Видно было, как медведица рявкнула — раскрытый рот, все тело подалось вперед. А звука не донеслось даже малейшего — все звуки погасил порог. Малыши помчались вдоль воды, куда-то к огромным камням, оторванным недавно от скалы. Недавно — потому что всего сорок лет назад скалу рвали, делали дорогу на Осиновку. Даже бешеная горная река не успела обточить камней — громадных, тяжеленных, со множеством острых граней. Медвежата забрались на них, каждый на отдельный камень, попрыгали, как меховые мячики. Залезли и уселись на камнях, повернулись мордочками к матери. Профессор Товстолес подивился точности маневра — что-то до сих пор не замечал он за медведями таких талантов.
Медведица потянулась мордой к ним, замерла в странной позе: подавшись вперед, вытянув голову и спину по одной линии. Медвежата наблюдали за матерью, как завороженные, и вдруг оба кинулись в воду.
Владимир Дмитриевич Товстолес передернулся всем телом: под тем берегом вода неслась быстрее, чем курьерский поезд. Они что, самоубийцы?! А темные круглые головки уже всплыли, уже мчались в пороге, ныряли на бурунах шиверы. Вверх-вниз, вверх-вниз, и как по команде — к берегу, на пляж, сразу же по выходе из стремнины. Тут река растекалась пошире, течение чуть замедлялось, зверьки выпрыгнули из воды, как вылетели. Медведица уже на берегу, облизывает малышей. Товстолес приник к биноклю, морда зверя оказалась почти совсем рядом.
Вот, вылизывает детей, а они, понятное дело, обтряхиваются, и фонтаны воды летят в воздух. Что такое?! Нос медведицы подрагивал, вся верхняя часть морды от пасти до лба ритмично сокращалась.
Медвежата опять кинулись в реку, теперь изо всех сил поплыли вверх, к только что покинутым камням. Стремнина относила их, прямо к камням не доплыть; звереныши отклонились, ушли под берег, где течение гораздо меньше. Медвежат отделяло от Товстолеса метров пятнадцать; он и без всякого бинокля видел, как в зелено-серой, бешено несущейся воде сокращаются, извиваются тела медвежат, как бешено гребут кривые коротенькие лапки. Медведица сидела по-собачьи на противоположном берегу, наблюдала. Язык свисал у нее из пасти, как у собаки, и Товстолеса неприятно задела мысль, что зверь, чего доброго, может его обнаружить. Хотя маскировка надежна, это он знал наверняка, и рассмотреть его медведица не сможет.
Зверь опять вскочил, обратившись головой к реке. Товстолес навел было бинокль… Но медведица попросту рявкнула — с такой силой, что даже на другой берег Оя, сквозь рев воды, донесся отголосок ее крика. Медвежата в тот же миг развернулись, дали воде себя снести, и даже сами помогали ей, гребли. Еще с полчаса семейство отдыхало, медвежата валялись и играли. Владимир Дмитриевич привычно размышлял, так же привычно думая и о медведях, и одновременно о своем восприятии медведей — чтобы делать науку, важно уметь и то, и другое. Что-то слишком уж умиленно наблюдал он за этой медведицей, чересчур много людских черт ей приписывал. Ну прямо женщина, разумное существо, чудилось Товстолесу в этой здоровенной самке медведя, кормящей малышей, нежно толкающей их огромным черным, совсем не человеческим носом.
Владимир Дмитриевич знал, что ученые, слишком долго следящие в природе за гиенами, львами и шимпанзе, начинают в какой-то мере отождествлять себя с этими животными. А медведей он изучал уже больше сорока лет, и как-то привык относиться к ним особенно, не как к другим видам животных… Взять хотя бы любовь медведей к мясу «с душком». Не раз, наблюдая за зверем, разрывающим полуразложившуюся тушу, Товстолес чувствовал, как его рот наполняется слюной. Стоило вспомнить, что именно ест медведь, и это чувство проходило. Уже одна эта способность показывала, до какой степени Товстолес сроднился со зверьми, чувствовал то же, что и они. И мог приписывать им человеческие качества.
Но эти как будто и впрямь отличались от других зверей. Вот только что вели себя вполне обычно, и тут же встали странным треугольником, головами друг к другу. Минуты три медведица и медвежата стояли, сблизив головы, почти уперев их друг в друга. В бинокль было видно немногое — мохнатое плечо заслоняло морды, а Товстолес чувствовал — на мордах-то и написано самое интересное.
И опять все, как в десятках и сотнях медвежьих семей, которые видел Владимир Дмитриевич в десятках медвежьих урочищ от Украины до Аляски: медведица бродила по мелководью, переворачивала камни, на каждом из которых вполне мог бы выспаться профессор Товстолес. Медвежата сидели на камнях, наблюдали, не сводя глаз с камней и с матери. Ага! Дружно кинулись в воду! Вода вскипела еще сильнее — и от ударов о камни, и от плюханья медвежьего семейства. Вот один малыш как будто нашел что-то в реке: окунулся с головой, потащил было из воды изогнувшийся серебряный бок, тут же снова ушел в воду с головой. Медвежонка оторвало от камня и он понесся в стремнине. Мать рявкнула, но малыш, кажется, и сам уже усвоил урок, загреб лапами, вышел ниже порога, на пляже.
Становилось жарко, звериная семья ушла, а ученый записал все, что видел, и тут же улегся поспать. Товстолес смеялся, что у него и образ жизни медвежий: в его схорон напротив порога надо было попадать заранее, желательно еще до света. Минут двадцать уходило, чтобы надуть лодку, приплыть на этот мыс, спрятать лодку, спрятаться получше самому. Все утро ученый, надежно закрытый от зверей ветвями прибрежных ив и травой, наблюдал за играми, охотами зверей, а на жаркое время лень было уходить в поселок. Товстолес ложился спать тут же, в своем укрытии. Лодка к тому времени просыхала, приятно пружинила; под ветвями прибрежных ив, в тени, ученый пил кофе из термоса, ел принесенное с собой, и засыпал. Вечером опять была работа, и только с первыми звездами ученый уходил в поселок.
Ну конечно же, опять медвежья семья! Налимов отыскать в реке не трудно, надо только переворачивать камни, а взрослый самец найдет еду и получше. Мать с тремя малышами… Вернее, с двумя малышами и здоровенным пестуном: детенышем от прошлого приплода. Пестун большущий, почти со взрослого медведя, но несравненно светлее, почти что соломенно-желтый, и пропорции совсем другие — большая голова на тощей шее, лапы большущие, на тонких ногах — телосложение подростка.
Они тоже купались, играли, ловили рыбин под камнями, но как ни наблюдал Товстолес за этой медвежьей семьей, никаких странностей он не заметил, и окончательно решил: что-то ему последнее время слишком уж многое чудится. Может, пора сделать перерыв, не ходить на порог несколько дней? Посидеть, рассортировать записи, сравнить все, что он видел в Саянах, с наблюдаемым в других краях. Идиллически сидеть у речки, вести неторопливые беседы с Мараловыми, с другими приятными людьми, отвыкнуть видеть в медведях мохнатые подобия людей.
Все это думал ученый, продолжая быстро покрывать страницы блокнота понятными только ему значками: он сделал уже столько записей о поведении медведей, что очень много шло на автомате, почти что без усилия разума.
А часа через два на пороге случилась беда.
Началась беда с того, что на пороге появился человек. Владимир Дмитриевич понятия не имел, кто этот крепкий дядька лет сорока — сорока пяти, осторожно спускавшийся по склону. Не будь у ученого привычки все время осматривать склоны гор, амфитеатром спускавшихся к порогу, он мог бы его и не заметить, как не заметили медведи. Но кто это?!
Вроде бы, он всех знал в Малой Речке… по крайней мере, всех охотников, промышлявших по этим местам. Но вот хоть убейте, а этой круглой, обветренной физиономии он до сих пор не встречал. Глуповато-смелое, небритое лицо показалось Товстолесу одновременно циничным, неумным и жестоким. Он побоялся бы доверить что-то важное человеку с таким выражением лица.
Товстолес верил своему впечатлению: ведь человек считал, что он тут совершенно один. Убежище Товстолеса оставалось для него такой же тайной, как и для медведей (Товстолес радовался этому). Человек не следил за выражением своего лица, он наблюдал за медведями. Человек был наедине с самим собой и уж конечно не старался придать лицу никакого особенного выражения.
У медведей не очень хорошее зрение, а порог заглушал все шаги. Раза два человек чуть не сорвался со склона, при этом возникал какой-то шум, звери ничего так и не слышали. Человек шел быстро и ловко, маскировался в траве и за деревьями. Его лицо приобретало все более лихое и какое-то бесшабашно-жестокое выражение.
Товстолес узнал его оружие — винтовка, у которой сделан самодельный магазин, на четыре или пять патронов: оружие страшное дальностью и силой боя. Человек давно мог стрелять, и не понимал Товстолес, зачем он вообще двигается дальше, рискует быть увиденным медведями? Вот незнакомец присел за кустом, в каких-то метрах тридцати от мирно лежащих зверей; Товстолес не мог не восхититься, как быстро и ловко он маскируется; тут чувствовался большой опыт лесной жизни.
Владимир Дмитриевич был уверен — вот теперь человек будет стрелять. А он, тоже неизвестно зачем, вдруг быстро побежал, сильно нагнувшись, держа тело почти параллельно земле. Складка местности скрывала его, и человек вынырнул вдруг в нескольких метрах от медведицы, распрямился, приладил оружие к плечу. Товстолес опять отметил, как ухватисто он держит винтовку, как быстро грянул первый выстрел. Медведица вскинулась мгновенно — реакция дикого зверя. А человек уже стрелял, дымок уже отлетал по ветру, грохот слышен был даже сквозь порог. Зверь не успел даже вскочить, когда сморщилась, разорвалась шкура между шеей и плечом, ее ударило об землю страшной силой пули, попавшей в массивные кости. Еще дважды стрелял человек, почти в упор. Медведицу отбросило, перекатило на спину, потом на бок, лапы ее нелепо задергались и постепенно остановились. Медведица так и осталась лежать с мученически выгнутой спиной, с нелепо задранной, торчащей под углом к земле задней лапой.
До этого медвежата как вскочили, так и остались на местах, глядя на мать, на незнакомца. Лапы медведицы еще молотили воздух, как он раз за разом стрелял. БАХ! И медвежонка отбросило в сторону; он корчился, бился, но всякий раз, как поднимался на лапы — сразу падал. БАХ! — через неуловимо короткий промежуток времени. Второго медвежонка унесло на спину, лапы его дико задергались, в точности как у матери.
А человек уже бежал, вовсю бежал за драпающим в ужасе пестуном, и в руке у него был стиснут нож. Они скрылись в сосняке так быстро, все вообще произошло так быстро, что Товстолес никак не мог опомниться. На пустом берегу бился раненый звереныш; неподвижно лежали второй медвежонок и медведица, нелепо торчали их задние лапы. Товстолес знал, что так торчат лапы всех мертвых зверей — от медведя до домашнего котенка. Было всего четырнадцать минут седьмого, а появление незнакомца Товстолес отметил в шесть часов пятьдесят пять минут.
В семь часов двадцать четыре минуты человек появился опять. По его спокойно-торжествующему, самодовольному лицу невозможно было определить, поймал он пестуна, или же нет. Подошел к бившемуся медвежонку — малыш упирался лапами, пытался отползать. Человек весело засмеялся, зверек дернулся сильнее, чуть отполз. Человек ткнул его ножом, и опять засмеялся, когда малыш пытался отмахнуться лапой. Так повторялось несколько раз, а потом человек ткнул сильнее и стал с интересом наблюдать, как умирает маленькое животное.
Потом человек начал споро разделывать медведицу — Товстолес отметил, что ушло у него чуть больше часа, а все мясо уже лежало в стороне от дымящейся лужи внутренностей и крови. Так же споро, энергично человек стал набивать мясом рюкзак. Вошла едва пятая часть, и человек три раза возвращался за оставшимся мясом, уносил его куда-то за хребет и прятал. На третий раз он нес мясо так же легко и пружинисто, как в первый раз.
Товстолес всерьез подумывал, не пустить ли в ход свой карабин. Расстояние — метров пятьдесят, человек и не подозревает, что на другом берегу реки кто-то лежит в укрытии, следит за каждым его движением. Убийство почти безопасное. Мешало что-то, всосанное еще с молоком матери, бесспорное, чего он не хотел в себе давить.
И незнакомый человек, смертельно опасный, неприятный, побросал в воду голову медведицы, шкуру, кинул обоих медвежат. В последний раз вскинул на плечи рюкзак, на плечо положил окорок, и двинулся в горы, на хребет.
На этот раз Товстолес пролежал в схороне дольше обычного. Ему все казалось, что незнакомец должен засесть на хребте и наблюдать за всем, что происходит на пороге и вокруг. Или что он скоро вернется. Но это, наверное, старый ученый на этот раз приписывал человеку простенькие хитрости медведей. Вряд ли ему нужно было возвращаться, этому незнакомцу.
Стояла полная темнота, когда Товстолес вытащил из ямки резиновую лодку, переправился на ней на левый берег реки, до пляжа. Вот она, кровь и кишки медведицы. Вот волок — след того, как тащили к реке одного из детенышей. Ученый старик шел быстрым шагом в поселок, все продолжая ломать голову — кто бы мог быть этот человек?! И как бы найти пестуна — уже большой, он не сумеет пока жить и кормиться без матери; такой полувзрослый медведь вполне может наделать разных черных дел: начнет, например, таскать домашнюю скотину.
У Кати не было часов, и поэтому она не знала, в котором часу заблудилась. Наступал вечер — так будет точнее всего. Катя сама знала, что сделала ошибку: зря спустилась в новый распадок, не докричавшись подруг. Малина тут была такая рясная, собирать ее было так здорово, что Катя и сама не заметила, как попала в незнакомые места. Хорошо бы еще тек по распадку ручей, чтобы по нему выйти куда-то, а то просто какое-то болотце, чахлые деревца, и даже непонятно, видела уже Катя этот кусочек болота или еще нет. Тут чавкала под сапогами ненадежная осклизлая земля, тучи комаров поднимались при каждом движении — но малины тут было полно!
Надо было Кате сразу же, не дожидаясь ничего, полезть на склон, красиво нависавший над болотом. Но в знакомых местах малину давно обобрали, а тут ведро стало вовсю наполняться, давно уже, когда девочка бросала в ведро пригоршню, не раздавалось звона — дно закрыто. И Катерина прошла дальше по этому болотцу, изгибавшемуся вместе с распадком, занявшим все днище долины, свернула раз и другой в такие же, ничем не различимые долинки. Ведро оттянуло руку, пора было хвастаться подружкам и выходить к Веркиному мотоциклу. И вот тут-то, как настало время выходить к Верке и Таньке и хвастаться, Катя окончательно поняла, что сама не знает, где находится.
Тут бы Кате сразу выйти на хребет, пока еще светло, осмотреться. Сделай это Катя тотчас же, она бы, очень может быть, и поняла, куда попала. Но Катя стала выходить так же, по днищу долины: так прямо по ней шла и шла, а долина извивалась, раздваивалась, и Катя не всегда понимала — была она тут или нет. На этом девочка потеряла еще часа два, и лучи солнца перестали освещать дно долины. Наверху, на хребтах, сосны плавились в солнечном сиянии, небо было по дневному ярко-синее, а на дне уже наступал вечер, ползли тени, под кустами скапливалась темнота, поднимались тучи комаров.
К тому времени Катя понимала превосходно, что заблудилась, и что если она не выйдет за ближайший час на дорогу, придется ночевать в лесу. Ну вот, съездила с подружками на «приметное место», набрала ягод! «Два часа, и полное ведро!», — передразнила Катя Таньку. В животе явственно бурчало. Катя запустила руку в ведро, кинула пригоршню в рот… Нет, малину так просто есть невозможно! Тем более, весь день каждую третью ягоду Катерина отправляла себе в рот…
А еды не взяли совершенно… Зачем?! «Проскочим на мотоцикле до Большой Черемухи, оттуда ногами до Распадков, к вечеру вернемся». Теперь вот будет ночевать в лесу, а с первым светом идти километров пятнадцать! Что она может не дойти до Малой Речки, девочка совершенно не думала, не первый раз в лесу, четырнадцать лет, здорова… Выйдет!
С опозданием в несколько часов Катя решила — надо подняться на хребет, оттуда будет видно далеко. В самом последнем свете дня Катя вышла на склон, поднималась, сколько хватило дыхания. Тут, наверху, вроде бы, воздух был точно такой же неподвижный, вечерний, но все же дышалось много легче, и комаров все-таки меньше. Под высокими соснами, по твердой земле, двигаться стало нетрудно, ноги проваливались в мох, но гораздо слабей, чем внизу. Только теперь Катя осознала, какая на болоте зыбкая, непрочная земля, как глубоко уходит в нее нога. На хребте было даже уютно, но вот увидеть, что где находится, Катя уже не могла — не хватало света.
Что это?! На самом пределе слышимости, еле-еле, где-то трещал мотоцикл. Или ей кажется?! Не кажется… снизу слышно не было, а сюда звук все же доходил. Катя ясно слышала, как машина, мотоцикл с коляской, штурмует гору, она даже знала, какую. Катя мысленно увидела, как Верка жмет на педаль, высунув язык от напряжения, как трясется в коляске Танька; легко было понять, какие у них обеих сейчас лица, и Кате стало жалко подруг. Что это какой-то «другой мотоцикл», Кате и в голову не пришло — не могло быть никакого другого в это время и в этих местах. Ясное дело, девчонки ждали ее до последнего, пока не погас дневной свет. Небось и побегали они, и осипли от собственных криков! А теперь они едут домой, и очень легко представить, как они будут рассказывать родителям — и своим, и Катиным, что вот они вернулись, а Катя где-то там, в лесу…
Зато теперь понятно, куда двигаться! Вон там окончательно затих мотоцикл, там дорога. А Малая Речка, значит, там! Катя решительно двинулась в ту сторону, но тут стала мешать темнота. Какое-то время Катя еще двигалась в почти полном мраке, а потом стали загораться звезды, и Катя быстро поняла, — идти дальше не стоит. И так уже острая ветка чувствительно царапнула щеку, и как ни медленно, как ни осторожно двигалась Катя, она споткнулась о корень сосны. Девочка поняла, что надо дождаться восхода луны, иначе идти она не сможет. А луна во второй четверти, две трети диска светят ярко.
Катя села спиной к стволу, лицом к склону, по которому только что поднялась. Лес жил своей жизнью, далеко не полностью понятной. Тихо гудели комары. Почти так же тихо перекликались какие-то птицы, перелетали по деревьям. Где-то далеко, за несколькими перевалами, кто-то трубил или ревел… Катя толком не слышала, так это было далеко. Кто-то маленький и осторожный пробирался через папоротник, сопел, очень старался не шуметь. Катя думала, это барсук. Девочка вздрогнула от неожиданности: на фоне неба совершенно бесшумно пролетела большая птица: сова. Где-то в глубине леса, за спиной Кати, далеко-далеко шумело так, слово шел кто-то большой, и совсем не старался быть потише. Сначала шум был невнятный, неясный, потом стало можно различить хруст валежника, сопение, и к ужасу Кати, глухое вкрадчивое ворчание-урчание. Как передать этот звук? Всякий, слышавший его не в зоопарке, сразу поймет, о чем я — этот звук может быть вовсе не громким, но он идет из недр колоссальной туши, и выходит так, словно вся туша резонирует. Только существо невообразимой мощи может издавать такие звуки, и как бы ни был миролюбив медведь, очень сложно оставаться там, где разносятся по лесу это ворчание: очень уж несопоставимы силы зверя и самого сильного человека; даже взрослый вооруженный человек все равно чувствует себя неуверенно рядом с этой приземистой мощью.
А скоро к ворчанию и треску добавились еще новые звуки: как будто разрывали плотную материю, и какое-то особенное сопение. Зверь словно рвал полотно, а потом резко втягивал воздух.
Катя вскочила: бежать! Но куда бежать, зачем? Медведь догонит ее в любом случае. Девочка опустилась на то же самое место, постаралась вжаться в ствол сосны, сгруппироваться, чтобы занимать поменьше места: чтобы все-таки не так заметно.
Катя знала — скоро медведь будет здесь, и все-таки это пришло неожиданно — внезапный стремительный силуэт, неприятно быстрые перемещения, хруст и топот уже совсем близко. В свете луны мелькнула горбатая спина; Катя даже не могла понять какого цвета, темный или светлый это зверь. Медведь опустил голову, шумно принюхался, подцепил лапой, рванул. Тот самый звук, как от рвущейся ткани. Зверь опять шумно принюхался, фыркнул; на мгновение Катя увидела его силуэт: массивная горбатая фигура, сферическая голова, круглые уши. Но именно что на мгновение, потому что медведь так же стремительно двинулся вниз по склону. Девочка слышала, как зверь ломится уже по дну долины, как раз в ту сторону, откуда ушла Катя. Что-то неприятное, опасное почудилось девочке в этой торопливости зверя. Он не гулял, не собирал корешков, он куда-то спешил, а более вероятно — что-то искал. Интересно бы узнать — что именно? Или кого?
Зверь все так же фыркал, шумно вдыхал воздух, отрывал зачем-то куски дерна. И вдруг где-то там, на краю оставленного Катей болота, звуки совсем изменились. С минуту, не меньше, стояла тишина. Катя легко представила себе, как медведь стоит, поводя круглыми ушами, внимательно глядя куда-то, и почему-то даже не сопит. Стало очень ясно слышно, как медведь опять пошел куда-то, но теперь ни одна хворостинка не обломилась под его ногой. Опять послышалось сопение, звук раздвигаемой травы… И это было все. Медведь исчез. Звуки не затихали вдали, не становились все тише и тише, не изменились из-за расстояния. Они просто исчезли, эти звуки, и Катю это напугало больше, чем ворчание и хруст валежника.
Катя знала — если медведю станет нужно, от него можно будет пройти в десяти шагах, и не заметить колоссальной туши. Но зачем ему нужно, чтобы никто его не замечал?! Катя знала только одну разгадку: если медведь затих, не хочет, чтобы его в лесу слышали, значит… значит, этот зверь охотится. На кого?! Наверняка сказать нельзя, но ведь медведь затих примерно там, где Катя бродила по болоту… И никого больше там не было.
Напряженная, испуганная девочка вскочила. Катя слышала, что «медведь бабу не берет», и что «медведь беременную бабу не ест». А она — баба? Не беременная — это точно. Менструации у нее уже были, значит, все-таки — баба, должно от нее пахнуть бабой. Сердце колотилось в ребра так, что перед глазами поплыли черные круги, от страха подростка затошнило. Сосна раскидистая, выросла отдельно от других, нижние ветки доступны. Почему она не может влезть на дерево?! А, руки все еще стиснули дужку ведра! Поставив на землю ведро, Катя полезла наверх. Даже в этот момент Кате было жалко оставлять ведро малины, но тащить ведро за собой она не могла, а остаться внизу было бы несравненно страшнее. Правильнее всего было бы залезть повыше, где ветки выдержат Катю, но уже не выдержат медведя.
