеющих отношение к человеческой природе, к изучению поведенческих реакций, и в конце концов сосредоточились на естественных науках. Ее приняли во все высшие медицинские учебные заведения, в которые она подала заявления, а ее выбор определился желанием помогать людям в их повседневной жизни. У нее бывают минуты удовлетворения и минуты разочарования, особенно в одном случае, когда ребенок лишился пальца по недосмотру взрослых. Она понимает, как работают мышцы, сухожилия и нервы, точно так же, как дирижер понимает сложную музыкальную партитуру. Она опубликовала в медицинских журналах несколько статей о методе сохранения нерва. Иногда она засиживается по ночам, размышляя о человеческих руках.
Должен ли я продолжать рассказ о моей жене? Думаю, что нет. Нет, по-моему, никакой необходимости пересказывать наши домашние разговоры в тот период, который я описываю за одним исключением. Она почти не участвовала в дальнейших событиях, и вообще было бы недопустимым упрощением рассматривать мои поступки как реакцию на наш брак или на мнимые недостатки ее характера. Это не так. Я был счастлив в браке. Моя жена умна, наблюдательна и добра, и, я думаю, это все, что необходимо знать. Я хочу здесь ее защитить. Какой-нибудь умник мог бы усмотреть ироническую подоплеку в любом слове, использованном мною для описания Лайзы (так «умная» можно истолковать в одном смысле, а «добрая» в другом); но на самом деле то, что случилось со мной, никак не связано с моей женитьбой на Лайзе, а определилось поступками четырех людей – Кэролайн Краули, Саймона Краули, еще одного человека и моими собственными. Мы составили эксцентричную труппу, найдя друг друга во времени и пространстве. К тому же в нашей скромной городской драме действовали и второстепенные актеры, и в свое время я расскажу о каждом из этих людей. Но моя жена не управляла событиями. Она просто каждый день ходила на работу и заботилась о детях, пока я выискивал неприятности. Это не делает ее ни беспомощной, ни блаженной дурочкой. Нельзя сказать, что она не знала о том, что происходит; моей жене свойственно исполненное внутренней силы бдительное спокойствие. Спешу добавить, что моя жена намного разумнее и мудрее меня.
Часом позже я, поеживаясь от бодрящего морозца, стоял на углу Восемьдесят третьей улицы и Бродвея и разрабатывал версию «убийства с подвенечным платьем». Ее звали Айрис Пелл, она с презрением отвергла своего приятеля по имени Ричард Ланкастер. Она была немного полноватой, привлекательной женщиной с темными глазами, неоднократно испытавшей разочарование в любви. Она распространяла ценные бумаги в крупной бухгалтерской фирме в Рокфеллеровском центре; он был средней руки администратором в страховой компании и запомнился сотрудникам своей учтивостью и тем, что носил изящный галстук бабочкой и стригся каждые десять дней. Айрис заявила Ричарду, что никакой свадьбы не будет и что она не желает его больше видеть; но он все же разыскал ее, выследил и подкараулил в китайской прачечной, как раз в момент ее закрытия. Как и сообщил Бобби, она действительно держала в руках только что взятое из химчистки подвенечное платье, когда обернулась на звук голоса Ланкастера. После нескольких выстрелов две пули, пробив один слой целлофана, платье, второй слой целлофана, ее зимнее пальто, кофту и лифчик, угодили прямо в сердце. Да, Бобби сказал правду, Айрис Пелл умерла, имея при себе подвенечное платье. Кругом полно было крови, но больше всего на полу, где она растеклась огромным жирным пятном, со следами множества ног и пыльным налетом, высохла, а потом опять стала липкой от растаявшего снега с обуви посетителей. Кто-то бросил сверху несколько газет, но от этого не стало чище. Я заметил, как детективы кивнули владельцу прачечной, который не спал всю ночь, ожидая, когда они закончат свои бесконечные хождения, и как мальчик-китаец в футболке, с чавкающим звуком шмякнув мокрую швабру прямо в темное пятно, начисто стер то, что осталось на месте происшествия от Айрис Пелл. Старания мальчика со шваброй не могли не вызвать уважение, ведь он хорошо знал Айрис и глубоко переживал ее гибель.
Ричард Ланкастер – вчера обычный гражданин, а сегодня преступник – скрылся. Но, как потом выяснилось, недалеко. Домой к себе он не пошел, а отправился в кино. Взял билет в кассе-автомате, скушал бифштекс в дорогом ресторане, дал прилично на чай официанту. Позднее видели, как он исступленно что-то набирал на ноутбуке, а потом пил за здоровье стоящего перед ним кресла. В то же утро, как раз когда я ехал в поезде из центра на окраину, его обнаружила на парковой скамейке одна бегунья трусцой, совершавшая променад на Бруклинских высотах, где взору восходящего солнца открываются плавные очертания нижнего Манхэттена. На Ланкастере был его рабочий костюм, в кармане которого нашли бумажник со всеми документами; в руке была зажата записка: «Я убил Айрис». Он выстрелил себе в рот и остался сидеть на скамейке, и кровь, капавшая сквозь щели между деревянными планками, скопилась в лужицу, а потом тоненькой струйкой потекла вдоль пешеходной дорожки навстречу сияющей небесной голубизне.
Но он не умер. Другая женщина, случайно оказавшаяся у окна своей квартиры, видела, как Ланкастер выстрелил в себя, и вызвала полицию. Врач «скорой помощи», быстро прибывшей на место, обнаружил, что самоубийца хотя и разворотил себе часть щеки, черепа и левый глаз, был еще вполне живым – настолько, что умолял позволить ему умереть в карете «скорой помощи». Странность заключалась в том, что полиция не смогла найти пистолет рядом со скамейкой, где он в себя стрелял. Женщина, вызвавшая полицию, заявила, что видела какую-то странную фигуру (возможно, это был бомж), склонившуюся сразу после выстрела над осевшим на скамейке Ланкастером, но только она не сумела как следует рассмотреть ни его самого, ни чем он там занимался, а заметила лишь, что он выпрямился и, бросившись со всех ног в сторону, скрылся в утреннем тумане.
Мне понадобилось еще два часа, чтобы собрать всю эту информацию, и, вернувшись из Бруклина, я мучительно раздумывал, как на этом материале состряпать полноценную колонку на послезавтра. У меня были факты, но, за исключением мальчика-китайца со шваброй, никакого эмоционального содержания, никаких берущих за душу речей. Я не смог связаться с семьей Айрис Пелл, а расспрашивать дальше сотрудников Ричарда Ланкастера не имело смысла. («Ричард Ланкастер был отличным работником, никогда ни на что не жаловался», – заявил сотрудник страховой компании по связям с общественностью.) Бывшая жена Ланкастера давно уже сняла трубку с рычага телефона и, наверно, вздохнула с облегчением, прибегнув к тому смешному способу, с помощью которого мы прячемся от постигших нас несчастий.
Я уткнулся в работу, и именно в это время мне позвонила Кэролайн Краули. Как только я услышал ее голос, у меня в кончиках пальцев возникло то же самое ощущение нервного возбуждения, которое я обычно испытывал перед игрой школьной футбольной команды, когда, уже стоя на поле, в спортивной форме и бутсах, мы видели толпу на трибунах и слышали, как громкоговоритель со скрипами и скрежетом возвещает: «До начала игры осталось десять минут».