Зверь появился еще неожиданнее прежнего. Бог знает, как ухитрялись кривые короткие лапы так нести многопудовую тушу, чтобы не колыхалась травинка, не возникало ни единого звука. Можно было стоять в нескольких метрах от зверя, и не заметить, что в лесу вообще кто-то есть. И он двигался довольно быстро, этот зверь; не мчался, как совсем недавно, но шел и сейчас заметно быстрее человека. Голова у медведя была на одном уровне с холкой, злая узкая морда почти прикасалась к земле: медведь вынюхивал следы.
Встреча с медведем в лесу всегда пугает, всегда парализует непривычного человека: слишком неравны силы человека и могучего, стремительного зверя. Тем более, что человек в лесу — пришелец, а медведь дома. Но самое страшное, что может увидеть человек — это как медведь охотится, и охотится именно на него. Нет на свете человека, который не испугался бы… да что там «испугался»! Нет человека, который не оцепенел бы от этого зрелища. Катя так испугалась, что ее тело напряглось, одеревенело, стало почти как сосна. В этот момент зверь мог схватить, мог рвать ее, и девочка не двинулась бы с места, не крикнула.
Медведь семенил рысью, как добрый иноходец — следы совсем свежие, найти по ним Катю ему не стоило ничего. Какие-то мгновения прошли от того, как мелькнул первый раз между соснами освещенный с одного бока медведь, как бесшумно, словно в страшном сне, поплыла в лунном свете огромная туша. И вот уже он стоит под сосной, в нескольких метрах от Кати. Девочка и раньше видала медведей в лесу, но всегда это было днем, вокруг стояло несколько людей, и зверь был все-таки подальше. Ну, и конечно же, все виденные до сих пор Катей медведи старались сразу же уйти, и ни один на нее не охотился.
Этот медведь в лунном свете показался ей размером с носорога и хищнее целой стаи волков, даже до того, как зверь бесшумно, осторожно понюхал ее следы под самым-самым деревом — углубление между корнями, где девочка просидела несколько часов. Вряд ли больше получаса прошло с тех пор, когда зверь пробежал с другой стороны, всего метрах в пятидесяти от дерева; но тогда Катя сидела тихо и никак себя не обнаружила. Тогда неподвижный воздух не принес хищнику запаха, а следов девочки не было там, где первый раз пробежал зверь. Катя прекрасно понимала, что медведь охотился, искал добычу уже тогда, и если бы учуял или увидел ее — тут же повернулся бы в ее сторону, добежал бы до нее, убил и съел. И все равно медведь, который рвет дерн и мощно сопит, казался несравненно менее страшен, чем этот — бесшумно мчащийся за пока еще живой добычей.
И тут раздались первые звуки, услышанные Катей от этого охотящегося: зверь шумно втянул в себя воздух, и смачно, слюняво зачавкал. Что такое?! Зверь продолжал шумно чавкать, и чавкал так шумно и долго, что Катя вытянула шею, — посмотреть. А! Она совсем забыла про ведро! Медведь сунул в него башку и чавкал, пожирая ее малину. Даже в такой момент Катя пожалела своей ягоды: долго собирала ее, блуждала по болоту, заблудилась, а эта дрянь сейчас все сожрет в несколько минут! Потом уже, много позже, Катя поняла, что ведро с малиной спасло ей жизнь.
Голова медведя уже плохо входила в ведро, он не мог сожрать лежащего на дне, и сопение его гулко отдавалось окрест. Даже сейчас медведь не заворчал, раскачивая, а потом перевернув ведро — не стал предупреждать о себе, давать лишние шансы добыче, которую начал тропить[1]. Тут только до Кати дошла волна запаха от медведя — жуткая смесь тухлятины и специфической кислой вони, как будто от крупной собаки. Но когда пахнет псиной, это даже, пожалуй, приятно и уж конечно не противно. От медведя исходил холодный липкий смрад, нисколько не приятный человеку.
Катя не заметила момента, когда уже были четко слышны мягкие тяжелые скачки. Завороженная зверем, пожиравшим ее малину из ведра, девочка не сразу заметила, что медведей возле сосны уже двое. Второй медведь бежал откуда-то из леса, покрывающего хребет. Зверь мчался, делая огромные прыжки, как меховой шар, подпрыгивающий при толчках об землю. Этот второй медведь тоже молчал.
А вот первый зверь «заговорил». Катя сверху отлично видела, как хищно двинулся он вперед, подался на напряженных лапах — голова вытянута, продолжая собой позвоночник, уши прижаты. И вкрадчивое хищное ворчание понеслось навстречу второму.
Пришедший вторым уже не прыгал, не старался уменьшить расстояние; он встал почти в такую же позицию, как первый, и тоже начал издавать звуки. Только он не начал вкрадчиво, хищно ворчать, а стал как-то ритмично пофыркивать. Так и стоял, пофыркивал, и поза у него была все-таки менее агрессивная. Он даже поднял голову, шумно втянул в себя воздух — наверное, пытался уловить запах первого медведя, что-то кроме обычного смрада. Катя ясно увидела белый ошейник у него на груди — как салфетка, прикрывающая горло.
И тогда первый медведь вдруг дико рявкнул: так, что эхо пошло по горам, долго блуждало в распадках. Второй разинул пасть и зарычал, сильно оскаливая зубы: угрожал. Первый сделал рывок, словно собирался нападать, но шага через три остановился. Второй опять показал зубы, не сдвинувшись с места, и опять несколько раз фыркнул и гортанно заворчал, ритмично, словно запел горлом. Опять мелькнула белая салфетка.
И тут первый медведь прыгнул вперед. Катя не могла потом точно воспроизвести, как дрались эти два медведя. Кто кого и как бил лапами, хватал зубами, давил или пытался вцепиться в брюхо. Прах летел из-под всех восьми лап, куски дерна разлетались во все стороны. Вот клубок сцепившихся зверей налетел на сосенку толщиной с бедро взрослого человека; сосна с гулким треском сломалась, огромный коричневый клубок пролетел прямо по кроне, по веткам рухнувшего дерева. Звук был такой, словно дерево попросту лопнуло, и даже этот очень сильный звук перекрывал бешеный рев. Каждый звук подхватывало эхо и Катя не всегда понимала, ревет это зверь или это отдается из распадка. Раза три звери распадались, но и тогда они ревели, махали лапами, фыркали, издавали утробное, из недр туши идущее ворчание — для Кати это и было самое страшное.
Не сразу стало очевидно, что второй медведь сильнее первого. Катя не знала, сколько времени прошло, пока поле боя переместилось вниз по склону. Казалось, две геологические эпохи прошло, пока уже внизу, под склоном, кто-то помчался, сшибая деревца, приминая папоротник тушей. Треск, шум замирали в отдалении — как раз там, где бродила сегодня Катя. Впрочем, звери вылетели на противоположный склон долины, мчались друг за другом еще там. Катя не видела их, конечно, но отлично слышала, где медведи находятся.
И только теперь девочка вздохнула глубоко… так, что закружилась голова, и Катя поняла — долгое время она так и стояла на толстой ветке, прижавшись к стволу и затаив дыхание. Разжать руки оказалось еще труднее; Катя так вцепилась в дерево, что боль в кистях рук и пальцах не прошла еще несколько дней.
Но ведь медведи вернутся! Один из них побил другого, и сейчас вернется, чтобы съесть беспомощную жертву! Как вот один из них сожрал ее малину. Катя полезла еще выше, торопясь оказаться там, где не сможет лазить медведь. Какая-то маленькая птичка с отчаянным писком сорвалась почти из-под ее руки. Катя так никогда и не узнала, что это за птичка, и так и не поняла, как она могла спать при таком реве и грохоте. Но эта птичка, внезапный рывок с писком, шумом крыльев, опять сильно испугали Катю, и заставили ее передохнуть. Ну вот, под Катей уже гнутся ветки, тут ей самой не просто усидеть. Пусть возвращается медведь…
Но медведь и не думал вернуться. Ничто не нарушало тишину, мягкое мерцание месяца, покой летней прохладной ночи. Он двигается бесшумно? Но он и раньше пытался двигаться бесшумно, а Катя его сразу увидела, сверху-то. И что-то подсказывало Кате, какое-то неясное чувство, что зверя поблизости нет, и ее страхи окончились.
Трудно сказать, сколько времени прошло, когда Катя решилась спуститься хотя бы с этих тонких веток, качавшихся от каждого движения. Луна закатывалась, опускалась за лес, стало заметно темнее. Теперь Катя сидела на толстенной ветке, спустив ноги с одной и с другой стороны. Комарья уже не было; хоть юбка задиралась, не кусали. Привалившись к стволу спиной, Катя держалась за другую ветку правой рукой. Удобно, спокойно… и глаза девочки сами собой закрывались: было часа четыре, предутреннее время, когда сильней всего хочется спать, а Катя привыкла ложиться рано, до полуночи. Нет-нет, спать никак нельзя! Катя сидела, тараща в пространство глаза, изо всех сил стараясь не спать. И глаза у нее сами закрывались. Тем более, спадало напряжение, наступала реакция. Весь молодой Катин организм после перенесенного требовал: спать! Спать! Раза два девочка чуть не сорвалась с ветки на землю, и это было опаснее всего: ветка качалась метрах в четырех над землей. С одной стороны, хорошо — и на этой ветке медведь не мог бы ее сразу достать. Но и падать было высоко… Катя боялась упасть не только потому, что будет больно, но и чтобы не попасть в лапы медведю. И боясь поломать кость, из-за которой потом не сможет идти: ведь если ее не съест медведь, ей надо еще выйти на дорогу…
Катю морозило: била крупная дрожь, которая появляется у многих людей перед утром, а тут еще и нервы разыгрались: стоило смежить глаза, как наплывала слюнявая пасть, обдавала горячим дыханием. И невозможно вообразить, какие страшные глаза смотрели на Катю с морды зверя, снящегося ей за минуты, чуть ли не секунды ее контрабандного сна. Несмотря на теплую, плотную кофту, Кате было почти холодно.
Ба! Да ведь под утро медведи вовсе не опасные! Какая она глупая, что сидит здесь! Ведь медведи охотятся вечером, в сумерках, или в начале ночи… как охотился на нее этот. А глухой ночью они спят, и под утро, и ранним утром тоже спят. Значит, можно слезть вниз и поспать!
Катя соскользнула на землю и не выдержала, вскрикнула: так свело судорогой ноги. Вскрикнула и сразу же опять вцепилась в ствол: а вдруг зверь притаился поблизости и готовится броситься, как только она отойдет от ствола! Да нет, конечно же, медведь давным-давно спит! На свое счастье, Катя не была опытной охотницей, хорошо знавшей нравы медведей; недавно погибший отец мало рассказывал про свои дела и про зверей. Не была Катя и умной, начитанной девочкой, много знавшей из книг… да и самих книг она прочитала не так уж много. Почему «к счастью»? А потому, что Катя не знала, что медведи как раз «сумеречные животные» — охотятся они вечером и утром.
Но Катенька вообразила, что под утро ни один медведь ее не тронет, и осталась на земле, изо всех оставшихся сил растирая затекшие, сведенные судорогой ноги. На развороченной поляне все еще разило тухлятиной, кислым смрадом старого медведя, свисали клочья мха и травы с веток деревьев. Катю пугала эта поляна, место битвы медведей, но сил уходить уже не было. Девочка улеглась прямо там, где просидела несколько часов, между корней сосны и в двух шагах от опрокинутого на бок, придавленного ведра; и словно провалилась в крепкий сон.
Трудно сказать, сколько проспала Катя; вряд ли ее сон длился больше двух-трех часов, но проснулась она почти что совершенно отдохнувшей, да и кошмаров больше не было. А проснулась Катюша от холода, потому что в Сибири в августе уже стоит погода не летняя, а предосенняя, и вполне могут быть даже заморозки — тем более, в горах. Заморозок не настал, но спать на голой земле в одной кофте было никак невозможно, и Катя несколько минут согревалась, растирая себя руками, а потом подпрыгивая — сначала на одной ноге, потом на другой.
В животе бурчало, все мышцы болели после проклятой сосны. После того, как ее чуть не съели, Катя чувствовала себя психологически совершенно измученной, но свет раннего утра все изменял в лучшую сторону, Катя знала, куда надо идти, и от этого привычная бодрость вливалась в простенькое сознание девочки. Вот только еды никакой не было, и пока не вернется Катя домой — можно не рассчитывать, не будет…
Катя встала, прикидывая, как выходить ей к дороге, а по дороге — к деревне, когда ее накрыло первое утробное ворчание. То самое — идущее из глубины исполинской туши, вибрирующее, недовольное. И совсем близко! Распадки подхватили эхо, понесли его по тайге, и давно затихнув рядом с Катей, ворчание медведя много раз вернулось к ней издалека. Первобытные грозные звуки, красивые своей силой и первозданностью — но слышать их хорошо в записи, сидя в уютной квартире, в кресле или на диване. В лесу, издаваемые не магнитофоном, а живым и очень сильным зверем, они производят совсем особое впечатление.
Катя стиснула руки у груди, судорожно оглянулась. Ага, лучше всего бежать вон туда, в ту сторону! Только уже спустившись со склона, перебежав долину и почти вскарабкавшись на новый склон, Катя сообразила, что бежит не к дороге, а неизвестно куда. Но она, естественно, продолжала бежать так, чтобы оказаться как можно дальше… от источника этого звука. И только через полчаса, не меньше, Катя перешла на тихий, медленный шаг, утихомиривая сердце. Вроде бы, дорога была там… Взобравшись на хребет, Катя пыталась понять, откуда она начала путь и куда ей теперь лучше пойти. Ага, вот вроде бы, туда…
И почти сразу — новое ворчание, такое же громкое, свирепое. Зверь был как раз там, куда собиралась направиться Катя, и девочка шарахнулась по хребту, стала уходить как можно дальше. Но и там, впереди, был медведь! То ли прямо на хребте, стоило пройти еще метров триста, то ли в долинке, в зарослях малинника, но был. У Кати оставался один выход — продолжать бежать туда же, куда она уже бежала. И пришлось даже поторопиться, потому что уставшую, присевшую отдохнуть девочку ворчание буквально сдуло с удобного пенька, заставило почти что бежать дальше. Она понимала, что медведь, или целое стадо медведей, специально гонят ее куда-то… Хотела бы она знать, куда! И она понимала, что теперь ей будет совсем не просто найти дорогу, по которой они ехали вчера с Верой и Таней.
Солнце встало уже высоко, измученная девочка начала запинаться на ровном месте, карабкаться на каждый новый хребет становилось все труднее и труднее. Но остановиться не давали. Как-то Катя специально не побежала дальше после очередного ворчания: назло самой себе, назло зверю, назло своему страху, назло судьбе! Тогда зверь оглушительно рявкнул — судя по звуку, буквально метрах в тридцати, и Катя со сдавленным криком помчалась, не разбирая дороги. Ни разу медведь не показался ей, ни разу он не попытался догнать Катерину и съесть. Он только все время гнал ее вперед, к неизвестной Кате цели, и девочка даже не была уверена, один там медведь, или несколько: если один, почему рев идет из разных мест?
Раза два Кате начинало казаться, что вот здесь она была когда-то, что она знает этот склон или этот распадок, но ощущения эти были смутными, неясными — у Кати не было времени и сил, чтобы всмотреться и подумать. Вот очередной, как будто знакомый ей склон… Девочка еле плелась, а взобравшись на хребет, чуть не вскрикнула: хребет нависал над деревней! Вот она, Малая Речка, лежит перед ней в сиянии раннего дня! Солнце стояло высоко, и только тут до Кати дошло, что бежала она несколько часов. На обращенном к деревне склоне сосны прорежены, и ничто не мешало смотреть: под лучами солнца, внизу, сливался Ой с Малой речкой, стояли порядки домов, серо-коричневая лента дороги плавно переходит в улицу, и по ней движется маленькая унылая машинка, поднимает шлейф пыли.
Катя всхлипнула, как маленький ребенок, опустилась на покрытую хвоей, сухую землю. Гудели жуки, плыли пухлые белые облака, сияли обе речки под солнцем, и вот он, родительский дом, до него от силы километр. Бог мой, как гудели ноги, как колотилось сердце и бурчал живот, как ждала Катя, хватая ртом воздух, знакомого жуткого рыка… И не дождалась, не было утробного ворчания. Неужели он сюда меня и гнал?! Вместе со страхом перед зверем приходила благодарность, и вслед за ней вдруг появился новый страх: как все рассчитал медведь, как здорово пригнал ее домой! Может спасти — значит, имел власть и погубить… Какой-то это странный медведь, всемогущий! Появилось даже раздражение на медведя, как можно было бы рассердиться на человека: зачем помогает так сложно, причинив столько страданий?! Можно было бы гораздо проще, легче! Катя даже обернулась с опаской: вдруг медведь тут, совсем рядом, и понимает ее мысли?! Но конечно же, медведя рядом не было. Так же, как перед утром Катя почувствовала, что спуститься на землю не опасно, она поняла — медведя она больше не увидит. Это было и хорошо, и плохо: Катя уже хотела бы увидеть своего спасителя — хотя все еще страшно боялась.
Немного отдохнув, девочка начала спускаться, уже зная, на чьи задворки она выйдет.
Чем дольше жил Толстолапый, тем ниже ставил он человеческое племя, но, по справедливости, и интересовался им все больше и больше. Многое, слишком многое в людях заставляло его содрогаться от ненависти, но слишком хорошо он понимал — на одной злобе не поймешь этих странных существ с их сложным, странным поведением. Толстолапый любил наблюдать за этим племенем, и часто ему удавалось получить совершенно потрясающие сведения!
Любой житель леса вам скажет, что люди ухитряются ничего не замечать вокруг себя. Воскресни мамонты — и они могли бы жить в двух шагах от людей, чуть ли не выходить на обочины дорог, и люди будут «в упор не видеть» этих огромных зверей. Не замечают же они лосей, пока лоси не сожрут урожай на их участке, или не накакают чуть ли не на крыльце ихней дачи. Тогда люди будут махать руками, удивляться, возмущаться, и начнут бояться лосей, с которыми до сих пор жили бок о бок много лет, только не знали про них. А волки так вообще могут ходить за человеком, почти упираясь в него мордой, и человек потом поклянется, что где-где, а в лесу, по которому он прошел, нет и не может быть волков.
Всем известно, что у людей нет обоняния… ну будем считать, почти нет. Для этого им и нужны собаки, и если кого-то обманывать, то это именно собак. Толстолапый хорошо помнил, куда он положил прошлый раз канистру, и без труда ее нашел опять. Толстолапый мылся в реке часто, и совсем не был уверен, что запах понесет на деревню, но все-таки лучше принять меры. Толстолапый выдавил на траву, на землю густой, отвратительно пахнущей жидкости, и долго катался на ней. Канистру он сунул в прежнее место — пригодится, и пошел наблюдать за людьми, благоухая, словно склад с мазутом.
Запах вскоре подсказал ему, что здесь сидел, отдыхал человеческий детеныш. Хорошее место, видны логовища людей, и хорошо видно, что они делают. Интересные все-таки создания! Вон ходят возле реки, забрасывают в воду тонкие нитки — это Толстолапый может понять, это полезное дело — ловят рыбу. Толстолапый их прекрасно видит, а значит, и они его могут увидеть… Но вот что самое удивительное: люди возле реки его не видят, и не увидят никогда! Чтобы его заметили, Толстолапый должен закричать погромче, выстрелить в воздух или зажечь огонь… вот что самое удивительное!
А вон две самки человека гонят корову с рогами, и это уже дело совершенно бессмысленное и ненужное. Ну зачем они кормят этих глупых животных, которых вполне можно сразу съесть?! А люди, вот ведь смехота, не только сами не едят, но еще и стерегут, чтобы не съел никто другой, а зимой держат их в специальных домах и кормят сушеной травой. Все знают, что всего этого делать не надо, потому что в тайге полным-полно всяких животных, в том числе и таких, которых можно есть. И для чего люди не едят сразу коров, или этих глупых птичек, кур, Толстолапый не в силах понять. Сам бы он с удовольствием задавил бы нескольких кур, и не от голода, а чтобы не бегали и не орали. Заполошный куриный вопль несся с одного из дворов, дико раздражая Толстолапого.
А вон там что за дела? Почему столько людей, самцов и самок, махают руками и шумят, набиваются в один и тот же домик? А, это они радуются! Руки воздевают, обнимают друг друга, шумят. Ужасно шумные существа люди!
Ага… Этого надо ожидать! Вот двое… трое… уже четверо людей, одетые так, как они обычно ходят в лес. Вокруг прыгают, гавкают собаки, а у людей за плечами висят ружья. Толстолапый ощутил привычный позыв — тяжелую, мрачную ненависть. Ясное дело, сейчас отправятся его ловить! Детеныш им покажет, где его надо искать… Странно, детеныш что-то кричит, хватает этих людей за руки, о чем-то начинает умолять. Смотри-ка! И у них, людей, бывают случаи умственного просветления. Толстолапый с интересом наблюдал, как детеныша оттаскивают прочь, стискивают между двумя пожилыми, матерыми самками, насильно уводят в жилище. Детеныш еще упирается, упрямый!
Но люди с ружьями знают, где его искать, и скоро они будут тут… Жаль, придется сделать перерыв. Толстолапый двинулся в лес, стараясь отрывать лапами побольше кусков дерна, оставлял следы поглубже, позаметнее; в нескольких местах он навалил, и какая, вовсю крутил хвостом, разбрасывая пахучие кусочки кала. Пробежав несколько километров, Толстолапый дошел до ручья, и еще несколько километров шел по воде, пока не наткнулся на следы медведя, недавно пившего из этого же ручья.
Толстолапый прошел еще с километр по воде, попил из ручейка, мимоходом поймал увесистого хариуса, замеревшего в воде очень уж близко. Потом вышел из ручья и сделал круг по горам, по долам, устроился в знакомом ему месте, среди скальных выходов. Здесь, на каменистых склонах, на жестких хрящеватых тропинках, не оставалось следов. Толстолапый прилег в тени, и вскоре глубоко заснул. Было тепло и уютно, мирно жужжали насекомые, Толстолапый даже слопал двух жуков, залетевших почти что к нему в пасть.
Проснулся он только когда за сопками захлопали выстрелы, ветер донес бешеный лай, беспомощный рев, снова выстрелы. Ладно, и это я вам припомню… Толстолапый запомнил направление и опять каменно заснул.
Вечерело, когда Толстолапый окончательно проснулся и сразу побежал туда, где слышал выстрелы охотников. Ага, ага, вот и первая кровь на кустах! Отойдем немного назад… Вот тут собаки насели на медведя; медведь старый и глупый, спал себе, пережидал жару в малиннике. А собаки шли по его следу от самого ручья, это понятно. Вот тут он метался, рычал, а псы его держали на месте, не давали уйти и спастись. Так он и сидел в малиннике, бросался на собак, и как подоспели охотники — тут же попал и под выстрелы. Вот он бежал, все сильнее кренился направо, все сильней загребал правыми лапами, и справа же тянулась красная липкая струйка. Там, в кустах, это были еще отдельные пятна, а тут потекло постоянно. Судя по цвету, из печени, и значит, это уже конец. А вот тут его опять остановили собаки — то с полкилометра он бежал, не обращая на собак внимания, слишком напуганный стрельбой и ударами пуль, а тут не выдержал. Или попросту в него вцепились так, что он не смог дальше бежать? Вот, похоже, этот пес вцепился в медведя, и прямо так и ехал на нем, уперевшись лапами в землю.
Ага! Все-таки одного пса он зацепил, хотя и слабенько — вон дальше видно, что хромал, и что пятнала землю кровь, хоть и немного. А вот тут медведя опять остановили, и всерьез. Вон как он кидался на собак, какой шел тут бой, какая драка! И конечно же, тут поспели охотники; вот следы, один даже встал на колено, чтобы ты точно не ушел, медведь. Лужа крови, кусты сплошь забрызганы кровью. А дальше, от этого места, ты бежал по прямой. По самой обычной, по элементарной прямой, уже не думая прятаться. И вот оно место, где ты упал окончательно. Корчился, бился, царапал землю когтями, словно пытался подтянуться на передних лапах… И конечно же, не уполз, никуда не уползают те, из кого льется такой ручеек. Ста метров ты не сделал от того места, где тебя остановили второй раз.
Толстолапый внимательно осмотрел скорбное место, где люди разделали медведя: лужи крови, сизо-черную груду внутренностей — то, что оставили в лесу. Стаи мух взлетают, когда Толстолапый делает шаг в сторону этих останков. Остальное унесли охотники, ведь их было довольно много.
Толстолапый прикинул состояние внутренностей, время, когда он слышал выстрелы, расстояние до Малой Речки, и пришел к выводу — охотники должны быть уже там! Солнце только начало садиться, когда он был уже на прежнем месте, таком удобном для наблюдения, и опять благоухал мазутом.
Странно, почему нет суеты возле домов, откуда ушли люди с ружьями?! Неужели он в чем-то ошибся? А! Вот в чем дело! Со склона горы спускался тарахтящий на камнях, воющий двигателем «москвич». Вот тарахтелка приостановилась, что-то в ней заскрежетало очень жутко, и тут же двигатель взревел, из-под синей лакированной задницы вырвался сноп сизого дыма длиной по крайней мере с метр. У Толстолапого запершило в горле, затошнило, хотя он сидел далеко, зловоние бензинового перегара оставалось очень далеко. Ему хватало одного вида этой сизой гнусной колбасы, разносимой ветром во все стороны.
Толстолапый и раньше наблюдал такое — убив жителей леса, охотники разрубают его труп, выносят к дороге и разделяются — одни караулят, чтобы мясо не утащили другие хищники, а один бежит за машиной. Так им легче, хотя часто получается и дольше. Вот как сейчас, когда если бы шли пешком, несли бы медведя на себе — уже давно были бы в поселке.
Скрежеща и дребезжа, чудо техники все двигалось по улице, сидящий в «чуде» человек что-то кричал, и из домов выходили, слушали, приставляли руки козырьком, смотрели на эту машину. Из открытого багажника возвышалось красное и бурое — мясо и шкура медведя, которого уличили в том, что он пытался сожрать детеныша человека. Теперь люди сожрут его мясо и будут считать, что все в порядке, все совершенно справедливо, это только их самих есть нельзя. А настоящий преступник — медведь, который хотел убить мыслящее существо, давно не здесь, а километрах в сорока. Он больше не будет, он не посягнет на человека, но охотники тут ни при чем. Этим зверем займутся другие…
Вот останавливается машина, вот выносят окорока, бока, грудину, несут огромную, с колесо «москвича», голову. Все уносят в дом — законная добыча! А вот голову кладут на лавочку, и зверь страдальчески скалится, обнажает страшные клыки на тех, кто сейчас орут, шумят, приплясывают возле него. Охотников хлопают по плечам, по спинам, улыбаясь. Кричат что-то прямо в уши. Еще бы! Они отомстили за девочку, свершили великие дела, отвратили опасность от всех. Они шли против страшного зверя, огромного и злого, с длинными клыками и когтями, сильнее каждого из них в несколько раз. Они герои. Сегодня их будут поить и кормить в любом доме и считать, что приблизились к подвигу.
А к голове тоже подходят люди. Стоят, смотрят, тыкают пальцами, махают руками, разговаривают. Если они хотят что-то сказать своему врагу, то почему они говорят друг с другом, а не с ним? Они ведь больше говорят друг другу, чем голове… Это опять необъяснимо, опять появляются вдруг вещи ну совершенно непонятные. А люди и правда говорят друг с другом, обнимаются, смеются, только изредка тыкая пальцами в голову. И даже если тыкают — все равно говорят друг другу, а не голове. Эти вот двое молодых, самец и самка, так вообще стали трогать друг другу лица пальцами, а потом облизывать друг друга.
Ага, вот вышла и детеныш, юная самочка-полуребенок. С ней пожилая самка человека, все время что-то говорит детенышу. Как им не надоедает тарахтеть почти без перерыва?! Детеныш подошла к голове, самка уцепилась за детеныша, а детеныш стряхнула руку, и стала гладить голову, ласкать. Она тоже ничего не понимает; не понимает даже, что это вовсе не тот, кто ей помог, что это совсем другое существо. Но даже она, этот детеныш, понимает все-таки больше этих двух дурных визгливых самок. Вот они опять зажали между собой детеныша, галдят на всю деревню и весь лес, тащат детеныша с собой.
И еще долго наслаждался Толстолапый, наблюдая за удивительными нравами и странными поступками людей. Почти в темноте через деревню прошел старый самец человека, которого хорошо знал Толстолапый. У него тоже висело ружье, но Толстолапый знал — он никогда не стреляет. Наверное, чувствует себя беспомощным без ружья, — думал Толстолапый, пытаясь понять логику умного старика, который много знает про лес. Старик устал, он шел тяжелой медленной походкой, но тоже свернул к голове и долго слушал рассказы людей. Толстолапый видел, что он всех слушал внимательно, осмотрел голову, и о чем-то стал спрашивать охотников; а потом он стал качать головой из стороны в сторону, в чем-то из рассказов сомневаясь; и Толстолапый зауважал его еще больше, этого старого самца человека.
Погасал закат, многие самцы уже держали в руках бутылки с дрянной, резко пахнущей жидкостью, от которой делаются еще большими дураками. Тут уже совсем не интересно.
А вот что охотники, которые гонялись за ним днем, вваливаются в этот, давно примеченный Толстолапым дом, на самом краю этой деревни… Вот это, пожалуй, интересно!
Толстолапый прямо по хребту прошел до места, где имело смысл уже спускаться, и прошел глубоким распадком. Стоя почти на берегу бешено скачущей по камням, несущейся куда-то Малой Речки, он долго вынюхивал воздух. Вроде бы, все как обычно — много людей, собаки, пахнет железом и бензином, люди сидят во дворе. Толстолапый временами слышал взрывы хохота, многоголосый крик, но слова не различал — так, неопределенный шум. И кто там сидит, кроме старика, почти понимающего суть вещей? За забором ничего не видно.
Толстолапый выбрал момент и быстро перебрался через реку. Вплотную к забору хозяин поставил баню: двухэтажное монументальное сооружение, на втором этаже которого можно было жить. Толстолапый выглянул, чуть поднял голову над забором: так, сидят охотники, герои дня, сидит Умный Старик, чье имя на языке людей Толстолапый знал, но выговорить не мог. Сидели еще несколько человек, которых Толстолапый много раз видел входящими в этот дом, или знал, что они здесь и живут. От вида одного сидящего на крылечке стало холодно спине и сильно бухнуло сердце: это был самый страшный враг народа Толстолапого, и Толстолапый знал, как его зовут люди, хотя и не смог бы повторить: Маралов.
Надо было оставаться и послушать. Вплотную к стене бани подступала стена крапивы, и в нее-то плюхнулся Толстолапый. Так и залег, бесследно исчез в гуще крапивы, как будто его и не было здесь никогда.
Если бы Толстолапый мог понимать, кто собрался во дворе у Маралова, какие люди вели тут свои беседы, он еще сильнее захотел бы подслушать их разговор. Потому что не только охотники, герои дня, пришли отметиться перед начальством — а Маралов был для них хоть и небольшим, но начальством. Тут же, на осиновых чурбачках, а то и прямо на земле, усиленно дымили трое сыскарей — эти почти не выпускали изо рта папирос.
Были и другие гости, отличия которых от охотников и сыскарей понимал даже Толстолапый… и даже не столько понимал, сколько чувствовал острым инстинктом. Гости в этой группе отличались друг от друга сильнее, чем в первых двух, но сели все-таки отдельной кучкой, расположились в основном на одеяле, заботливо подстеленном Леной… Лена приехала не сама, а вместе с мужем, матерым ученым Михалычем. Эта пара уже побывала у Мараловых два года назад, пережив много странных и удивительных приключений[2].
С тех пор Михалыч осознал порочность сидячего образа жизни и даже немного похудел, но так и остался жизнерадостным подвижным колобком. Ну, и сделался за это время автором еще нескольких книг, папой еще одной дочки, членом еще нескольких научных сообществ, и влез еще в несколько историй одна другой невероятнее и опаснее. Все как обычно. Здесь, у Мараловых, Михалыч предполагал отдохнуть… тоже как обычно, и привез с собой семью: жену Лену и дочек Аполлинарию и Юлианию.
А на расстеленном одеяле присел еще сын Маралова, Андрей, который собирался одновременно и отдыхать, и делать важную научную работу. Потому что темой для дипломной работы у Андрея стали животные горных озер. Чтобы собрать нужный материал, предстояло сделать маршрут километров в триста протяженностью, по совершенно ненаселенным горам. Вообще-то ходить по таким местам одному — мягко говоря, неразумно. И мало найдется стран, где люди идут на такой риск. Скажем, в уставе Королевской конной полиции в Канаде прямо запрещено ходить по одному в «ненаселенку». Ходить по лесу надо по двое, а хорошо бы и по трое!
Будь Андрей сотрудником крупного академического института или, скажем, МГУ — учреждения, в котором неизбежны медкомиссии, куча подписей и согласований, не идти бы ему так… Потому что одиночные маршруты официально и в России запрещены. Но Андрей, студент выпускного курса, никаких расписок не давал, инструкций не слушал, и вполне мог сгинуть в тайге, никак не подведя свое начальство.
— Что, пойдешь смотреть свои озера?
— Естественно! Хочу выйти в августе, там в августе красивее всего.
Начальник рассеянно кивнул; оба знали, что Андрею этот маршрут необходим, значит, он в него точно пойдет. Андрей получил официальную командировку, кое-какое снаряжение, и с самого начала все знали, что в высокогорье он выйдет один.
Даже его папа, Дмитрий Сергеевич Маралов, был не против, и даже, в глубине души, не считал одиночный маршрут чем-то особенным. Он сам их немало провел, одиночных маршрутов по тайге.
Но раз путь в горы все равно лежал через папин дом, не мог же Андрей не погостить?! Вот он и гостил, в меру всеобщего удовольствия. Что характерно, в этот вечер Андрей Маралов сел на расстеленное Леной одеяло, в группе ученых. Стало быть, понимал, где его место.
А четвертым на одеяле, кроме Аполлинарии с Юлианией, пристроился хорошо знакомый Толстолапому Умный Старик, Владимир Дмитриевич Товстолес. Толстолапый, конечно же, не знал, что уже дед и прадед Товстолеса были учеными и дружили с предками Михалыча. Он не знал, что в отличие от прочих, Товстолес-то приехал в Саяны завершать свое исследование нравов и поведения медведей. Но если кого-то и уважал Толстолапый из собравшихся — не боялся, а именно уважал, вполне в человеческом смысле этого слова, то как раз этого смуглого сильного старика с длинным непроизносимым именем.
Толстолапый успел еще услышать: охотники кричали про то, что медведи в лесу «обнаглели», их пора всех истребить. А всерьез начал слушать с того места, где Товстолес стал возражать охотникам…
— Не далее как несколько дней назад я наблюдал… гм… наблюдал очень нестандартных медведей, — тихо, внятно выговаривал старый ученый, — все, что вы им приписываете, наверное, справедливо, но очень уж односторонне… Медведи разные, и это первое, что вам следует понять. Это вообще очень многовариантные животные.
— Ну, а когда они на людей нападают?! Этот вот, которой Катьку ловил?! С такими что делать прикажете?
— Если даже их надо стрелять, имейте в виду — тут же, в двух шагах может жить медведь, который никогда не нападет на подростка, на ребенка. И даже на охотника с ружьем.
— Это известно! Есть медведи, которые и раненые не бросаются!
— Так я же вам и говорю: сколько медведей, столько линий поведения. Это почти как люди.
— Уж и люди…
— Число вариантов поведения у медведей почти сравнимо с числом таких вариантов у людей. Это я говорю, чтобы вы понимали степень сложности проблемы. Я же не делаю пока никаких выводов, я просто говорю: звери, которых я наблюдал на пороге, ведут себя необычно. А насчет девочки… Вы уверены, что ее ночью гонял именно медведь?
Минуты две охотники возмущенно гомонили — так, что Толстолапый невольно морщился от шума, размахивали руками, а Умный Старик недоверчиво качал головой.
— Значит, уверены… А что вы убили именно того самого медведя? Того, который гонял?
Опять всплеск возмущенного шума, махания рук, покачивания головы. А Толстолапый еще сильней зауважал умного человека.
— Подождите, Владимир Дмитриевич… Тут у вас неувязка получается. Если не медведь гонял Катю, то кто? Она же его видела, медведя! Не прибеги Катька в поселок, точно сожрал бы…
Ангельская улыбка тронула лицо Умного Старика. Ангельская и ехидная.
— Э-эээ… Андрюха… Извините, что так вас называю…
— Я привык, все так меня называют!
— Ну ладно, Андрюха так Андрюха. Так вот слушайте, достопочтенный Андрюха: вы когда-нибудь встречали медведя, который не мог бы поймать человека? Причем догнать его в лесу и ночью? Да еще девочку, подростка? Видели?
— Чего на свете не бывает…
Но прозвучало это неуверенно и после некоторого молчания.
— Значит, не встречали, верно? И представить себе этого не можете?
— Ну-у… Пожалуй, не могу.
— И еще одно… У меня в картотеке 114 случаев нападений медведя на человека. У этого… вами героически застреленного… у него галстук был? Не было. А окрас светлый?
— Вы же видели, Владимир Дмитрич, светлый зверь, хотя и крупный.
— Ну так вот, в моей картотеке нет ни одного случая нападения на человека светлого зверя без ошейника. И девочка, если не ошибаюсь, говорила что-то про темного медведя?
Опять протестующий гомон, в котором главными словами были знакомые Толстолапому «темнота», «испугалась», «ребенок» и «не разберешь».
Умный Старик, чье имя знал, но не мог выговорить Толстолапый, опять долго качал головой.
— Ладно, а вы нам что скажете?!
Маралов тоже много чего сказал, и в его речах тоже мелькали знакомые Толстолапому вещи: ловушки, яды, собаки, а главным образом, ружья разного калибра, сорта пороха и пуль. Поговорили…
Лимонная полоска совсем растворилась за горами. Последний раз пошла по рукам бутылка с жидкостью, делающей людей еще большими дураками. Охотники пошли домой, и никто уже не слышал, какие разговоры вели они, бредя посреди сельской улицы, между затихших усадеб. Тихими голосами, никого не стремясь обидеть, но и выражая мнение «своих», говорили охотники про то, что наука — дело хорошее, но ведь и они не дураки. Что слава Богу, не первый год топчут они тайгу, и кое-что соображают, в том числе и в медведях. Что ясное дело, не по городу ходят медведи, обижают людей… скажем, гоняют подростков. Не их, ученых, дочек и внучек вполне могут сожрать людоеды, так что пусть они и разводят теории, а дело охотников — практика.
Повторюсь еще раз — говорили они вполголоса, бредя посреди спящей деревни, и даже в окрестных домах если и услышали что-то, то только одно — вот идут люди по дороге, тихо беседуют. Если Товстолес или Маралов и могли бы догадаться, что говорят друг другу эти люди, то уж никак не Толстолапый.
А на крыльце того же дома и возле крыльца еще долго сидели и лежали люди, лилась тихая речь. Давно унесли спать девочек, сняв с одеяла прикорнувшую Аполлинарию: так и свернулась клубочком возле мамы. Юлиания отправилась изучать двор, влезла на забор около бани. Взрослые удивлялись, как ребенок ухитрился забраться так высоко, а Толстолапый пережил сложные минуты, пока Лена снимала с забора орущую Юлианию, в полутора метрах от его головы.
Вызвездило, и большое интересное созвездие встало чуть слева над баней — как раз там, где засел Толстолапый. Лежа на одеяле, Михалыч показывал Лене это созвездие обглоданной куриной костью; к ним подсел Товстолес, рассказал несколько историй про созвездия, медведей и леса. Толстолапый мало что понял.
Сергей Данилов мучил Маралова, потом потащился к Товстолесу. Маралов обнаружил вдруг, что стайка ребятишек все сидит, слушает Владимира Дмитриевича, раскрыв рты.
— Сашка! Дарья! А ну спать!
— Сейчас…
Скрипнула калитка, мимо зарослей крапивы пронеслась стайка ребятишек от восьми до двенадцати лет. С шумом лезли на мостки, мыли руки, ноги и уши, визжали от холода и сырости, чистили зубы, сталкивали друг друга в воду.
— Куда толкаешься!
— Сам толкаешься!
— Где мое мыло?!
— Нечестно!
Толстолапый морщился от крика; нарастало желание выскочить из крапивы, рявкнуть, чтоб ветром сдуло этих орущих с мостков. Но нельзя: и пригодится еще не раз место, и очень уж важные вещи говорил как раз Данилов Товстолесу: мол, Данилов искал человека, о котором говорит Товстолес. Но нашел он мало следов преступления: что не унесла река, съели другие медведи, замыл сильный дождь. Ливень лупил почти что сутки, и после него искать следы даже тяжело нагруженного человека не имело никакого смысла. Если и были следы…
— Ну, какое у него оружие, и про внешность я вам рассказывал…
— Рассказывали, профессор. Если я кого-то поймаю в лесу, буду знать…
— В лесу поймать можно только тех, кто не умеет прятаться. Как бы вас самого не поймали, Сережа, так что ходите осторожнее. Кто-то в лесу есть, и очень, очень нехороший. Видели бы вы его рожу…
— А видели бы вы, Владимир Дмитриевич, что он с людьми делает! Ну так и что? Мы здесь, чтобы его и обезвредить. А что он опасный, мы знаем.
— А насколько опасный — не знаете! — вмешался тут Дмитрий Маралов. — В лесу попадается такая сволочь, что только диву даешься!
— Это который за пачку «примы» убивал? — усмехнулся Андрюша Маралов, припоминая старую историю.
— Был и такой…
— Странно… Это когда случай был? — заинтересовался Данилов.
— Лет двадцать назад, в Кузнецком Алатау. Одичал мужик, просидел зиму в избушке. Под самую весну зашли к нему двое, угостили сигаретами. Он попросил еще, ему не дали. Ну, и… В общем, они не ожидали, а он их обоих топором. И ведь если бы успел трупы унести подальше, кровь замыть, мог бы вывернуться… Мало ли, куда ушли люди, где пропали. А он, видимо, еще и лентяй был, трупы волоком тащил, и спрятал в двух шагах от избы. Когда взяли парня в работу, сознался — убил-де, чтобы еще покурить.
— Ничего не понимаю! Случай — ярчайший, а нам про него — ничего! Сашка вон истории из детективов вспоминает, а тут такой перл!
Маралов лежал, посмеивался.
— Может, вам и знать не полагается?
Данилов все еще не включился, когда Вася спросил деловито:
— Там же его и прикопали?
Маралов рассмеялся, не ответил, а Данилов как-то очень остро вспомнил, что у Васи и отец, и дядька — охотники где-то на севере.
Возвращалась детвора, прошла в двух метрах от головы Толстолапого, шумела, толкалась уже в ограде. Толстолапый каменно молчал: его очень интересовал разговор про этого, с порога. Разница между ним и людьми состояла вот в чем: Данилов и Маралов понятия не имел, кто это, и где его надо искать, а Толстолапый это знал. Но Данилов и Маралов, стоило им это узнать, могли обезвредить убийцу, а вот у Толстолапого на это вполне могло бы и не хватить сил.
— Гм… Дмитрий Сергеевич! Вы ставите меня в не очень простое положение. Я все-таки майор милиции…
— А я вам ничего не говорил! Докажите что-нибудь сначала. Я вам только объяснил, какое это опасное дело, искать кого-то в тайге. Там, в зарослях, могут засесть жутчайшие типы! Тот, в моей практике, хоть был полнейший неумеха и балбес — уже хорошо. А представьте, негодяй — и приспособленный да сильный, вроде этого с порога? Ну то-то…
Помолчали. Тлели сигареты у Данилова, Васи и Саши.
— Ну, и как его ловить, по-вашему?
— Кого? Который с порога, или вашего убийцу?
— Да скорей всего, это одно и то же существо. Знаете, у меня это первое дело, когда преступник засел в тайге, и я не очень знаю, как его брать. В городе все-таки проще.
— Всегда кто-то что-то слышал, кто-то что-то видел, — пробурчал Саня.
А Данилов кивнул и добавил:
— Если оставлены улики, то понятно, где они оставлены, и всегда можно найти. А вот в лесу… Может, на пороге они и были… до дождя.
Опять помолчали, и Маралов не без ехидства спросил:
— Так получается, сыскарям моя помощь нужна?
— А что же в этом странного? — неожиданно помог Товстолес. — Работа сыскаря чем-то напоминает научную работу. Вам бросили вызов, юноша, и вы не успокоитесь, пока не раскроете загадку… В загадке-то и состоит вызов для вас…
Толстолапый слушал и это, и, волей-неволей, возню ребятишек на втором этаже бани: торопливый шепот, писк, приглушенный смех, возню: там рассказывали страшные истории.
— Так, и не так, — внушительно не соглашался Данилов, — потому что от научной работы не зависят судьбы людей…
— Бывает, и зависят; жаль, что вы не знаете таких случаев!
— Ладно, пусть я не прав, но вы же видите сами — тут людей убивают. И вы правы — я не знаю, как искать убийцу.
— Тут можно сделать двумя способами, простейший вариант: нужна подсадная утка. Кто-то же «клюет» на то, что охотник остается один? Клюет. Вот и оставить этого охотника одного, пусть неведомый некто захочет к нему придти… А с первой темнотой, понятное дело, «подсадная утка» пусть уходит в другое место, а на его место садитесь вы трое. Только смолить не надо все время, посидите уж тихо и без курева, с оружием.
— Та-ак… Это, значит, простейший способ? Есть и более сложный?
— Есть. Надо понять, кто из окружения охотников может получить выгоду от этого. Помните принцип древних римлян? Преступление совершили «те, кому выгодно»!
— Мы пытались… Не находятся «те, кому выгодно»!
Разговор сам собой притихал. Михалыч откровенно сопел, прикорнув у Лены на коленях. Товстолес сказал: «пойду посплю».
Андрей Маралов пел под звон гитары:
Лена стала смеяться, разбудила Михалыча, он одобрительно хрюкнул. Скромно потупясь, смеялась Надежда Григорьевна. Так подчеркнуто скромно, что Дмитрий Сергеевич, разулыбавшись, поглядел на нее несколько плотоядно. На втором этаже дачи ликовало среднее поколение детей Мараловых.
допел Андрей, повторил последние две строчки, красиво ударил по струнам, завершив песню.
Товстолес очень к месту рассказал, как на Львовщине стали чистить старые пруды в одном женском монастыре, нашли двести детских скелетиков. Надежду Григорьевну передернуло, они с Леной дружно пошли спать.
Сменился ветер, дул теперь вдоль Малой Речки, вниз по руслу, и лайки в вольере начали волноваться. Из клеток пошел шорох, скуление. Кто-то особо неспокойный пытался даже проскрести когтями деревянное дно.
Толстолапый решил все-таки уйти, тем паче — голову ломило от новых сведений. Толстолапый знал не все слова русского языка, а те, которые знал, понимал совершенно буквально, думать ему было очень даже не просто. Мягко ступая, Толстолапый перешел Малую Речку, очень тихо. Только в одном месте под ним стукнул камень, но камни все время несло по руслу, колотило друг о друга. Одним стуком больше или меньше, вряд ли имело значение.
Заскрипела калитка, запели немазаные петли, и Толстолапый решил не спешить, встал недалеко от берега, в густой тени сросшихся вместе черемух. Так и стоял на левой стороне Малой Речки, под горами, а трое сыскарей курили возле реки, метрах в двадцати от него.
— Шеф, а вы знаете, Катю завтра увозят, психиатру показывать будут.
— Слыхал… Очень уж она пыталась заступиться за медведя… Все верно?
— Верно… Отправляют ее в Красноярск, на обследование у психиатра, мол, навязчивые идеи.
— У меня тоже навязчивая идея — поймать гада, который все это учиняет.
— Думаете, он и за Катей гонялся?
— Не исключаю…
Они еще стояли какое-то время у бешено несущейся воды, слушали ее бульканье, журчание, перестук камушков в русле. Воздух прочертил огненный след сигаретного окурка, щелчком отброшенного в воду.
— Смотрите, кто-то с фонариком идет… Это к нам?
— И не к нам, и не от нас. Там выше по реке еще одна усадьба есть, очень большая. Оттуда и идут… к горам, или в ту часть деревни.
— В ту часть деревни, и уже не видно за деревьями… Э-эй, мужик, куда направился?!
Толстолапый, конечно, не ответил, а стал подниматься на склон, по-прежнему стараясь не шуметь. А сыскари тоже отправились спать.
На следующий день после того, когда Товстолес наблюдал странного человека на пороге; примерно в тот самый час, когда погибла медведица и ее дети, Ваня Хохлов возвращался с хребта. Там, на скальных выходах, на колоссальной высоте, облюбовали себе место кабарги. Кабарга — совсем маленький олень, а вернее сказать — оленек. Весит кабарга всего двадцать или тридцать килограммов, задние ноги у нее длиннее передних, и потому крестец выше, чем холка. Рогов у кабарги не бывает, но изо рта самцов кабарги торчат острые клыки длиной добрые три сантиметра. И между нами говоря, еще совершенно неизвестно, зачем нужны эти клыки кабарге. Одни считают, что для защиты от врагов; другие — что этими клыками дерутся самцы из-за самок, а ни для чего другого эти клыки не употребляются. Есть даже сторонники идеи, что клыками самцы кабарги роют землю, чтобы достать корешки и вкусных подземных насекомых. Беда только в том, что никто никогда не видел, чтобы самцы кабарги отбивались от волков, дрались бы друг с другом или копали землю. И все рассуждения о том, зачем им клыки, остаются чистой теорией, ничем не подтвержденными догадками.
Но самое главное в кабарге — это вовсе не рога и не клыки! Самое важное у кабарги — это мускусная струя. Жидкостью с резким мускусным запахом самцы кабарог метят территорию. В парфюмерии это вещество очень ценится и служит для закрепления запаха духов, платят за него куда как хорошо. И весьма полезно пройтись по кабарожьим местам заранее, присмотреть места, куда через несколько месяцев можно будет всадить ловушки.
В ярко-синем небе плавали коршуны, чуть ниже пухлых белых облаков, Иван вколачивал металлические костыли в серо-рыжие скалы — лучше сделать это сейчас, а не в ноябре, когда руки будут стыть на ветру и примерзать к металлу. Хороший получился день, красивый и яркий, полезный для дела и для всего, что называется душой.
Плохим оказался вечер, когда Ваня уже возвращался с хребта. Тут, километрах в трех от его избушки, пробегал ручеек, и Ваня склонился к нему обветренным за день лицом, набрал в пригоршню, выпил этой ломящей зубы воды, рождавшейся из ледников.
Пока он наклонялся, все оставалось как обычно, как должно быть. А когда Ваня выпрямился, отер губы — что-то неуловимо изменилось: кто-то наблюдал за ним из леса. Внешне не изменилось ничто — так же летел ястреб, так же парил над тайгой, так же качались под ветром метелки пижмы и медуницы, так же стояла стена кедровника. Но Иван знал совершенно точно — кто-то следит за ним из леса, на него направлен чей-то взгляд: настороженный, недобрый взгляд того, кто присматривается, целится — чтобы потом взять за горло.
До того, как он наклонился к ручейку, зачерпнуть ладонью воды, взгляда не было. Теперь взгляд был, и Ваня сомневаться мог только в одном — человек или зверь смотрит на него из чащи. И в том, когда на него нападут. То есть Ваня Хохлов не видел смотрящего, не мог бы доказать, что он вообще существует. Но будь с Ваней спутник, он тут же сказал бы ему об ощущении, и умный спутник, знающий лес и жизнь в лесу, не ухмыльнулся бы и не понес про то, что «если кажется — креститься надо». Если бы даже умный и опытный спутник не испытал бы того же, что Ваня, он бы понимающе кивнул и стал бы внимательно озираться.
Спутник с Иваном не шел, а брат должен был придти нескоро; в этот момент Ваня многое отдал бы за спутника. А так… Так Иван только перевесил ружье из-за спины на грудь и пошел осторожнее, озираясь по сторонам. Луг, разнотравье закончились. Тропинка заросла травой, и хорошо — даже мокрая трава скользит не так, как голая осклизлая глина. Вокруг кедрачи — огромные, редко стоящие, а под ними почти нет ничего — ни травы, ни подлеска, только мох; лес просматривается метров на семьдесят.
Никого не было на мягких моховых подушках, за стволами огромных деревьев — ни человека, ни зверя. Полная тишина царила под кронами, разве что ветерок начинал вдруг гнуть самые высокие ветки, в десятках метров над головой. Никого. Но кто-то же смотрел из-за ветвей, пусть даже замаскировался, спрятался! Кто-то тут был, и Ваня только никак не мог понять, где именно — поджидает ли его впереди этот «некто», ждет ли, пока Ваня подойдет, или сам подходит, догоняет сзади человека.
Иван прошел еще метров сто; напряжение только нарастало. И тогда Иван достал пачку «беломора», закурил и глубокомысленно уставился на картинку. Прошла минута и вторая, пять минут и десять, а он все не мог оторваться от изображения. Вступать под сень кедров Ивану категорически не хотелось, а другого пути просто не было — ни к его избушке, ни вниз, к деревне.
Пришлось двинуться дальше; чувствуя себя последним идиотом, Иван все время держал руку на замке ружья. Казалось бы, уж этот лес, исхоженный стократ, знакомый, как собственная спальня, сам по себе должен гасить все страхи. Но чем дальше входил Иван в лес, тем сильнее крепла уверенность — кто-то крадется за ним. Пятна заходящего солнца плясали по земле, по стволам деревьев, папоротнику. Кто-то, мягко ступая, шел за Иваном. Почему Иван решил, что за ним идут сзади? Он не смог бы этого объяснить. Что ж, проверим… Иван быстро направился назад, минуты за три почти добежал до того места, где вошел в лес почти что полчаса назад.
Вот оно!!! Поверх его следов шли другие… когтистые следы, сантиметров двадцать пять в длину, «накрывали» его следы, сколько Ваня мог отсюда видеть. Как бы морозец рванулся по ногам, охватил затылок, руки, плечи Лес опять стал загадочным, жутким. Ваня явственно ловил на себе взгляд… Не удивляло, что медведь мог идти бесшумно — это они могут. Непонятнее было другое — где вообще мог спрятаться такой крупный зверь?! Папоротник не такой уж частый, вокруг видно на несколько десятков метров. Нет ни выворотней, ни пней, за которыми можно укрыться.
И как ухитрился медведь с такой скоростью скрыться с тропинки? Папоротники не потревожены по обе стороны тропинки; такое впечатление, что он сделал шаг в сторону и исчез, растворился в лесу. Ясно, что зверь в двух шагах. Но совершенно непонятно, где. Громадная туша двигалась непонятно как, почти не сместив стеблей.
Словно бы ответом стало низкое, свирепое ворчание. Это не был рев нападающего зверя; не крик боли, ярости, отчаяния… Какой-то чуть ли не ленивый, горловой звук, словно бы идущий из недр необъятного брюха. Зверь видел Ваню. Он прекрасно понял, что открыт, и подтверждал — ну да… ну да, я здесь… И что дальше? Что ты мне за это сделаешь?
Звук словно бы шел сразу со всех сторон. То ли отражался от бортов долинки, от стволов, то ли зверь это делал нарочно. Ване доводилось слышать, что тигр-людоед специально издает такое рычание, чтобы жертва не понимала, где он может находиться, с какой стороны? Теряя голову, человек бросается куда глаза глядят и легко становится добычей…
Значит, зверь охотится на него? Может быть там, наверху, на открытых пространствах, он просто не сумел подойти? Может быть, как раз потому, что Ваня был настороже? Возможно, он как раз догонял Ваню, когда парень почувствовал неладное. Если бы лес был более глухой, более подходящий для скрадывания… Если бы Ваня задержался, как и хотел, и пошел бы вниз уже в сумерках… Если бы медведь мог знать, что пулевых патронов Ваня попросту не взял… Вопросы, на которые заведомо нет, не может быть ответов.
Постоянно озираясь, держа наготове ружье, перебегая от точки к точке, Ваня спускался к избе. Уже виднелась крыша, когда его ударило — ведь чистый, во все стороны просматривающийся лес, с папоротником и разнотравьем, кончается перед избой… Метров сто надо пройти по высокотравью, между буграми и выворотнями… Сцепя зубы, уставя ружье, Ваня шел к избе. Задерживаться опасно. Он понимал, что чем ближе к вечеру, тем решительнее будет зверь.
Ваня наугад выпалил по зарослям. Разумеется, не надеясь зацепить зверя. Вероятность попадания равна практически нулю, а если даже вдруг и попадет — ну что медведю третий номер дроби… Разве что была надежда, что зверь себя как-то проявит… Да и так, с шумом, со стрельбой — психологически легче…
Вот избушка. Поворот за угол, дверь… Сам чувствуя, как дико расширились глаза, с покрытой «мурашками» кожей, с бешено бьющимся сердцем, Ваня навалился на дверь. Со стуком падало ружье, мешал и путался рюкзак, пока он накладывал брус. Здоровенная сосновая балка, она выдержит слона, не то что медведя.
Ваня не сразу понял, что он слышит. На улице, возле глухой стены избушки, явственно раздавались отрывистые звуки —… уханье, не уханье… Ворчание? Нет не ворчание… Ваня задохнулся от ужаса. Он понял, что это медведь смеется.
Впрочем, он был в безопасности. Несколько минут Иван блаженно слушал, как исчезает зелень перед глазами, успокаивается сердце, восстанавливается дыхание. Стало можно оторвать руки от стенки, почти что нормально дышать. Ваня прошелся по избе. В его ситуации все имело особую цену: снаряжение, остатки запасов приобретали новое значение, сообразно новой ситуации.
Есть оружие: два ружья, полно патронов, топор, охотничьи ножи. Хлеб черствый, но еще полбулки. Две банки консервов. Макароны. Вермишель. Несколько кусков рафинада. Много заварки, и ладно. Чего нельзя экономить — это чая… Вот хорошо, две пачки «Беломора», бутылка «Столичной».
Бутылка, собственно, составляла неприкосновенный запас. Так сказать, для ситуации непредсказуемой… Вот как эта. Ваня отхлебнул раз и второй, глотая прямо из горлышка. Жгучие глотки оглушали, смещали сознание; он стал все же более спокоен.
Дров всего на две протопки, воды — полведра. Заварить покруче чая — хватит, потом можно пить и холодный… Что ж, до прихода ребят вполне можно продержаться.
Какой-то посторонний звук вторгался в мысли… Мышь под полом? Бурундук? Нет… Кто-то тяжелый осторожно встал около двери. Ваня не мог бы объяснить, какие именно звуки сказали об этом. Он просто знал это — и все. Дверь еле слышно скрипнула — это «кто-то» зацепил ее, мягко потянул на себя. Ваня двинулся в ту сторону, и явственно услышал сдержанное мощное движение.
Аккуратно, почти что с извращенным сладострастием Иван разломил оружие, положил по пулевому патрону во все четыре ствола. Скинул сапоги. Слабо, но все же грохнуло по полу. Дыхание за дверью прекратилось. Вот он стоит, напрягая чудовищные мускулы, абсолютно неподвижно; так умеют только животные и люди самых первобытных племен. Ваня тоже застыл в страшно неудобной позе, затаил дыхание…
Снаружи… нет, даже не скрипнула, еле зазвучала доска — зверь переменил лапу. Колыхнулся воздух, выпущенный из легких. В одних носках, практически бесшумно, Ваня заскользил навстречу. Если вставить ствол между досками, как раз напротив щели, ударить разрывной пулей…
Что-то остановило Ваню уже возле самой двери. Какой-то слабый, неявный отзвук… Бледная тень звука шла, как будто, сверху. Там, наверху, был чердак — примитивный чердак его избушки; двускатная толевая крыша возвышалась над брусьями и земляной засыпкой. Брусья скрипели? Или у него галлюцинации? Вроде бы, один слегка просел… Ага, вот сеется сквозь брусья, проникает в комнату мельчайшая пыль. Не зная заранее причины, этого можно было и не заметить. Повторились движение бруса, и снова — легкое сеянье пыли. Зверь прошел вдоль всего чердака. И все исчезло. Он остановился? Он ушел? Наверное, все-таки стоял. Ведь спрыгни с чердака такая туша — был бы хоть какой-то звук. Затаив дыхание, Ваня стоял в нелепой позе, подняв одну ногу.
Останься зверь с той стороны чердака, где дверь, Ваня знал бы, что делать. Там один из брусьев затрухлявел; брус заменили куском старой доски; эта доска легко пропустила бы пулю. Но там, на противоположном от двери конце баньки, шли только брусья толщиной в две руки. Стрелять между брусьями? Ваня осторожно переместился поближе, кляня скрипучий пол. Не чтобы стрелять — просто чтобы быть поближе.
Движение за окном?! Не веря собственным глазам, Ваня увидел медведя. Зверь вышел из-за дома, преспокойно прошел по тропинке, исчезая в траве, за избушкой. Зверь почему-то не берегся. Шумно, гулко выдохнул. То ли задел избушку, то ли преднамеренно потерся.
Ваня еще видел этого медведя, еще не отмелькал в просветах силуэт, а с глухой стороны избушки, на противоположном от дверей конце, раздался звук тяжелого прыжка: кто-то очень массивный опять запрыгнул на чердак. Еще раз шумно вздохнул, судя по звукам — лег; в этом месте его было не взять.
Слов не найти, в какое обалдение пришел Иван… Их двое?! С каких пор медведи ходят парами? С чего это они стали охотится в стае?! Какое-то время парень тупо таращился в пространство, чувствуя, что весь мир становится дыбом.
Впрочем, что бы не происходило, Иван не в силах ничего изменить. Ладно, теперь будем жить так, прямо вот со стаями медведей. Ваня наколол лучины, разжег печку. Специально для медведя сунул в печку промасленной ветоши, кусок резины, плеснул воды — чтоб дыму было больше и вонючей. Вскипятил всю воду, сделал крутой чай, сварил макароны. На чердаке — ни звука, ни движения.
Плыли долгие, густые сумерки начала августа. Ваня поел, попил чаю. Думалось о кабарге, скальных крючьях и мясе, ценах на кабарожью струю и покосившемся заборе… Сначала пришлось переключать себя на все это от медведей чуть ли не силой. Потом о делах думалось лениво, само собой. Кажется, он видит медведя…
Первые несколько минут он был не в состоянии понять, что происходит. Опять гулко ударило сердце. У окна, метрах в пяти, сидел медведь. Сидел, как крупная собака, на заду, с интересом глядя внутрь избушки. Только бы не показать! Охота многому научила Ваню, сформировала качества, не слишком свойственные городскому парню его лет.
Иван и не подумал метнуться за оружием, даже не стал фокусировать на медведе взгляд. В очередной раз отхлебнул из кружки, поставил. Достал новую папиросу. Уронил спички. Помотал головой, ругнулся. Наклонился мотивированно, с полным основанием исчезая из поля зрения. Присел на корточки. Мягко, не шумя, потянул к себе двустволку, так же мягко поднимал тело, одновременно вскидывая оружие. Будем справедливы — пуля легла точно там, где только что сидел медведь. Как ни дико, Ваня даже почувствовал удовольствие — ведь времени целиться не было, он бил навскидку. Один из лучших в его жизни выстрелов. И тем не менее проклятый зверь успел, и был уже за углом, возле двери, в недосягаемости.
Ваня вплотную приблизил лицо к окну. Какая-то глыба торчала из-за угла. В сгущающейся темноте сверкнули зеленые искры. Ваня встретился с медведем глазами, и разделяло их полтора метра. Ваня моргнул, и головы уже не стало. Может быть, и не было? Нет, надо было верить, что была. Нельзя перестать верить собственным ощущениям.
Одновременно кто-то заскребся наверху, на чердаке, удовлетворенно вздохнул, и балки немного просели. Судя по звукам, огромный зверь, втрое тяжелее человека, вытянул ноги и выдохнул, весьма довольный жизнью. Может быть, Ване показалось, но как будто пахнуло тухлятиной — типичным медвежьим «ароматом».
Выглянул: голова зверя торчала из-за угла. Ваня потянулся за ружьем — голова моментально исчезла.
Ну что ж… Будем, значит, так и жить. Медведь… Ну и что, что медведь? Ну да, вокруг избушки ходят и даже прямо на нее забрались звери — огромные, бурые, весом килограммов на двести. У зверей громадные когти, длинная злая морда с клыками сантиметров по пять, что тут поделаешь. А самое худшее — непонятные они какие-то, эти медведи. Но в конце концов, и пусть себе шатаются вокруг. Избушка сложена из кедровых бревен толщиною в две руки. Окно маленькое, дверь теперь зверю не выломать. Еды и даже воды хватит на неделю.
Вот, конечно, проблема уборной… Умозрительно можно было еще представить, что он открывает дверь, одной рукой держит ружье… Или что он делает это в разбитое пулей окно. Но Ваня понимал, что сами мысли — свидетельство сдвинутости сознания; симптом того, что он нетрезв. Никакая сила не заставила бы Ваню в реальной жизни открыть дверь — особенно, когда стемнело. Благо, было старое ведро. Завтра, перед приходом ребят, Ваня вынесет ведро и все вымоет.
Водка сильно успокаивала Ваню. Папиросы тоже приносили свой, пусть маленький, кусочек покоя.
Чадит керосиновая лампа, бросает привычные отсветы на стены избушки, на стол, на потолок, весь в многолетней копоти. Тепло от протопленной печи, пласты табачного дыма, тихий звук шумящего под ветром леса.
После плотного ужина, прихлебывая водку из кружки, Ваня готов был даже видеть нечто смешное в своем приключении. Невольно думалось, как будет рассказывать о нем ребятам, потом — жене. Надо будет показать ребятам место, где он увидел первый раз следы медведя, где он почувствовал опасность. Перед глазами поплыли, соединялись вместе, разделялись таежные тропинки. Вот он шел, раздвигая собой папоротники, стискивая ружье. Вот медведь прыгал, вертикально поднимался над папоротниками и превращался почему-то в кабаргу, а кабарга лихо мчалась по вертикальной стенке, опираясь копытами на старательно вогнанные костыли.
Рывком пришло ощущение, что он сидит, привалившись к стене, уронив на колени оружие. Да, так он и сидел… Лампа чадила. В окне — тонкий серпик луны. Что же его разбудило? Ничего не виднелось в окне. Никто не поддевал доски двери, не прогибал брусьев чердака. Разве что был какой-то шорох… Или он тоже приснился? Ваня не стал раздеваться, залезать в спальный мешок. На один лег, другим прикрылся. Кружка чаю, папиросы, оба ружья. И опять плыла трава, и он словно бы двигался над ней…
И снова был какой-то звук. Скрежет? Шорох? Просыпаться было тяжело; Ваня потянулся с полустоном. Тут сразу и хмель и похмелье… После водки все же надо высыпаться. Ваня пил холодный крепкий чай, лежал и слушал тишину. Незаметно приходило забытье. В забытье не было снов; не являлись больше образы травы, насекомых и тропинок. Только слышалось время от времени, словно собака бросала землю задними ногами.
Пожалуй, и проснулся Ваня от того, что изменился этот звук, и появился совсем новый. Словно бы велосипедный насос заработал у него под боком. Все еще не отошло похмелье — тошнило, кружилась голова, слабость; гадостный привкус, сухость во рту.
Звук всасываемого воздуха шел сбоку и снизу, откуда-то из-под нар. Ваня приподнялся, и тут же захлебнулся собственным дыханием; сорвалось вниз сердце — нет, все-таки не следовало пить! Слушая звук, Ваня сел на нарах, отхлебнул чаю. Звук сменился непонятным, но уже знакомым скрежетом. Неужто крыса завелась?
Ваня сунул голову под нары. Что-то двигалось в самом углу. Это что-то, к удивлению Вани, словно бы втянулось под землю, сменилось черной, блестящей губкой. Звук велосипедного насоса. Нос!!! Стоило это понять, и сразу стали видны ноздри, стали понятны и все остальные звуки.
Иван резко встал, и вновь закружилась голова, поплыли какие-то искорки перед глазами, с тонким звоном в ушах. Схватил ружье, сунулся обратно. Носа не было.
Ладно… Ваня по-турецки сел на пол, затянулся новой беломориной. Теперь он заслонял подкоп в углу от единственного источника света, но отверстие прекрасно было видно.
Трудно сказать, откуда Иван знал, что уже предутреннее время. Наверное, определять время ночи помогает и сторона, и угол, под которым падает лунный свет, но не в этом главное. Пусть небо затянуто тучами, на окнах плотные шторы, но всегда можно сказать, начало сейчас ночи или конец. Всегда чувствуешь без слов, что уже совсем поздно, потому что у человека совсем разное состояние души в первую половину ночи и во вторую, ближе к утру.
И вместе с тем есть какая-то прелесть в этих глухих, самых ночных, предутренних часах. Может быть именно потому, что они совсем не предназначены для человека, и когда не спишь в третьем, в четвертом часу ночи, словно вторгаешься в какой-то иной мир, на чужую, непонятную планету. Не для тебя созданную, непостижимую до конца. Даже звуки в это время другие, а привычные слышатся иначе.
Фон составляли звуки далекие, чужие, какие-то сумеречные. Ухала сова. Громко, пронзительно, с неизбывной тоской, кричала неизвестная птица. Кто-то маленький, упорный во дворе грыз древесину. Крыса? Бурундук?
Ваня сидел на полу, удобно вытянув ноги, облокотившись на топчан. Он курил, и слушал звуки ночи. Странно, что он вдруг увидел что-то прямо у себя за спиной. Он и сам не мог не удивляться, но факт остается фактом — не было ни ночных звуков, ни серпика луны. Была только стена избушки, и сквозь стену явственно проходила грязно-коричневая, призрачно отсвечивающая туша. Медведь?! Сверкнули зеленые глаза; их цвет изменился, глаза вдруг вспыхнули багровыми угольями. Почти все уже в избушке, существо хищно присело на задних лапах, протянуло переднюю — с пятью скрюченными пальцами с когтями…
Ваня закричал, метнулся. Не получалось повернуться, не поднималось ружье, а тварь просачивалась через стену, тянулась пятипалой лапой…
Ваня лежал навзничь на полу. Мерцающий свет керосинки выхватывал топчан, кусок стены, потолок. Хорошо хоть, Ваня не сшиб лампу. Кто-то кричал за окном, в лесу, протяжным криком ночной птицы. Наваливалось похмелье, сухость во рту; до боли крутило живот. Ваня лежал на полу, ждал, когда кончит лупиться сердце, немного восстановится дыхание.
А! Опять звук из-под нар. Кто-то втягивает воздух… Ну понятно, это он меня нюхает. Ваня повернул голову. Да, в углу опять было шевеление. И нос на этот раз просунулся довольно далеко. Черная влажная губка сократилась, шумно втянула воздух, исчезла. Появилось что-то другое, блеснувшее когтями в свете лампы.
Ваня встал. Его швырнуло прямо на топчан, пришлось сделать несколько движений, пока не восстановилась координация. Ага, вот и ружье…
Впрочем, звуков дыхания Ваня уже не слышал. И скрежета не было. Ладно, подождем… Ваня снова сел удобно, положил на колени ружье. Чай, курево прогнали сон. Ну, не «прогнали», отодвинули. Плохо то, что крутило живот. С бурчанием, с болью, с позывами… А что ты хотел после выпивки? Да еще и почти натощак?
Пришлось отвлечься на поганое ведро, потерять из виду угол под топчаном. Тотчас раздалось сопение. Ваня, конечно, метнулся, и конечно, опять не успел.
Ваня ждал полчаса (по часам), и ничто не нарушало тишину. Он встал за новой пачкой папирос, и тотчас же послышалось сопение. Тогда Ваня выстрелил в угол, и опять сел пить чай и курить. Кисло воняло порохом, и Ваня чувствовал себя героем Стивенсона, засевшем в деревянном форте на Острове Сокровищ. После четырех часов утра вроде бы чуть засерело. Ваню начало морозить — от недосыпа, от напряжения, от усталости. Кружилась голова, тошнило.
Еще много раз Ваня засыпал и просыпался, и великое множество раз ему снились и медведь, и чудовище-полумедведь. Во сне он спал, и человекомедведь наваливался, сверкал багровыми глазами, с рокочущим рыком впивался, и Ваня просыпался в поту. Или Ваня шел по лесу, медведь бросался из засады, а ружье заклинивало, било куда-то в сторону, или Ваня вообще не мог поднять оружия. И зверь валил и рвал его, лежащего, когтями, приближал к лицу узкую злую морду с совершенно человеческими, злыми и жестокими глазами.
Ваня просыпался, весь измученный, с головной болью, с ломотой в плечах и бицепсах. Долго лежал, отходил, прихлебывая остывший чай.
А наяву то ли медведь, то ли целая стая медведей сопели под топчаном, с шумом нюхали воздух, скрипели, поддевали когтями доски двери, мягко прогибали балки потолка собственным телом. Ваня сам не мог точно сказать, чем разнятся безумный сон и призрачное безумие реальности. Уже светало, когда он заснул, наконец, и стоял уже ясный день, когда Ваня наконец проснулся.
Солнце било в глаза, блики играли на всем заоконном мире. Во рту еще была великая сушь, голова тупо болела выше лба; но похмелье почти что прошло. И он плохо, но все-таки выспался. Восстановилась координация движений; на топчане можно было сесть — легко, без алкогольных проблем. Ваня сильно, до хруста потянулся, свел кисти в кулаки, напружинил плечи и руки. Сделал несколько наклонов, доставая пол руками. Вращал торсом, не отрывая ног от пола. Тело слушалось, и более того — словно бы сотни, тысячи пузырьков от шампанского взрывались в жилах. Ваня знал эту свою особенность — как бы ни был тяжек перепой — наутро, после отсыпона, будет лучше.
Шутил, что пьет не ради хмеля — ради похмелья, и в этом была доля истины.
А вторую часть эйфории сделало само утро. От времени суток довольно многое зависит. Самые оптимистичные ситуации мрачнеют, тяжелеют в четвертом часу утра. В свете солнца самое страшное уже не кажется таким чудовищным.
Ваня глянул на часы. Оставалось сидеть в избе где-то часа три, не больше, до того как придут брат и этот городской парень. Жаль, что чай — только холодный. Да еще и это ведро… Наверняка есть и запах, он-то ведь просто привык. Ваня сам почувствовал, как вспыхнуло лицо при виде ведра. Даже не из-за ребят. Они-то поймут превосходно. Представляя, как расскажет про эту ночь друзьям, Ваня готов был повествовать, в числе прочего, и про легендарное ведро. Мучительно стыдно было Людмилы. Непосредственно никто, конечно, ей не скажет, но у друзей были жены, и друзья непременно расскажут женам: а жены ведь дружны между собой… Нет, ведро надо убрать, избу проветрить!
Да, многое, очень многое выглядит по-разному в разное время суток. Если предутренний час — самая чужая часть суток, то ясные утро и день — как раз самые «человеческие». То, что напугает вечером, несравненно сильнее напугает в начале ночи. А во второй половине ночи то же самое может довести до истерики, до судорожной пальбы в белый свет как в копеечку. Но в ярком свете дня все вечернее, ночное вполне может показаться пустяком.
Да и надо же было выходить из захоронки! В такое время, ясным днем, зверь вряд ли может быть опасен.
Ваня решительно отвалил брус на двери, распахнул… Огромная лапа свисала, покачивалась в проеме. Лежавший наверху просто спустил ее… случайно? Чтобы напугать? Ясный день, унесший все кошмары, явственно померк перед Ваней. Но и нельзя сказать, что вернулся ночной ужас. Скорее вспыхнул боевой задор. Ну так, так так…
Ваня тихо прикрыл дверь, наложил брус. С чердака раздался тот же звук: ритмичное уханье-смех. Стараясь действовать быстрее, Ваня поднес ствол почти вплотную к щели между досками. Грохот дуплета, снопы огня из стволов, двойной сильный толчок, кислая вонь. Неужели?! Вот сейчас пули пронизали доски, вошли в проклятого медведя… Ваня стоял, вдыхая смрад горелого пороха, открывал-закрывал рот, восстанавливая слух.
Движение — сбоку, почти за краем поля зрения! Иван обомлел: в окне был ясно виден медведь. Как и ночью, он по-собачьи сидел метрах в пяти от окна. Ваня кинулся за вторым ружьем, и зверь не торопясь, с достоинством, но и очень быстро, прямо на глазах Вани, исчез за домом. И опять были знакомые звуки. Не то кашель, не то уханье, не то ворчание. Медведь стоял примерно в трех метрах от Вани, отделенный от него стеной. Стоял в полнейшей безопасности, и смеялся; медведю было весело травить Ваню.
Ну что ж… Лучезарное настроение померкло, но ведь и хуже не стало; изба так же прочна, и оружие на месте. И ребята придут совсем скоро. Ваня перезарядил, положил поудобнее. Спустя час захотелось поесть, и он доскреб кашу с тушенкой.
Примерно в два часа раздался выстрел. Совсем близко, где-то в километре. Жаром обдало Ваню — ребята подходили к избушке, понятия не имея о зверях! До сих пор Ваня не думал, что опасность угрожает Сергею и Равилю. Ночью как-то получалось, что ребята придут и освободят его, отгонят медведя; а медведь им-то не сможет сделать ничего.
Нет, надо хоть предупредить! Мгновенно отвалился брус, пахнуло в лицо летним днем, и Ваня оторвался от порога.
Поздно! Новый выстрел, за ним страшный крик. Рев, пронзительный короткий рев зверя, берущего добычу. Еще один смертный вопль; вопли за воплями; торжествующее свирепое урчание, эхом плывущее по лесу.
Вперед! Но хорошо, Ивану хватило ума оглянуться перед бегом туда, где погибали ребята. Из-за избушки выглядывал медведь, стоял так, что видна была голова и плечо. Иван плавно развернулся, поднимая ствол уже в движении. Он был уверен, что животное исчезнет, и медведь действительно исчез. Но не мерещился же он, в конце концов!
Бегом к избушке. Что-то помешало Ивану с ходу вломиться между кедровых стволов, в зеленую полутьму леса. Начало безумия? Остатки разума? Бог весть… Что-то заставило обернуться. Медведь — другой или тот же самый — стоял на другом конце поляны. Даже не в угрожающей позе! Зверь просто стоял и смотрел. Дико смеясь, Иван отступил к дверям избушки. Прикоснувшись спиной к древесине, он истерически подпрыгнул — не зверь ли зацепил его когтями?!
Медведь все так же стоял, неподвижно глядел на человека. Иван поднял ружье, зверь как бы растворился в воздухе. Иван не мог понять, что именно произошло — зверь отступил в лес, исчез, или действительно растворился в воздухе, исчез. Может быть, медведь ему привиделся?
Иван помотал головой, боясь додумывать, сел на нары, обхватив голову руками. Вспомнив про зверей, он броском достиг двери, и снова завалил засов. Стало ясно, что освободить его некому, а сам он прорваться не сможет.
Через лес двигалось четверо, и главным из них был уже лет двадцать Василий Акимович Зуев. Как он стал главным, когда они были пацанами, а он зрелым мужиком, так и остался, потому что хотя они и стали сами матерыми промысловиками — Володя Носов, Андрей Сперанский, Николай Аверьянов — а все же Зуев оставался их сильнее. Не физически, конечно; сильнее знаниями и опытом, умением понимать и высказывать то, что другие не могли бы толком выразить.
Для нравов компании характерно, для понимания читателя полезно, что никому в этой компании не пришло бы в голову назвать Акимыча по имени-отчеству или, скажем, «господином Зуевым». Василий Акимович это не патриархально, так не называют главу семейного клана или семейного друга. Акимыч, маленький, смуглый и крепкий, был для них главой артели… патриархальной артели, сложившейся десятилетия назад.
Знающие люди говорят, что немец в 17 лет впервые входит в пивнушку… чтобы остаться в ней навсегда. Но то — пивнушка, игра в серьезные мужские игры, в мужской клуб. А тут артель — промысел, серьезная мужская работа, и мужской клуб — это тоже всерьез, вовсе не только для пива. Мужики пришли в артель — и остались в артели навсегда. Акимыч же был вожаком артели, почти что старейшиной рода, вождем племени. Так к нему следовало и обращаться, патриархально. Вот Маралов был каким-никаким, а начальником, и обращаться к нему надо было официально: Сергей Дмитриевич. А Акимыч не был начальником… Акимыч — он и был Акимыч.
Так же характерно, что крупный и сильный Володя и в свои «почти сорок» оставался для всех Володькой. Если займет когда-нибудь место Акимыча, будет «Николаичем» — фамильярно и вместе с тем уважительно, интимно и патриархально — но уже для другого поколения. Для сверстников в России не полагается уважения, так он и будет уменьшительно — Володькой.
Почему Андрей стал Андрюхой, а все же не Андрюшкой, это совершенно непонятно. Быть может, за свой смурной характер. Понятнее, почему Коля стал Кольшей — родом с Урала, он сам называл себя «на ша» — так полагалось в местах, где он вырос.
Акимыч казался маленьким рядом с тремя рослыми, сильными мужиками. Рыхлый, могучий Володька мало походил на ставшего полнеть Андрюху, массивный Андрюха — на в зрелости гибкого горбоносого Кольшу. Общее было — обветренные смуглые лица с глубокими, не по годам, морщинами — лица лесовиков. Общее было в выражении глаз — быстрых, мгновенно ощупывавших все, что попадалось на дороге мужикам. В умных глазах всех четверых, живших словно бы помимо остальной их жизни, как бы сами по себе, порой мелькало какое-то странное выражение. Такие глаза бывают у людей, всю жизнь прожившие в лесной глуши, почти не видя других людей. У тех, кто плохо двигается по мостовым, и очень хорошо — по горным склонам.
И двигались они одинаково — уверенно, широкими шагами, и в то же время осторожно. У всех двустволки крупного калибра, висят на плече (а правая рука лежит, покачиваясь, на замке). Есть разные способы носить ружье, в этой компании прижилась именно такая. Только у Кольши карабин. Андрюха смеялся над другом, что в ствол его карабина можно сбросить картофелину…
— Если маленькая, и очистить хорошо, — поддерживал шутку сам Кольша.
Маралов карабина не одобрял:
— Что толку палить за триста метров? В лесу за триста метров и не видно ничего… Начальная скорость пули велика очень. Пробивает насквозь, это не дело, такая пуля зверя не останавливает. Вот двустволка — пуля из нее бьет мощно, еще внутри разворачивается, это дело…
Кольша отмалчивался, Маралов не настаивал. Он знал, что только лишь начальник Кольши, а его вожак, его старейшина — Акимыч, и против карабина он ничего не говорил.
Четверо мужиков двигались через лес, быстро, бесшумно, надежно. Трое людей, достигших вершины зрелости, мужского «ахме», и начавший стареть руководитель — это был прекрасный коллектив. Прекрасный не для охоты в уединенных избушках — там такой коллектив и не нужен, но идеальный вот так, если нужно выполнять какую-то задачу. Например, когда исчезли Ваня и Сергей Хохловы и их городской приятель; ушли и не вышли из лесу в сроки. Не случайно именно эту четверку просил о помощи Василий Михайлович Хохлов: мол, если бы не обезножил, сам пошел бы искать сыновей, а так помогите, три дня как должны были спуститься!
А тут Товстолес рассказывает всякие ужасы про человека на пороге, да и вообще в тайге творится Бог знает что, не слыханное никогда. Может, конечно, парни и сами придут, помешал какой-то пустяковый случай… а вполне может быть, что и нет. Надо проверить, выйти к охотничьей избушке Хохловых.
Зверовая лайка Нувориш лаяла раз за разом; странно лаяла — ни на зверя, ни на человека.
— Ну вот, а говорили — сами придут…
Акимыч не стал наклоняться, поднимать — и так видно, что это — обрывок пропитанной кровью мужской рубашки, застрявшей почему-то на кусте. Всем четверым было предельно ясно — это тело зацепилось за куст, зверь рванул и оставил обрывок рубашки.
— А взяли их прямо здесь, на тропе…
Володька произнес вслух то, что хорошо понимали все четверо. Да, взяли людей прямо здесь. Примятые кусты, обломанные ветки, развороченная земля, зияющая темно-коричневой глиной из-под напрочь сорванного моха, лужа черной засохшей крови. И еще пятна крови на земле, уже чуть в стороне от места, где произошло это.
В кусты уводил четкий след — лапы медведя, сильно углубленные на пятках, след чего-то тяжелого, что зверь волочил за собой. Всем было понятно, что волочил медведь в кусты. Вот пластиковая бутылка — смятая, прокушенная в трех местах. Еще один кусок рубашки, но уже не пропитанный кровью: наверное, когда труп притащили сюда, кровь уже застыла, перестала выходить из тела.
— Еще один след…
И правда! Еще один медвежий след вел параллельно этому, но у второго зверя когти на лапах обращены когтями туда же, куда пятки первого. Наверное, звери шли в одном направлении, но только один зверь пятился, тащил добычу по земле, а второй нес. Охотники с трудом могли представить себе, чтобы два медведя охотились одновременно, и шли бы рядом закусить.
И еще одна странность… Судя по следам, тем, еще у тропинки, медведь резко развернулся возле трупов. Он что, мчался во весь опор? Зачем? Получалось, что звери могли передраться из-за трупов парней… Так свободно могло быть — медведи существа очень недружные. Но тогда почему следы шли в одном направлении?
Впрочем, что бы там охотники не представляли себе, как бы не разжижались их мозги из-за медвежьих следов, а вокруг было очень уж неладно. Ведь убивал же кто-то этих людей, которых потом нашли медведи, и кто знает, кто этот тип, и где можно встретиться с ним? Может, вот он, стоит за выворотнем, скрывается в густой тени ельника, держит людей под прицелом? Недобрым блеском сверкают глаза, нехорошо кривятся губы, руки привычно поднимают ружье, вжимают прикладом в плечо… Необходима осторожность, да и медведи, утащившие трупы, могут оказаться где-то рядом. Если даже они завалили трупы хворостом и мхом, а сами ушли, пока мясо немного протухнет, кто знает, когда звери могут вернуться? Наблюдать за четверкой могли не только человеческие глаза.
Вот ботинок, свалившийся с ноги. Немного пижонский, городской ботинок — охотник, выросший в лесу, скорее обул бы сапоги. Ну что ж, теперь понятно, кто погиб.
Нувориш впереди опять лаял, скупо и четко. На этот раз — на человека. И завыл — тоскливо, жалобно завыл.
— Нувориш, замолчи!
Пес покосился на хозяина, и все-таки повыл еще немного. И пошел, пошел боком, боком, со вставшей дыбом на загривке шерстью, дико поглядывая в лес.
— Эка…
Оказалось, этот не очень интеллигентный возглас вполне разъясняет ситуацию. А что еще говорить, если на полянке лежали те, кого должны были искать охотники. Скорбное это явление — остатки пиршества людоеда, нечеловеческое какое-то. И никто не заваливал трупы хворостом, не ждал, пока они протухнут. Тяжелый сладковатый запах уже витал над истоптанной зверьми, испещренной когтями поляной; особенно сильно он чувствовался, если нагибаться к тому, что осталось от людей: наверное, оба погибли уже несколько дней тому назад.
Но никто не ждал, пока убитые протухнут, их ели, и судя по всему, ели несколько раз; может быть, ели все время, пока они валялись на поляне. Вот голова и плечо с рукой по локоть и участком грудной клетки. «Серега Хохлов!», — глухо ударило сердце. Вот поломанные, погрызенные ребра, еще крепящиеся к позвоночнику. Вот нога от колена и ниже, перегрызенная, словно отрубленная топором. Может быть, тупым, но топором. Валяется бедренная кость с обрывками мяса и брезентовой ткани; клочья ткани пропитаны кровью, кое-где сохранилась и кожа. Валяются какие-то совершенно непонятные обрывки, клочья мяса и изгрызенных, прокушенных насквозь костей, которые определять уже не хочется.
«Внутренностей нет!». Володька почувствовал, что перед глазами ползет зелень и чернота — слишком уж ясно представилось, что именно происходило здесь… может быть, всего несколько часов назад. Мотая головой, Носов прислонился к березке; деревцо накренилось под тяжестью. Желудок болезненно сокращался, невыносимо тошнило, и все плыла, плыла пред глазами проклятая зелень, а земля норовила встать почему-то под углом к ногам и всему телу.
И вот тут-то на него как раз и кинулись. Все произошло так быстро и так одновременно, что сам-то Володька понял, что происходит, только когда все закончилось. Дико залаял, метнулся вперед Нувориш, и лаял он, как на крупного зверя. Так же дико закричал Андрюха, выстрелил раз и второй, отчаянно рванул замок ружья. Стрелял и Акимыч, но молча. Ломилась через кусты какая-то рыже-бурая масса, и сам Володька тоже выстрелил в нее — чисто автоматически, потому что на него мчится что-то большое, Нувориш лает, а остальные стреляют.
Я рассказываю это последовательно, одно за другим: лаял… кричал… стрелял… увидел… А все происходило сразу, и Володька стрелял только на доли секунды после того, как стреляли Адрюха и Акимыч, рычал и бросался Нувориш.
И вот уже стоял Володька, сжимая ружье, поводя дико глазами, в нескольких шагах от рухнувшей на землю бурой массы. Морда зверя покоилась в трех метрах от его сапог, и медведь тоненько визжал, выл, скулил, пробитый в нескольких местах, бился и не мог встать, разбрызгивая кровь и слюну. Нувориш ворчит, треплет сзади зверя за «штаны», а вот гавкнул, как на человека. Позади треск, и ломится через кусты еще одна такая туша; грохочет, прыгает в руках ружье, и надо открыть поскорее замок, менять патроны, и грохочет сбоку карабин Кольши, летит в стороны древесина и кора от кедра, лупит в другую сторону Акимыч — с той стороны, оказывается, нападает еще третий зверь.
И тишина. Как растворились двое медведей… Может, все-таки они почудились Володьке? Плывет мерзкий смрад стреляного пороха, стоят в напряженных позах друзья, взрыкивает Нувориш; скулит, с натугой подвывает умирающий зверь, пытается встать, хлюпая собственной кровью, подламываясь, тыкаясь вперед головой.
— В-видели?! — ничего умнее не был в силах произнести Андрюха. И почему-то не было смешно.
— Видели! — энергично кивнул Акимыч. — А ну, давайте аккуратнее, ребята! Идти вместе, смотреть в оба, тут у нас прямо чуть ли не фронт…
Все знали, что этого не может быть — медведи вместе не живут, стаями не нападают. Того, что они видели, просто-напросто не может быть, потому что не может быть никогда.
— Зверя осмотрим, — Кольша произнес это тоном полувопроса, полуутверждения.
— Добей, потом уже смотри.
Кольша кивнул, разрядил оружие в медведя, под лопатку. Звуки скуления затихли, сильнее зажурчало и захлюпало.
— Обычный зверь… Года четыре, — Кольша произнес это тоже не совсем обычным тоном — глубочайшего недоумения.
— А ты ждал, у него руки вместо лап? Или человеческая голова?
Володька отметил, что Акимыч говорит вполне серьезно… То есть с иронией, конечно, но над Кольшей нисколько не насмехается. И сообразил, что не только ведь Кольша, он сам тоже ждал от медведя чего-то подобного; чего-то вроде человеческой головы.
— Ну, двинулись! Смотри по сторонам, ребята, не отходи друг от друга.
А Нувориш и дальше вел себя странно. Если вокруг медведи, должен был пес кинуться за ними, и отчаянно облаивать зверей, хватать их за шкуру, плясать перед носом, пока не подоспеют люди. Тут же Нувориш держался рядом, и раза два тоскливо, с каким-то унынием тявкнул на заросли. Тявкал и недоуменно, обиженно посматривал на хозяина.
«Он же не знает, люди там или медведи!», — облился Володька холодным потом. Сказать друзьям свою догадку? Проследить дальше за собакой? Володька стал следить и за друзьями, проверял уже их реакцию. И дождался — над воротником Андрюхи стали явственно шевелиться, подниматься дыбом редкие волосы. Ага, и он сообразил! Володька чувствовал, что и сам он на полшага до истерики. А что теперь делать, если и влипли во что-то, о чем любил писать Гоголь? Уже все, уже влипли, и лучше об этом не думать.
Четверо шли, стараясь ступать бесшумно (в чем проку уже не было никакого), поводя дулами ружей; раз прямо на пути вроде бы замаячила под елями темная масса, но Андрюха вместо того, чтобы сразу стрелять, схватил за руку Кольшу, стал ему показывать на тень. Тень мгновенно растворилась, как бы расползлась в сумраке леса, но когда к месту подошли — там на земле, на покрытом иголками мху, отпечатались огромные лапы, и капли крови застыли справа от места, где несколько минут провел затаившийся зверь. Значит, ранен?!
Вот показалась избушка. Старший Хохлов, Василий Михайлович, поставил ее специально в самом скоплении деревьев, среди буераков. Охотник думал ее спрятать… Кому же могла придти мысль, что подходить к избушке станет опасно самим же охотникам?
Вся земля вокруг избушки изрыта, истоптана зверями. Отпечатки лап с когтями, поломанные ветки, клочья шерсти на коре и на торчащих обломанных веточках. Нувориш стоял неподвижно, натянувшись как струна, и мелко-мелко дрожал.
Акимыч двинулся вперед. Вообще как опасно, он тут же выдвигался, оставляя молодых прикрывать спину; у Володи шевельнулось что-то в душе: пожалуй, все-таки не благодарность, скорее все-таки уважение. Что-то мелькнуло в окне… Второй раз… И Володьке показалось, осуществились самые страшные мысли: потому что в окне показалось и опять уплыло в темную глубину избушки зеленое, трупное лицо Вани Хохлова.
— Ванюша! — окликнул Акимыч.
Избушка каменно молчала. Как-то странно слышалось здесь хриплое кукушкино ку-ку, задумчивое птичье «ак-ррронк!» из чащи леса.
— Ванюша! Это мы!
Лицо проявилось в глубине, на мгновение приникло к окну, снова исчезло. Ваня, кажется, что-то шептал.
— Ваня, ты громче! Не слышу!
Ваня замотал вдруг головой, в глазах плеснул ужас, лицо уплыло вглубь избушки.
— Кольша! Андрюха! Следить вокруг, а лучше заберитесь на избушку, кругом смотрите. Володя, помогать мне будешь.
Никто не возразил, не предложил чего-нибудь иного. Кивнув головой, Кольша полез на избу.
— Акимыч! Тут медведь лежал! Вон как все изгваздано, и шерсть… Я прям на пуховике сижу.
— То-то здесь зверем воняет… Володька, помоги. Но это может быть опасно, понимаешь?
Володька замотал головой.
— С ума он стронулся, наш Ванюша. Что ему привидится — того я не знаю и ты не знаешь, — доходчиво, как малышу, объяснял Акимыч Володьке, уперевшись глазами в глаза. — А взламывать дверь нужно, потому что иначе может и не открыть. Ясно?
Володька не успел ему ответить.
— Тут подкоп! Прямо яма проделана…
Андрюха стоял около ямищи, прокопанной под стенкой избушки. Нижние бревна венца опирались на вколоченные в почву, вкопанные примерно на метр-полтора сваи. Теперь между сваями почти не было земли, нижнее бревно венца повисло.
Бу-бу-бух!!! Грохот выстрела заставил подпрыгнуть решительно всех. Что такое?! Зачем стрелял, Ванька?!
— Иван! Это же мы! Ваня, открой, это люди! Вань, ты же меня помнишь, Вань!
Так голосили охотники, без всякого ответа из избушки. И вдруг раздался новый звук из избушки: что-то тяжелое тащили возле двери, на высоте человеческой груди.
— Осторожно!
Потом Володька припоминал — Акимыч рявкнул еще до того, как Ваня вышел из избушки. Они даже обсудили это с Андрюхой, и тот уверял то же самое: мол, Акимыч заорал, как только Ваня отодвинул брус… Хотя и это было тогда еще неясно — что этот звук раздается, потому что Иван отодвигает, вытягивает брус.
И упало сердце, отвисла челюсть у Володьки, потому что перед ними появился Ванька: зеленый, трупный, распространяя мерзкий запах разложения. В правой руке Ванька держал, прижимал прикладом к боку ружье, и один ствол еще легонечко дымился. Ощеренный, с застывшими глазами Ванька повернулся, и второй ствол уперся прямо в грудь Володьке; черный провал дула почти не двигался, и Володька как-то сразу вспомнил, что стреляет Ваня хорошо.
Он стоял метрах в двух, не больше, держал, слегка покачивал ружье, и Акимыч вдруг крикнул страшным голосом, рванулся в прыжке к Ваньке. Ружье бабахнуло так, как бабахает только картечь, по кустам бешено хлестнуло, в лесу выстрел подхватило эхо, а Акимыч уже сбил Ванюшу, уже страшно кричал:
— Помогай!
Но помогал Акимычу Андрюха, а Володька так и стоял соляным столпом, пока катался, рычал, ухал, потом жалобно плакал клубок сцепившихся людей. Не будь Акимыча — и Володька дал бы разрядить в себя ружье.
А пока Ваня горько заплакал, слезы прокладывали дорожки среди многодневной щетины.
— Следи кругом!
Володька опомнился, стал глядеть — а правда, не ползет ли кто-то, не крадется ли?
— Коль… Там, сверху ничего не видно?
Очень неловко было Володьке за свое оцепенение. Тьфу ты, за мертвеца Ивана принял!
— Не видно… — бурчит Кольша. То ли сердится на Володю, то ли сам испытал нечто подобное.
А Акимыч отстегивал флягу:
— А ну, выпей-ка этого. Как лекарство.
Иван сомневается, смотрит обезумелыми глазами на Акимыча, на водку во фляге.
— Ну, давай! Как лекарство, говорю, залпом давай!
Иван пьет; и даже не действие водки, сам ожог водки в горле, во рту, сам вкус, от которого Ваня передернулся, заставляет его смотреть вроде осмысленнее.
— Это мы, Ваня… Меня узнаешь?
Иван смотрит диким взглядом, не отвечает.
— Ну, как меня зовут? А?
— Ты Акимыч…
И голос у Ивана изменился, стал неуверенный, трескучий.
— А это кто?
— Это Андрюха.
— Ну лады… Что ж ты по нам палить приладился?
И передернулся Иван, стал отодвигаться, да некуда — Акимыч посадил спиной к пихте. А Иван пытался эдак по-тихому, бочком и пятясь, увеличить дистанцию между ним и парнями.
— Ты куда?! Нет, Ваня, мы за тобой пришли. Отец тебя зовет, Ваня, пойдем с нами.
Акимыч все говорил, говорил — так же, как разговаривал только что с Володькой — вроде бы, как с несмышленышем. Иван слушал, слушал… и видно было, что напрягается он, хочет понять, и все-таки с трудом понимает про деревню, отца, жену, про борщ и про огород, который непременно нужно выполоть. Он не то чтобы совсем не понимал… Он понимал не до конца, не в полной мере.
— Много их тут, — неожиданно сказал Ванюша. Сказал вдруг, и схватился за куртку Акимыча, резко подался вперед.
— Много, — осторожно согласился Акимыч. И замолчал, выжидая.
А Ваня тоже замолчал, и вдруг замотал головой, навзрыд заплакал. Акимыч притянул его к себе; «как маленького», — который раз за последнее время отметил Володька. Ваня вырвался, упал лицом на землю, он буквально сотрясался от рыданий.
Володька отодвинулся, попытался отключиться от тягостного зрелища, вошел в избу. О Господи, какая вонь! Вроде бы, писал Ванюша в ведро, туда же и какал, но вон одно подсыхающее пятно, вон другое, вон куча на досках в углу… Повреждаясь в уме, Ваня все меньше следил за порядком, все меньше понимал, что же он делает.
Смрад, от которого опять дико тошнило, остатки какой-то каши в котелке, подкоп, по которому и вел парень огонь… И ведь правильно вел, между прочим!
Ваня еще выкрикивал что-то, плакал, а Акимыч командовал — и опять так, что очень трудно будет возражать:
— Народ! Сейчас прямо и уходим… Чтоб до темноты — возле машины. Володька, поможешь мне вести этого… Кольша, Андрюха, вы в рюкзаки сложите… В общем, сложите то, что мы нашли… Чтобы хоть чего-то, а похоронить.
Володя знал, что Акимыч прав… Прав, как сама правота. Уже вторая половина дня, до ГАЗика пятнадцать километров, а оставаться здесь на ночь — безумие. И если что-то сопротивлялось в нем решению Акимыча, то это никак не логика, не понимание сути вещей. Сопротивлялось даже не тело — все же не такие молодые они все, чтобы даже не поев, тащиться обратно. Сопротивлялось понимание, что предстоят два невеселые занятия: вести вниз не особенно вменяемого Ваню и собирать в рюкзаки, нести в них все, что осталось от Сергея и Равиля.
Потели и окна, и лица людей. Огромный чайник надрывался на плите, а кроме чайника стояли еще стеклянные банки, а в каждой из них плавали в кипятке цветы, корешки или бутоны — настаивались добавки в чай, вкусные и как правило, полезные.
— Владимир Дмитриевич! Вы когда-нибудь слышали, чтобы медведи вместе охотились? И чтобы они нападали группой?
Разумеется, все эти четкие вопросы задавал хорошо подвешенный язык Андрюхи. Но и Володька с Кольшей оторвались от кружек с чаем, кинули на Товстолеса некий задумчивый взгляд. Каждый из охотников отметил, что Товстолес почему-то не удивился.
— А что, уже… Я хотел сказать, вы что, видели таких медведей?
— На нас напало сразу трое… И Ваня говорит, на него напало то ли трое, то ли сразу много медведей. Он, конечно… — Андрюха замялся.
— Он, конечно, не очень надежный информатор. Но что-то ведь он видел, верно? И что-то же произошло такое в этой избушке, от чего он то плачет, то смеется. В горы-то он шел вполне нормальный… Я правильно излагаю?
Невнятным бормотанием и кивками охотники выразили свое полное согласие. И как тонко высказался Товстолес! Помолчали.
— Так вот, если вы хотите знать мнение ученого — медведи вместе нападать не могут. Никогда. Медведи — ярко выраженные одиночные животные.
— Да вроде бы, мы это знаем…
— Тогда зачем спрашиваете?
— Так ведь эти-то трое на нас напали! Разом!
— Точно ли разом? Вы припомните. Может, один нападал, а уже после него другой?
Перед глазами у собеседников профессора поплыли кусты, ельник, прогалина с разорванными, почти съеденными трупами, три наплывающие из чащи тени, три идущих с разных сторон страшных зверя.
— Нет! — мотали охотники головами. — Нет, звери напали одновременно! Только место выбрали неправильно.
— Почему неправильно? — заинтересовался Товстолес.
— Когда мы к домику подошли… К избушке… Там, если бы мы не готовились, да неожиданно наброситься мы бы точно не успели отбиться. Даже если бы и одолели — хоть кого-то медведь да прихватил бы.
Говорил Андрюха, но согласно кивали и Володька с Кольшей.
— Значит, атаковали вас на поляне, где покойники?
— Ну да… Только ведь даже с покойниками все непонятно: не забросали их хворостом, не завалили дерном, чтобы протухли. Там прямо и жрали их, где они лежат. Не по-медвежьи это…
— Тут я с вами полностью согласен: это не по-медвежьи. Странная история. И что все медведи кормились на одной поляне — тоже странно. Я скорее считал бы естественным, если бы один медведь нашел бы трупы, и дрался бы с другими, не подпускал их к еде…
— Ваня еще говорил, что и убили его брата и друга медведи!
— Говорил, и дико смеялся при этом? Так?
— Все так, профессор, но ваши же слова: что-то да видел и слышал? И от чего-то же свихнулся?
— Свихнулся — это слишком сильно сказано…
— А насчет остального?
Но насчет остального старый ученый лишь пожевал губами и только издал что-то вроде «гм…» или иного легкомысленного звука.
— Так что вот, профессор, напали на нас медведи целой стаей… Рассказать кому-то — не поверят, но мы-то там были, мы — участники.
И опять Володька и Кольша дружно кивали головами, опускали носы в кружки с чаем. А Товстолес вдруг склонил голову к плечу с каким-то ханжеским выражением:
— Вы уверены, что эти трое дружно нападали на вас, а не друг на друга? Вы, случаем, не влезли в большую медвежью драку?
Обалделые охотники переглянулись. Вот это поворот! С полминуты висело молчание.
— Нет! — решительно высказался Кольша, при своей нелюбви говорить. — Нет! Вы как хотите, а так не получается! Они к нам бежали, эти звери.
— И потом двое же остались, а они между собой драться не стали! Они нас выслеживали оба… Перед избушкой только и отцепились.
— Ну, это нетрудно объяснить, было бы желание… Вы стали стрелять, звери прекратили драку, стали вокруг вас ходить, смотреть. Вот и все!.. Еще чаю хотите?
Чаю охотники хотели. Минуты две выясняли, кому сколько чаю, нужен ли сахар, и какие цветочные добавки кому налить.
— А есть и другие объяснения! — неожиданно произнес Товстолес. — Причем объяснения более интересные…
Профессор помолчал, подождал, когда внимание охотников проявится посильнее, и триумфально закончил:
— Этот хорошо знакомый вам вид, бурый медведь, не может охотиться стаей… Но кто вам сказал, что это были бурые медведи?
И опять ничто не нарушало тишину, разве что сам Товстолес, мешавший ложечкой в чашке. Потом Андрюха тихо попросил:
— А какой вид медведей мог охотиться стаями?
— Трудно сказать… Совсем недавно от Енисея до Атлантики водился пещерный медведь. Кости пещерных медведей находят целыми скоплениями, и есть такое предположение — мог он, пещерный медведь, жить и семейными группами.
Товстолес обвел взглядом охотников, усмехнулся:
— Коля, не наклоняйте так кружку, не лейте через край, — и продолжал четким, прекрасно поставленным голосом профессионала. — Так вот… Вроде считается, пещерный медведь поголовно вымер. Но и в Сибири, и в Северной Америке в самом недалеком прошлом жили и другие виды медведей. Вся Камчатка, все Корякское нагорье, вся Чукотка, вся Аляска хорошо знают, что кроме бурого и белого медведей, существует еще «совсем другой медведь»; чукчи называют его «кочатко», и описывают очень по-разному.
По одним описаниям он ведет такой же образ жизни, как все остальные медведи, но этот медведь очень большой, раза в полтора крупнее самого большого бурого медведя. Чукчи очень боятся этого гиганта, приписывая ему ненависть к человеку и поведение активного хищника. А спастись от такого огромного зверя не просто даже опытным охотникам.
Кстати, не так уж давно, всего десять, даже восемь тысяч лет назад, в западной Канаде водился медведь, очень напоминавший современного гризли, но значительно крупнее его: как раз размерами с легендарного «кочатко». Так что очень может быть, легенды попросту доносят до нас память о звере, который водился не очень давно. Такое бывает.
— Простите, профессор, — перебил Володька Товстолеса. — Тогда, получается, и Змей-Горыныч — это народная память?
Охотники наверняка засмеялись бы, если бы не лицо Товстолеса: абсолютно серьезное, чуть ли не довольное вопросом.
— Есть и такое предположение, — веско сказал Товстолес, — что Змей-Горыныч — это память о вымерших, или истребленных человеком динозаврах. В том числе о летающих динозаврах. Или о других гигантских ящерах.
Профессор усмехнулся, поправил очки, продолжал своим хорошо поставленным, ужасно культурным голосом, которым умел втихаря рассказать анекдот во время Ученого совета, и без микрофона сделать себя слышным в любом уголке зала на человек пятьсот:
— Если же вернуться к медведям, то есть предположение: страшный зверь, сверхмедведь все же сохранился, дожил до наших дней. И время от времени с ним все-таки встречаются охотники и путешественники в глухих уголках Корякского нагорья и Аляски.
Но ведь существуют и другие описания «кочатко». Среди этих описаний есть и такое: это медведь, который живет семьями! Другие медведи не живут, а он живет. В этих описаниях «кочатко» предстает в виде массивного, плотно сложенного зверя, с сильно закрепощенным костяком — не может прыгать, например, бегает медленно. Коряки называют его еще более интересно: иркуйем, то есть «волочащий по земле штаны». В этих описаниях он как раз очень напоминает так называемого «пещерного медведя», вымершего сразу после отступления ледника.
Такой «кочатко» или «иркуйем» — вовсе не выдумка чукоч и коряков, это животное реально существует, к нашему времени добыто несколько экземпляров. Иногда предполагают, что это были буквально самые последние животные из популяции, но так это или не так — в конце концов, ничего определенного об этом животном мы не знаем — ни сколько их, иркуйемов, ни какой образ жизни ведут… Но самое главное — речь идет о медведе, который живет в наши дни, но обладает чертами ископаемого пещерного медведя. Так что…
— Значит, другой вид… — протянул задумчиво Володька после изрядного молчания.
— Может быть, и другой вид, — мягко поправил Товстолес. — Вы не вывезли тру… тушу убитого медведя?
— Сначала вывезли Ивана и… других. Что осталось от них, то и вывезли. Приехали на другой день — туши нет. Вид такой, что волочили тяжелое. До озера дотащили, на крутом берегу следы, будто ели они тушу, рвали, а потом она как исчезла, туша. Тоже странно…
— В этой истории многовато странностей, ваша правда. Только прошу вас очень, не впадайте в дурную мистику! — профессор поднял ладонь, словно преграждал ею путь мистике сюда, к самовару и человеческому общежитию. — То, чего мы не знаем сегодня — это то, что мы узнаем завтра.
Помолчали. Очень уж непростой разговор…
— А не странно, что мы тут всю жизнь прожили, и про другой вид медведя никогда не слышали? — поднял вдруг голову Кольша. — Мы же не детишки все-таки, мы охотники… У меня семь медведей на счету, у Володьки не столько, но все же…
— Гхм… Как раз даже странно, что этот вопрос задает охотник… Кольша, вам никогда не доводилось ходить через лес, который вам казался пустым? А на самом деле в лесу были медведи, ходили чуть не по пятам… Бывало такое?
— Так ведь всегда можно проверить — посмотреть следы у водопоев, на тропинках. Ни один зверь не может жить без тропинок и без воды. А если думаешь, за тобой может идти, надо развернуться, да пройти с километр по той же дороге… Наверняка будут следы, если он за тобой шел…
— Все так. Но бывает, что зверя в лесу не видно, хотя он там превосходнейшим образом есть?
— Ну, бывает…
— А если зверь умный, не хочет, чтобы вы его нашли?
— А с чего это он такой умный?
— Николай, вы слыхали что-то о келючах?
— Не-ет…
— Напрасно-с…
И Товстолес опять заговорил своим ужасно культурным голосом, с профессорскими модуляциями.
— Келюч — это морж-разбойник, хищный морж. Келючом становится моржонок, у которого погибла мать, когда он уже питается не молоком, но остается еще совсем беспомощным.
Большинство моржат, которые уже едят моллюсков, все равно погибнут без матери, потому что у них еще нет бивней, и добывать пищу нечем. Ведь моржи своими бивнями взрыхляют морское дно, добывают зарывшихся в ил моллюсков и едят их. Это основная пища моржей, и пока детеныш маленький, мать взрывает дно моря за него, а моржонок подбирает раковины.
Если мать погибла, а у детеныша еще не выросли клыки, моржонок обречен… если он не сумеет стать хищником. Моржи иногда ловят рыбу — а такой моржонок будет ловить рыбу не время от времени, а постоянно, и будет предпочитать рыбу моллюскам. Келюч — это морж, который вырос активным хищником, и даже когда клыки выросли, он предпочитает рыбу и мясо моллюскам. Он будет ловить уток, нерп, тюленей, и поедать их. А собирать моллюсков будет только тогда, когда не сможет добыть мяса.
Келюч беспощаден и грозен; он во много раз опаснее белого медведя, даже взрослого самца. Взрослый морж не боится белого медведя, умеет отбиваться от него своими клыками… Ведь белый медведь весит полтонны, от силы килограммов семьсот, а морж — до двух тонн. Но келюч не отбивается от хищников, он сам ищет белых медведей, убивает их и ест.
Келючам обычно не нравятся люди, не нравится, что люди нападают на лежки моржей и убивают их. Чукчи очень боятся келючей, потому что моржи-хищники нападают и на байдары. До появления ружей они были бессильны против келючей.
Келючи привыкли, что они самые сильные существа в окружающем мире, и бросаются, не ведая страха, на любого врага — и на человека в том числе. Если их не застрелят, пока могучий зверь мчится к байдаре, он клыками вспорет кожу, которой обтянута байдара, или зацепит борт и перевернет лодку. Люди в меховой одежде окажутся в ледяной воде, и келючу на самом деле даже нет нужды их убивать. Но как правило, келюч убивает попавших в воду людей, и ходят мрачные легенды, что келючу может и понравиться человеческое мясо…
Впрочем, это не только легенды. В 1910 году был случай, когда чукчи предложили капитану американской шхуны любое количество песцов, пусть только американцы убьют страшного келюча, из-за которого они не могут выйти в море: только на волнах появляется байдара, как рассекая волны, чудовище устремляется на них. Келюч ныряет так далеко, что его не удается застрелить, а потом бросается на байдару, как подводная лодка.
Американцы застрелили келюча с борта шхуны, из винчестеров с оптическим прицелом. Какой бы он не был умный, келюч, но понять, что такое шхуна, он не мог, и темного полусознания зверя не хватило, чтобы понять — человек может нести смерть и на расстоянии нескольких сотен метров… Но когда подплыли к льдине, на которой нашло свой конец чудовище, голова моржа лежала как раз на обглоданном трупе чукотского охотника… Так что моржи-людоеды — не просто пугалки для взрослых, не просто мрачная легенда.
Опять молчание висело в комнате, опять охотники переваривали сказанное. Товстолес усмехался, предлагал еще чаю с добавками, протирал запотевшие очки.
— Значит, келючи…
Андрюха произнес это с таким нехорошим выражением, что сразу стало видно — ему страшно. Впрочем, и остальным келючи как-то не понравились. Медведь-келюч, рано потерявший мать, вынужден стать более хищным, более свирепым, более хитрым, чем другие медведи… думать, что такие звери живут в лесу, очень уж неприятно. Особенно если лес кормит, и в него приходится ходить.
Но есть и еще кое-что, и Кольша с сомнением поднимает глаза на умного старика…
— Вопрос, конечно…
— Я слушаю.
— Владимир Дмитриевич… а ведь если он… ну, если медведь стал келючом, это же не объясняет, что медведь это настолько… ну, волевой, так, наверное?
— Так. Не стесняйтесь, договаривайте — такой волевой, такой разумный, верно?
— То есть получается, медведи-келючи могут начать охотиться вместе… Собрались три келюча, и мы с ними имеем дело? Так?
— А вот это как раз — ни в коем случае! Келюч — это страшный одиночка, ему не нужны все сородичи. Он сам умный, опасный, но совершенно безнравственный, антиобщественный зверь. И появляются келючи очень редко, как исключение из правила.
— Тогда у меня другое предположение…
— Да-да, Володька? — Товстолес произнес это точно таким же тоном, как если бы сейчас шла лекция, и студент второго курса Вова Носов поднял бы руку.
Но Володька не спешил начать, теребил пальцем переносицу, и Андрюха успел вспомнить, что в какой-то книжке по психологии читал: если человек трет переносицу, значит, он сомневается в своей правоте или в правоте собеседника.
— Ну в общем… Слух такой идет, у медведей бывают и жены…
— В смысле, человеческие жены? Женщины, ставшие их женами?
Ласковый голос Товстолеса усыпил бдительность Володька:
— Ну да… Бабы… женщины теряются, или медведи их крадут…
— И напавшие на вас недавно звери — это вот такие полукровки? Я вас правильно понимаю, Владимир?
На этот раз в голосе Товстолеса было что-то, из-за чего Володька сразу замолчал.
— Угм… Возможно вы знаете, Володька, что у медведей половой акт очень отличается от всего, что принято у животных групповых, живущих семьями и стаями. Половой акт совершается один раз, и для животных он очень долог — порядка десяти минут. У самца медведя есть специальная пенисовая кость, и его пенис в момент возбуждения превращается в конус диаметром сантиметров тридцать у основания. Наблюдавшие половой акт медведей рассказывают, что звери не проявляют ни нежности, ни заботы друг о друге, и делают все торопливо, грубо до жестокости.
Товстолес помолчал и закончил:
— И я бы вам был очень благодарен, Володенька, если бы вы показали мне женщину, которая останется в живых после сексуального общения с медведем… Посмотреть бы на такое чудо!
— Подождите… А как же все сказки? Легенды? — вмешался, не выдержал, Андрюха. — Во всем мире рассказывают истории про похищения женщин медведями… Не только в России.
— Да-да! О похищенных женщинах и о детях, родившихся от медведей, говорится везде, где только живут бок о бок человек и медведь. И в Северной Америке, и в Сибири, и во всей Европе, и в Индии… Правда, в Индии говорят не о буром медведе, а о медведе-губаче и о гималайском медведе, а в Северной Америке говорят про гризли и даже про очкового медведя, который водится в Южной Америке, в Кордильерах.
В этом вы правы, Андрюха. Во всех этих регионах везде рассказываются одни и те же истории, чуть ли не одними и теми же словами: про девушек, которые заблудились в лесу, и попали в дом к медведю, а медведь стал с девушкой жить, как с женой. Конец у истории бывает разной: то девице удается убежать, и это приключение не имеет никаких последствий. То у нее рождается ребенок, обладающий странными качествами: например, понимает язык зверей и птиц, может общаться с медведями и другими зверями. В некоторых версиях этого мифа женщина умирает вскоре после того, как возвращается к людям, и в ее смерти оказывается повинно колдовство медведей — ведь она убежала без их ведома! А ребенок остается среди людей — человеко-медведь, жутковатый звереныш…
Многие таежные народы верят и в то, что от медведя у женщины вполне могут рождаться дети, и что медведи похищают девушек, и живут с ними, как с женами, имеют общих детей…
Но вы ведь понимаете, что медведи никак не могут стать отцами человеческих детенышей? Вы ведь понимаете, что слишком разная у них и у человека генетика?
— Ну ладно… Детей они иметь общих не могут. А почему бы тогда им не жить с женщинами… ну, без всего этого дела?
— Примерно как Маша у медведя в народной сказке? Девочка Маша потерялась в лесу, пришла в избушку, а там как раз живет очень милый медведь, и Маша начинает жить с ним в избушке и печь ему пирожки… Дальше тоже известно: «отнеси гостинчик батюшке с матушкой», медведь соглашается, а Машенька, не будь дурой, пристраивается в корзинке, «не садись на пенек, не ешь пирожок», и так удирает домой.
Да, в русской сказке Маша не становится женой медведя, дети у нее не рождаются, и вообще она еще маленькая. Но ведь сказка — это выродившийся миф. Миф рассказывали взрослым, и в нем все было как в ваших увлекательных историях — брачные отношения, дети-полумедведи…
А в сказке, которая для детей, все уже «понарошку», все легче. И Машенька маленькая, и медведю нужна в основном чтобы жить было повеселее…
— И в такое вы тоже не верите?
— Поверить в такое я не могу по той простой причине, что медведи вовсе не живут со своими самками, как с женами. Не могут они вести семейный образ жизни, не могут жить на одном месте, они даже анатомически устроены так, чтобы жить всю жизнь в одиночестве.
Так что я решительно не вижу, как медведи… по крайней мере, вот эти, всем знакомые хотя бы по зоопарку медведи, могут похищать женщин и иметь от них детей. Да и зачем нужно медведям держать при себе женщину? Секс им совершенно не нужен большую часть жизни, забота о подруге уж тем более медведям не нужна; заботиться о своих семьях они тоже совершенно не умеют, и своих детей не знают.
— А может, им все-таки не зря приписывают все это?!
— Может быть, — усмехнулся профессор, — но тогда нам придется вернуться к нашему предположению: что медведи могут быть разных видов… Потому что объяснить это «приписывают» можно только двумя способами. Можно предположить, что кроме известных видов медведей существуют или существовали какие-то другие, неизвестные виды, и эти «другие медведи» вели групповой образ жизни. Они действительно похищали женщин или давали приют потерявшимся детишкам. При групповом образе жизни таких зверей у попавших к ним детенышей могли быть шансы остаться в живых: ведь о них бы постоянно заботились. Если попадется зверь, потерявший детеныша, то малыша вообще примут в звериную семью. Если в группе медведей одновременно окажутся девочки постарше и совсем маленькие дети… то что получится? — спросил вдруг Товстолес у Николая, отца пятнадцатилетней дочери.
— В каком смысле — что получится?
— В смысле, какие отношения установятся между детьми?
— Девчонка о них заботиться будет…
— Вот именно! Девушка, естественно, будет опекать детенышей, подкармливать, помогать им. То есть для наблюдателя со стороны все будет ясно — вот мама с детьми! Ясное дело, с детьми от медведей… Причем ведь медведи постепенно начинают иначе относиться к живущей с ними девушке. Она для них уже своя — и привыкли к ней, и пахнет по-своему. Могут за ней и поухаживать… Как к этому отнесется сама девушка, зависит от многого — от состояния психики до сроков пребывания в группе медведей. Другой вопрос, что сексуальное общение с медведем девушке большого удовольствия не доставит, и от такого союза все равно не будут рождаться детеныши.
— А если ее спасут?
— Если девица попадет к медведям большой, и люди вернут ее быстро — тогда еще хорошо. Ушел человек, и вернулся тоже человек. А если ребенок маленький… У ребенка, которого воспитали медведи, будут присутствовать и звериные черты. И для этих черт медведь совершенно не обязательно должен быть его генетическим отцом. Вот вам еще одна основа для легенд… Ведь наверняка не раз и не два приносили спасенных детишек из берлог — а они вырастают какие-то странные, как и не совсем люди…
Опять молчали, пили чай, нетерпеливый Андрюха выпил все, и попросил налить еще чашку.
— А все-таки… Вы сказали, есть два способа объяснить, почему медведям приписывают кражу девиц. А обсудили только один способ.
— Хотите и второй? Пожалуйста, только эдак мы далеко окажемся от Сибири, у нас такого быть не может.
— Почему?
— А потому, что в Сибири нет человекообразных обезьян, — внушительно произнес Товстолес, — а никаких особенных свойств медведям не приписывают там, где живут и медведи, и человекообразные обезьяны — гориллы, шимпанзе, орангутаны.
В Индокитае и в Индонезии водятся существа, которым приписывают именно эти поступки: похищение детей, которые потом вырастают в гуще леса, полулюдьми-полузверьми, похищение женщин и рождение от них общих детей. Это — человекообразные обезьяны. Собственно говоря, орангутан в переводе с малайского и означает «лесной человек». В еще недавние времена орангутан водился гораздо шире, чем в наше время. Еще в XV веке он встречался от устья Ганга до субтропиков Китая, до берегов реки Янцзы. К северу «лесной человек» не проникал, потому что там для него слишком холодно.
Есть очень серьезные причины считать, что и к северу от Янцзы то ли водились до самого недавнего времени, то ли водятся и сейчас не очень симпатичные создания, еще более похожие на людей и значит, еще более способные к похищениям девиц и выращиванию у себя детей. У нас в просторечии этих существ называют «снежными людьми» (хотя они и не люди, и не снежные).
А что, если медведям приписывают качества совсем других существ? Существ, в чем-то похожих на медведей, но не имеющих с ними ничего общего?
Во всяком случае в Азии есть большая область, где медведю вовсе не приписывают ни каких-то особенных качеств, ни связей с женщинами, ни рождения общих детенышей. Это Китай, полуостров Индокитай и Индонезия, и это Центральная Азия — Тибет и китайская провинция Синьцзян, охватившая две исторические области — Кашгарию и Джунгарию. Во всех этих областях медведи почему-то совсем иные…
— Да-а… В общем, теория гибридов не состоялась.
— И не могла состояться, Андрюха. Скажу вам больше — в нашем климате не смогли бы приютить у себя детей даже медведи с групповым поведением. Даже те, кто охотится стаями.
Товстолес вдруг ехидно усмехнулся, посмотрел на охотников в упор.
— Что, думаете, не знаю ничего про вашу «медвежью невесту»?! Про достопримечательность Разливного и Малой Речки?!
Помолчали, причем охотники скромно потупились.
— Да что там, «невеста, невеста»! Мы не знаем, чья она невеста…
— Но верите, что пришла от медведей? А почему вы не думаете, что девица могла приехать из Ермаков или из Красноярска? Хорошая лыжница, прибежала из чистого хулиганства…
— Так за ней ведь Константин ухаживал… Он не дурак, Константин, и охотник хороший…
Володька почему-то замолчал, и Товстолес подбодрил его коротким «ну-ну…».
— Константин рассказывал мне — пахло от нее зверем, медведем. Он ей сказал, она и ответила — мол, пришла от медведей…
— Дочь охотника, все в доме пропахло, сама спала голой на шкуре. Волосы пышные, запах в них держится долго… Можно и так объяснить, верно?
— Да посудите сами! Приходит чуть ли не на Новый год незнакомая никому девица, лыжи широкие, ведет себя необычно, пахнет зверем…
— А главное — водки не пьет, и целоваться не умеет. Сразу видно — медведица.
— Не смейтесь, не смейтесь, Владимир Дмитриевич! Тут главное — не такая она. Это трудно выразить словами, но видно — она отличается от людей… Что не пьет — это деталь, и не из самых важных. И представляете себе? Выходит под утро, встает на лыжи… и исчезла!
— Лыжню проследить не пытались?
— Сначала не пытались, потом прошел снегопад.
— Понятно. Я тут слышал версию, что лыжные следы перешли в медвежьи. В это вы верите?
Охотники расхохотались.
— Это Ивашка Перфильев рассказывал?
Товстолес кивнул.
— Тогда понятно! Вранье это, просто потом, после снегопада, уже нельзя было пройти по следам.
— Слава Богу, хоть в это не верите! Скажите лучше: как одета она была, эта «медвежья невеста»? Платье, кофта, колготки?
— Вроде бы да…
— И откуда все это в берлоге? Кстати, как и лыжи?
Товстолес помолчал, посмотрел в упор на каждого из собеседников.
— А знаете, почему я скорее поверю в спортсменку? В девицу, которая приехала встречать Новый год к родственникам в Ермаки, сбегала на лыжах сюда, а назавтра уехала домой, в Красноярск? Почему мне такая версия больше нравится? А потому, — проговорил Товстолес с внушительностью много больше обычной, — что никогда не смогут вырастить человека медведи, которые впадают в зимнюю спячку. Мне как-то не очень понятно — что должны делать люди зимой, если медведи в «их» семейной группе залягут спать? Особенно люди маленькие, беспомощные, зависящие во всем от могучих опытных зверей? Ну то-то…
— Все равно непонятная история, темная.
— Темная, — закивал головой ученый старик, соглашаясь, — и правда, непонятная история. Но я не верю, что девица пришла из берлоги, и я объяснил, почему.
— Ну вот, разрушили легенду…
— Нет, я верю, что девица приходила! И что видели ее полдеревни, и что Костя за ней ухаживал, а потом по девушке скучал. Я не верю только в одно — что она невеста медведей. Все остальное замечательно.
— А все равно легенда исчезает.
— Да, сказка превращается просто в загадочное происшествие, и это скучнее, разумеется.
— Что, мужики, по коням? — подвел итоги визита Андрюха. — Выходит, все-таки другой вид. Все другие возможности рассмотрели, ни одна идея не подходит…
— Нет, ничего подобного! Мы рассмотрели вовсе не все возможности. И вот вам одна из них: на наших глазах возникает новый вид медведей.
Казалось бы, после всех сегодняшних разговоров охотников трудно удивить чем бы то ни было. И все-таки вид у них сделался куда как ошарашенным.
— К-как это так: «возникает»?!
— Ну, а как возник сам вид «бурый медведь»? Его ведь тоже когда-то не было, он появился… И это же очень пластичный, очень неоднородный в разных местах вид. В Северной Америке насчитывают то три, то даже четыре подвида бурого медведя, в Азии их тоже несколько, и к тому же громадные различия между зверями, живущими в разных местах. На Камчатке живет чудовище весом до семисот килограммов, в Сирии медведи весят килограммов от силы девяносто… В Якутии медведь спит по семь месяцев в году, на Кавказе вообще не ложится в берлогу. Раз там тепло, он и зимой активен. Новые подвиды и виды тут появляются постоянно… Вот, хотя бы, белый медведь — теперь-то это вид самостоятельный, но возник совсем недавно, примерно пятнадцать или даже десять тысяч лет назад. Часть бурых медведей у кромки Ледовитого океана стали вести себя по-новому — охотиться на морских животных, жить на полярных льдах… И образовался новый вид. Так почему же ему, бурому медведю, не «отпочковать» и еще один вид?
— Так новый вид?
— А может, вид, существовавший с незапамятных времен.
— Да, скрытный такой вид, мы его и не видели никогда.
— А может быть, все время видим, только не понимаем, что видим.
— Тьфу ты! Все непонятно.
— А так обычно и бывает — непонятно, таково обычное положение вещей. Кто вам сказал, что все непременно должно быть понятно?
Охотники собирались, прощались с Товстолесом. Пожилой ученый усмехался, щеки его разрумянились; несколько лет с плеч долой, и трудно сказать, кому беседа доставила большее удовольствие и для кого принесла больше пользы.
— Давайте, давайте! Заходите, Виктор Иванович! Ваш выстрел первый, не извольте сомневаться.
— А откуда он вылезет-то, зверюга? — вальяжно, громким начальственным баритончиком проговорил холеный, пожилой, проходя, куда ему сказали.
— А вон оттуда… Видите, черная дырка в снегу?
Холеный, лощеный кивнул.
— Там сейчас мы шуровать начнем… вот этим стволиком. Ванюша!
Тот, кого позвали, обернулся, глядя на начальство, потряс в воздухе стволом березки, и холеный опять кивнул.
— А страховать я буду сам, и Николай Леонидович.
— В смысле, вы будете стоять, контролировать ситуацию? Так, Никита Станиславович?
— Не совсем, Виктор Иванович… Не совсем. Вы стреляете первым; но что, если вы не убьете медведя? А он двинется на нас? Что тогда?
Говоривший дал время Виктору Ивановичу прочувствовать драматизм ситуации, и дождался, пока Виктор Иванович несколько нервно заморгал.
— На этот случай стоит второй номер — Николай Леонидович. Он стреляет, если вы не убьете зверя. А если его не убьет и Николай Леонидович, то стрелять буду я, третий номер.
Помолчали.
— А если и вы не убьете?
— Ружье есть и у Ванюши, и пока мы стреляем, вы ведь успеете перезарядить… И к тому же у нас есть тайное оружие, и если надо, мы его применим.
Теперь Виктор Иваныч благосклонно кивнул.
— Еще водочки хотите?
— Давайте потом…
Теперь кивнул собеседник Виктора Иваныча, и тихо, властно позвал:
— Ребята… Начинаем! С Богом!
Оба охотника подняли головы, обратили к нему свои лица, кивнули. Ванюша приспособил длинный, метров пять, березовый шест на край берлоги, стал этим шестом шуровать. Какое-то время не происходило ничего. Синее небо над елками, ласковый снежок, припорошивший деревья, глухой покой таежной суровой зимы. Тишина, даже нет карканья ворон, только слышно сопение Ванюши да звук его шеста, возня по снегу и стук по чему-то в берлоге.
Но вскоре появился другой звук — звук шевеления чего-то в снежной яме, куда просунули шест, а чуть попозже и ворчания… Глухого, низкого ворчания, от которого Виктор Иваныч сам засопел, и крепче уцепился за ружье.
— Может внезапно выскочить, неожиданно… — почтительно склонялся к Виктору Иванычу проводник, и тот торопливо кивал, не отрывая глаз от снежной ямы.
Пласт снега словно взорвался изнутри, как будто снизу по нему стукнули чем-то, и стукнули с огромной силой. Показалась огромная темно-бурая башка с ярко-синими маленькими глазками. Ванюша отбежал по заранее расчищенной дорожке. Башка ощерилась, показав громадные клыки, и вдруг оглушительно рявкнула. Виктор Иваныч выстрелил; эхо пошло по всему лесу, много раз повторив звук. Башка провалилась назад.
— Попал? Я попал?
Виктор Иваныч обернулся к проводнику, совал ему зачем-то свой ствол.
— Туда смотрите… Сейчас выпрыгнет! — показал на берлогу проводник; Виктор Иванович в очередной раз кивнул и впился глазами в берлогу.
Зверь поднимался в берлоге. Теперь он виден стал почти по пояс, и Виктор Иванович прицелился. Медведь поводил головой, как видно, не решаясь ни броситься на людей, ни попытаться убежать.
Виктор Иванович выстрелил, и на этот раз куда-то все же попал. Зверь ухнул, прижал уши, присел и одним махом вылетел наверх. Он еще летел, еще был в воздухе, как Николай Леонидович разрядил в него свое ружье, двойное эхо пошло по лесам.
Зверь ухнул, припал к земле; с ворчанием, идущим из брюха, стал подыматься. Вставал медведь как-то боком, припадая на левую лапу, и пока он вставал, Ванюша выстрелил в него со стороны, третий номер — почти прямо в грудь, спереди. Зверь упал и больше не вставал, на самом краю берлоги. Медленно, медленно тело скользило, заваливалось, и наконец скользнуло вниз, в берлогу. Прошло несколько оглушительных секунд, только эхо замирало где-то в елях, да шуршал падавший с деревьев снег.
— Что… Все? — почему-то шепотом спросил Виктор Иванович.
— Лучше зарядите, вдруг там еще один медведь…
Виктор Иванович судорожно раскрыл замок ружья, потянул на себя первую гильзу. И тут снежная яма распахнулась окончательно, снежную крышу снесло. Смазанное скоростью тело рванулось прямо к Виктору Иванычу. Виктор Иваныч застыл с открытым замком ружья и полуоткрытым ртом. Николай Леонидович судорожно рвал затвор своей двустволки. Ванюша стрелял и, по всему судя, промахнулся.
И вот тут проявились во всей красе качества, которые сделали Никиту Станиславовича тем, кто он есть — Никитой Станиславовичем. Мгновенным движением он даже не отбросил… не стал тратить времени на замах, просто уронил свое ружье, а из сине-черного рюкзака перед собой выхватил вдруг огромный автомат с нецельным реберчатым прикладом. Зверь летел прямо на них обоих, очередь изменила положение зверя в пространстве, медведь влепился в одного Виктора Иваныча, вместе с ним полетел кубарем в снег.
А Никита Станиславович, бросив остальным:
— Держать берлогу!
Кинулся туда же, к зверю и Виктору Иванычу. Оба лежали неподвижно. Никита Станиславович начал с того, что сделал что-то с автоматом, пустил одиночную пулю в лобастую голову медведя. Голову дернуло, и сильно. Никита Станиславович метнулся к Виктору Иванычу.
— С боевым вас крещением! Вставайте!
— Ох… Уже все?!
— Вот теперь-то уже точно — все!
— И перепугался же я… — Виктор Иванович доказывал, что он совсем не глупый человек: дурак скорее стал бы рассказывать, какой он герой, ни капельки не испугался.
— Любой перепугался бы… Ваше счастье, что тут ни деревьев нету, ни упавших стволов… Чистый снег по пояс, ничего больше.
Никита Станиславович показывал, что он тоже неглупый человек, и что занимает свое место в жизни не зря. А говоря, он ставил начальство на ноги, выводил на прежнее место первого номера, продувал и прочищал от снега стволы импортного бельгийского ружья, и опять вручал его Виктору Иванычу.
— Неужели еще пригодится?
Румянец возвращался на лицо Виктора Иваныча, и вместе с ним — некоторое чувство юмора.
— Это вот и есть ваше тайное оружие? Я имею в виду автомат?
— Оно самое… Очень не хотелось применять. Ребята… Проверьте берлогу.
Если бы малыш убежал, пока шла суматоха, никто бы и не спохватился. Но он сидел в берлоге, все надеялся, что все грохочущее, страшное, как-нибудь закончится само. Ведь тот, кто всегда защищал малыша, кто помогал ему доставать корм, играл с ним и развлекал его, лежал тут же, в берлоге. Лежал на спине, неподвижно, страшно, только мелко-мелко дрожал лапами. Глаза у родного медведя не выражали ничего, рот приоткрылся, и в берлоге стало сыро от вытекающей крови… Крови родного существа. И медвежонок не в силах был оторваться от бабушки сразу, бросился прочь только сейчас.
Ба-бабах!!! Бух!!! Опять от сотрясения воздуха срывается снег с раскидистых еловых лап, гулкое эхо отражается по многу раз. Только оба они бьют мимо, Ванюша и Николай Леонидович. А медвежий подросток, обезумев от пальбы, несется уже между елей. Бу-бух!!! Громко шарахнуло по стволу. И пошло грохотать и шарахать, выть и хлопать по стволам, пока не кончились патроны в автоматном рожке. А звереныш бежал и бежал — Никита Станиславович действовал скорее для очистки совести — ну вдруг удастся его достать?! Не удалось.
И Никита Станиславович в который раз демонстрирует свои незаурядные качества:
— Ну, Виктор Иванович, пойдемте смотреть вашего медведя!
— Какой же он, к тому бесу, «мой»?!
— А чей выстрел его остановил?! Ваш, Виктор Иванович, ваш! Наша вся пальба уже добойная, уже не обязательная пальба, а вот вы его остановили, поганца! Пойдемте, пойдемте смотреть!
Благо, Ванюша уже машет от берлоги — не опасно!
— А знаете, вот сейчас я бы не отказался… э… от стаканчика.
— Я тоже… Ну и страху же я натерпелся!
— Вы-то почему?
— А потому, что этот зверь (тычок рукой во второго медведя) на меня мчался так же, как и на вас. Мне дико повезло, что он сшиб вас, а не меня. Так что… давайте!
Несут водочку, стаканчики, пьют за поле, за фарт, за тайгу, за Виктора Иваныча. Кто будет разбирать, что зверь сшиб Виктора Ивановича потому, что тот стоял столбом, как идиот? Что он не сшиб Никиту Станиславовича потому, что он уже дал очередь, отбросил зверя? Что на Виктора Ивановича налетел, сбил его в снег мертвый медведь? Что единственное попадание Виктора Ивановича совершенно не смертельное, в плечо, и что убили зверя другие?
Действует вранье, действует водочка; Виктор Иванович приосанивается. Теперь эта история уложится в его голове увлекательно и героически.
— Давайте же посмотрим добычу!
Виктора Ивановича фотографируют возле берлоги, фотографируют возле добычи, фотографируют на фоне двух мужиков, торопливо вскрывающих тушу: надо торопиться, пока туша еще не замерзла.
— А как же с этим… с малышом? На него и вашего… хе-хе… вашего секретного оружия не хватило, сбежал.
— Он завтра сюда обязательно выйдет, так всегда бывает.
И сочинив напоследок еще один закон природы, Никита Станиславович с Виктором Ивановичем уезжают. Трое оставшихся снимут шкуры, разделают зверей, уедут на втором ГАЗике. А клиента пора увозить — и впечатлений ему уже хватит, и собирается снегопад. Там, где час назад было чистое синее небо, плывут серо-черные тучи, ветер стал гнуть вершины елей. Шум идет по тайге, и в такую погоду хорошо охотиться на лося…
Но начальству в такую погоду делать в тайге совершенно нечего! Если прихватит в охотничьем домике — даже неплохо, будет рассказывать потом всем на свете, как снега отрезали его от всего мира и от всего человечества в Саянах. В домике-то есть все необходимое для жизни, и запасов еды на две пятилетки вперед. А вот в лесу начальству лучше не оставаться в метель…
Никита Станиславович, как в большинстве случаев, оказался совершенно прав: к охотничьему домику подъезжали, когда пространство стало мутным, зыбким, и то и дело пришлось пережидать: метель крутила, несла снег прямо в лобовое стекло. В ровной белой пелене исчезли не только низкое небо, горизонт, но и ближайшие предметы: стволы огромных сосен, пышные ветки, сугробы. Нет ничего, кроме пелены, везде одинаковой, белой…
Шофер притормаживал — все равно толком не видишь, куда ехать, приходится пережидать порыв. Сидящие в машине ветра не чувствовали, и видели один летящий снег; впечатление было такое, что снег вдруг, неизвестно почему, ложится, его пелена становится все ниже. Из летящего снега опять выступают сосны, почти цепляющие сосны тучи, а ниже все равно белая мгла.
То видно на все сто или на двести метров, а то не видно и на пятнадцать, когда порывами ветра несет, поднимает в воздух необъятное количество снега. Снег мело струями, потоками, и газик ехал по этим потокам и струям, заметающим и заметающим дорогу. Даже вокруг охотничьего домика метель кружил по полю, гоняла снег столбами, набегающими волнами, крутящимися вихрями. И конечно же, заметала дорогу. Скоро ее вообще видно не будет.
Никита Станиславович беспокоился об оставшихся в лесу, рассказывал Виктору Ивановичу, как однажды стрелял в медведя: торчит из берлоги голова. Выстрел! Голова исчезает, и тут же показывается снова… Выстрел! Голова исчезла… И тут же снова появилась! Так происходило четыре раза, а почему? Оказалось, это зазимовали в одной берлоге две медведицы, и у каждой по своему пестуну. Каждый из четырех зверей и поднимал голову над краем берлоги, а пойди разбери, одна это голова, или четыре…
Виктор Ианович усмехался, припоминал, что что-то похожее читал он когда-то у Бианки, в книжках не для самых больших…
Полный впечатлений Виктор Иванович рано ушел на покой, даже не допил бокала очень хорошего коньяку. А Никита Станиславович сидел почти до полуночи, ждал возвращения второго ГАЗика… И дождался измученных, трижды сбивавшихся с заметенной дороги людей.
— Три дня к отпуску. Премия каждому, — веско произнес Никита Станиславович, пожимая руки своим людям, раздавая соблазнительные бутылки.
Никита Станиславович, конечно, соврал, будто недобитый детеныш обязательно вернется к берлоге, и там его можно убить. Но если бы даже он и не соврал, никто из его хозяйства бы не поехал в метель добивать этого подранка.
Малыш мчался по зимнему лесу, панически мчался, старался оказаться как можно дальше от места, где только что убили его бабушку и маму. Свист и вой пуль, треск сбитых ими веток и сучков, треск деревьев, в которые влепились пули — все это гнало звереныша, не давало ему остановиться. И еще одно — зверь точно знал, что бабушка и мама мертвы. Он был молодой, маленький, но хищник, и что такое смерть, знал очень точно.
Он, конечно, был уже крупный, килограммов на восемьдесят, и намного сильнее человека. Уже в силу своего медвежьего устройства он мог многое, чего не может ни один человек: несколько суток идти по тайге, не есть несколько суток, почти не потеряв при этом силы, двигаться практически бесшумно. Его клыки были еще много короче, чем у вошедших в полную силу медведей, но и трех сантиметров длины вполне достаточно, чтобы перегрызть глотку почти любому таежному зверю, кроме разве что взрослого лося.
И все же это был… ну, не ребенок, конечно, но подросток, по своему месту в жизни аналогичный человеческому подростку лет тринадцати или четырнадцати. Ему было рано начинать жить одному, он слишком мало знал и умел, ему было одиноко и страшно без тех, кто защищал и кормил его всю его коротенькую жизнь.
И еще ему было невыносимо горько и страшно от обрушившихся на него смертей. Так страшно, что только убежав далеко, за много километров, медвежонок сел и завыл, заплакал, тоненько закричал «Ау-яй-яй-яй-яй!!!», изливая отчаяние и ужас. Он как раз выл и плакал, задрав голову к небу, слезы катились по шерсти, когда Никита Станиславович последний раз наполнил хрустальный бокал Виктора Ивановича коньяком.
В воспоминаниях времен войны есть описание мальчика пятнадцати лет — единственного, кто сумел вылезти из-под трупов, наваленных в противотанковый ров гитлеровским пулеметчиком. Единственный из всего местечка, мальчик убежал из этого рва и скитался в лесу, совсем один, пока не прибился к партизанам. И уже спасенный, уже когда кончилось самое страшное, разжался, позволил себе, заплакал, забился в истерике, вспоминая близких и родных. Толстолапый, как нетрудно понять, вел себя примерно так же.
И судьба Толстолапому выпала такая же, как этому еврейскому подростку, обреченному вырасти в беспощадного, пугающе свирепого мстителя.
Он был ранен в заднюю лапу, в самую пятку, звереныш. С тоскливо болевшей, заставлявшей хромать пяткой он вынужден будет пройти сотни, тысячи километров не подобающего для медведя пути по зимнему лесу. За недели и месяцы этих скитаний исчез доверчивый, милый малыш, родилось совсем другое существо. Признаком этого существа в обоих мирах, человеческом и зверином, стала утолстившаяся, уродливо искаженная пятка — там, где пуля оторвала часть его плоти, оторванная часть приросла нелепым углом, да еще поверх раны наросло несколько слоев черной толстенной кожи. Левая задняя лапа казалась в полтора раза толще, чем ей полагалось.
Толстолапый стал тем, кого так называют, только к весне, даже к лету. Но физическая особенность, давшая кличку существу, появилась во второй половине 30 ноября 1990 года. Наверное, это время и надо считать временем рождения Толстолапого.
Всю ночь и весь день Толстолапый шел, прихрамывая, сквозь метель. Куда? Он и сам не мог бы рассказать. Надо же было куда-то двигаться… Вот он и двигался. К вечеру зимнего дня Толстолапый наблюдал интереснейшее зрелище, и оно стало для него настолько полезным, насколько и увлекательным.
Дело в том, что Толстолапый набрел на осинник, и в этом осиннике кормилась стая тетеревов. Толстолапый видел, как перекликались большие черные птицы с красивыми изогнутыми лирой хвостами, прыгали по веткам, кормились. Он с интересом наблюдал — умное молодое животное, любящее учиться. Но добычей тетерева для него не были — он понимал, что не сможет раздобыть сидящую на дереве птицу. Он просто наблюдал, потому что видеть что-то новое было для него очень важно… не менее важно, чем физически выжить и чем скорбь по погибшим.
А вечером произошло вот что: тетерева начали падать в снег. Так прямо и падать головами вниз, под деревья. Для тетеревов Толстолапый не представлял опасности; никакие инстинкты не подсказывали им, что надо бояться медведей — ведь зимой медведей не бывает, они спят, а в теплое время года медведи не охотятся на тетеревов: ведь не может же медведь поймать ловкую, быстро летающую птицу! Тетерева видели, что вокруг нет ни лисицы, ни волка, и кувырком летели в снег, собственным весом зарывались глубоко в сугроб, как это делали и они, и их далекие предки. Как, наверное, будут делать и потомки этих и всех остальных тетеревов, доколе существует на земле тетеревиный род.
Каждый тетерев, падая с высоты в пять и в десять метров, уходил глубоко в снег своими полутора килограммами, и там, под снегом, сворачивался и совал себе голову под крыло. Снег смыкался над ним, не оставляя запахов, и если не мела поземка, то на поверхности оставалась только лишь маленькая, мало заметная лунка. А если мело хоть немного, никакими силами нельзя было бы понять, что именно здесь вонзился в сугроб жирный тетерев.
Но Толстолапый-то смотрел и делал выводы! Он прекрасно понял, что в сугробы падает еда. Он отлично сообразил, что по лункам на снегу легко найдет место, куда вонзилась в сугроб птица, и очень скоро в пасти у него уже забился, захрустел на зубах первый тетерев. Слопав пятую птицу, Толстолапый понял, что уже сыт, и что пора отдохнуть. И лег, прикрываясь от ветра стволом дерева.
Наутро тетерева поднялись; прямо из сугроба, поднимая фонтаны снега, с громом вылетали птицы, рассаживались по осинкам. Птицы опять стали недоступны для Толстолапого, но он превосходно понял главное — вечером они опять будут его. Так, почти случайно, Толстолапый сделал важное открытие; даже не научившись ничему другому, он мог бы, при благоприятном раскладе, дожить до весны.
Тут сказалось одно важное преимущество Толстолапого — он еще не был научен всему, что должен знать взрослый медведь. Взрослый зверь, как правило, уже не умеет учиться. Поднятый из берлоги медведь, так называемый шатун, жестоко страдает от непривычного мороза, но ведь у него есть теплейшая шуба. Бывают случаи, спящий в берлоге медведь порой даже выскакивает из теплой ямы, услышав что-то подозрительное, и пробежав по снегу в самый лютый мороз, не мерзнет и не заболевает. Такой зверь просто ложиться досыпать.
Шатун страшно страдает от голода, потому что пока он спит в берлоге, вокруг холодно, все процессы в организме замедляются, и не надо расходовать много энергии. А если медведь встал, надо бороться с морозом, да еще двигаться по холоду. Надо много еды, гораздо больше, чем летом, а зверь не знает, где ее достать зимой. Смертельно голодный и такой же смертельно опасный, шатается он по лесу, ищет понятной ему поживы. Найдет человека — сожрет. Выйдет в деревню — вломится в коровник, в конюшню, и как правило, даже не успеет убежать. Редко доживает до весны шатун, разве что как исключение.
А притом в зимнем лесу он мог бы и найти добычу! Только он не знает, где и как ее искать, а учиться взрослый зверь уже не умеет… Преимущество Толстолапого состояло в том, что он умел и хотел учиться. Он не знал, что сугробов на свете не бывает, и что тетеревов из сугробов есть нельзя. Он был вынужден учиться на ходу, и он учился, спасая этим свою жизнь.
Толстолапый кормился возле стаи тетеревов, пока не слопал почти что всю стаю, и пошел искать другую еду. В самые жестокие морозы, под сорок градусов, ему нужно было особенно много пищи, но в такие дни труднее всего было охотиться. И Толстолапый наедался заранее, укладывался спать, где потеплее. Ветер заметал его снегом, и медведь спал по нескольку суток. Но в настоящую спячку не впадал — он понимал, что ему не хватит жира дожить до весны. И едва спадали морозы, так же легко, как укладывался спать, он снова поднимался, шел добывать тетеревов.
Раз за ним погнались волки, но он полез на дерево и волки отстали от него. Это была совсем небольшая стая, всего несколько взрослых зверей, но для Толстолапого хватило бы. Только один молодой волк не послушался вожака, и остался под деревом караулить Толстолапого. Волки ушли, и тогда Толстолапый слез и довольно легко убил волка. Волк это был молодой, он занимал в обществе своего вида такое же место, как и Толстолапый. Вот и урок — волк побежал взять Толстолапого, и Толстолапый его подманил самим собой и убил. Толстолапый ел волка два дня, и хотя мясо ему не понравилось, это тоже была еда, дававшая шансы на жизнь.
Другим уроком стал для Толстолапого марал… Как-то Толстолапый забрел на тропинку лосей, и сразу понял, что с лосями ему не справиться; будь он медведем, вошедшим в полную силу, Толстолапый не задумался бы бросить на лосей все свои триста килограммов. Но тут ему оставалось одно — смотреть, как передвигаются по снегу целые горы мяса и жира, сопят и фыркают, обдирают кору деревьев своими могучими зубами.
А вот марал оказался беспомощнее — и потому, что меньше, и потому, что не такой решительный. Толстолапый гнал марала двое суток, загоняя в самый глубокий снег. Он сам измучился так, что еле держался на ногах, а рев получался скорее жалобный, чем страшный. Но марал пугался и такого медвежьего рева. Взрослый лось, услыхав такой рык, скорее пошел бы навстречу, потряхивая рогами-лопатами… А марал пугался, судорожно метался и все сильнее увязал в снегу.
Толстолапый оставался больше недели возле туши марала: и для того, чтобы все съесть, и потому, что на следующую же ночь вызвездило, прояснилось, и морозы упали такие, что птицы замерзали на лету. Счастье, что у Толстолапого было достаточно еды.
За недели и месяцы скитаний Толстолапый много раз встречал следы охотничьих лыж. Обычно это были старые следы, и около полоски таких следов тянулась серия ямок — это бежала собака. Толстолапый старался не пересекать такие следы, особенно свежие. Услышав собачий лай и выстрелы, он тут же уходил как можно дальше. Но уйдя от владений одного охотника, Толстолапый неизбежно попадал на участок другого, и тут скоро опять слышались выстрелы, лай, а то и человеческий голос.
Толстолапый боялся людей, всячески шарахался от них, и ему казалось, что люди захватили весь лес, что они везде, и от них нет никакого спасения. Наверное, этот страх и выручил его — Толстолапый так и не попался никому из охотников, а ведь если бы охотники узнали о его существовании, они непременно стали бы охотиться на него, и скорее всего, убили бы. Ведь все они считали — шатун смертельно опасен, и его необходимо истребить.
Говоря между нами, Никита Станиславович поступил совершенно по-свински, не организовав охоту на подранка и даже не предупредив охотников — в лесу появился шатун! Свинство объясняется тем, что Никита Станиславович организовывал охоту для очень серьезных людей (вы понимаете?! Для очень серьезных людей! Если вы не понимаете — значит, вы не советский человек!). И конечно же, он был совершенно не обязан думать о всяких там охотниках, проходивших по совсем другому, гораздо более низкому ведомству.
Но для Толстолапого его подлость обернулась величайшим благом. Только раза два за весь декабрь и ноябрь собаки почуяли медведя, и охотники не могли придти в себя от изумления — чего это вдруг сбесились безотказные рабочие псы, стали вести себя, как будто тут где-то рядом медведь… Ведь не может тут быть никакого медведя!
Даже если охотник начинал вести себя нервно, начинал подозревать присутствие шатуна, это не кончалось ничем — ведь страшный шатун так и не налетал на охотника, не таскал добычу из его ловушек, не преследовал его никак и ничем. А значит, и шатуна тут никакого не было; охотник постепенно успокаивался.
Только однажды охотники набрели на цепочку следов Толстолапого, но это были старые следы, полузаметенные поземкой, и нашедшие их никак не могли сообразить, чьи же это следы. Они даже заподозрили, что видели следы «снежного человека», шагавшего тут по сугробам, но никому не стали об этом рассказывать — все равно же никто не поверит. И одной охотничьей тайной в Сибири сделалось больше.
А Толстолапый приобрел ценнейший опыт скрытной жизни под боком у вооруженных людей. Он даже слышал как-то бешеный лай собак, пальбу и медвежий рев. Он правильно понял то, что слышал, и через два дня прошел в том направлении. Толстолапый нашел примерно то, что и ожидал — развороченную, уже совсем холодную берлогу, множество следов людей и собак на затоптанном, смешанном с кровью снегу, и еще нашел что-то странное: растасканные лисицами внутренности, изуродованную топором медвежью голову.
Толстолапый, конечно, не знал, что охотники взяли медвежью берлогу, завалили медведя не для красивых трофеев, а ради мяса и шкуры. Тащить в деревню, за десятки километров еще и голову им совершенно не хотелось, но они вырубили язык и клыки, чтобы продать их в виде сувениров.
Толстолапый заскулил, заплакал было… Но плакать почему-то хотелось уже меньше, чем хотелось два месяца назад, и только мышцы живота сократились так, так сокращаются они в момент броска.
Потому что Толстолапый мысленно увидел, как он бросается вперед, вцепляется в горло человеку. Лают собаки, рвут тело пули, как рвали они бабушку и маму. Но горло человека — вот оно, и кровь стекает по нижней челюсти, груди — сладкая кровь человека, жизнь его смертельного врага.
Что сказать о звериных мечтах? Вот еврейский мальчик, прибившийся к польским партизанам, увидел еще место расстрела, разорванные пулями тела детей — таких, как его младшая сестренка, и ему перехватило было горло… Но что проку в детских слезах? И парень, выплюнув бычок, попросил командира отряда — не позволит ли он собственноручно расстрелять вот этого пленного немца? Не виноватого ни в чем? Может быть… Но зато в такой же точно форме, как у давешнего пулеметчика, и говорящего на том же языке.
К февралю стало часто пуржить, тетерева не вылетали из сугробов. Несколько дней Толстолапый не ел совершенно ничего, и даже вышел на знакомое место — тропу для прохода лосей. Может быть, он и сумел бы свалить молодого безрогого зверя, но молодые шли вместе со старыми, рогатыми; эти могучие лоси чуяли медведя и вовсе не собирались убегать. Они сами качали рогами, сворачивали с тропы, и Толстолапый убегал от них. Хорошо еще, что лоси глубоко проваливались в снег и не могли быстро бегать зимой.
Опять Толстолапый побрел по лесу наугад и спустился ниже обычного, в уже населенные места. К деревне Березовке Толстолапый вышел почти случайно, на лай собак и на запах дымка из печи. Мело, шумела тайга. В такую погоду охотники любят выходить на лося, на марала — животное не слышит шагов по земле из-за шума веток, лап хвойных деревьев, из-за шороха снега, который все время метет ветер.
Толстолапый надеялся, что сможет приманить кого-то из этих лающих животных, собак, как он сумел приманить волка. Хорошо бы, они погнались за ним… Толстолапый прошелся вдоль околицы, чтобы собаки его почуяли. Псы и впрямь срывались с цепи, дико лаяли. Раза два собаки выбегали из-за строений деревни, бешено облаивали Толстолапого, но гнаться за ним никто не гнался.
Падал снег, налетал ветер, пуржило. Погода была примерно как в первые сутки, когда он остался один. Всю жизнь Толстолапый не любил такой погоды, и всю жизнь в такие метельные дни обострялась его злоба к человеку.
В летящих снопах снега привлек внимание странный человек, вышедший из-за домов. Черные стены амбаров остались в стороне, человек все удалялся от деревни. Он не только поэтому был странным, этот человек, он вообще вел себя очень странно, совсем не так, как охотники. Этот человек необъяснимо шатался даже на самом ровном месте, махал руками, что-то говорил сам себе.
— Я кто? Я ч-чел-ло-век? — расслышал Толстолапый. — Я ему кто, тварь дрожащая? А вот хренушки, а накося выкуси! Я т-тоже право имею…
Толстолапый ничего не понял и заподозрил, что этот человек и сам не понимает, что говорит.
А человек шел, удаляясь все дальше от деревни. Он пытался оставаться на дороге, не сходить с нее в чистое поле. Но мело так сильно, такая поземка мела, что порой не было особой разницы, где тут поле, а где дорога. Хорошо хоть, местами дорогу отделяли от поля канавы, и раз пьяный свалился в такую рытвину.
Отвратительно ругаясь, он еле вылез из нее, и надо же такому случиться — как раз в тот момент, когда существо вылезло из ямы, порыв метели прекратился, снег лег, и Толстолапый оказался метрах в пятнадцати от стоящего на четвереньках человека.
— Нет, но это же надо, что чудится! — как бы даже обрадовался пьяный. — Во ребята облезут от зависти!
Потом он почему-то решил, что за ним идет большая собака, и стал ее звать, перебирая случайные клички: Рекс, Цезарь, Король и так дошел до Шарика и Жучки. А потом и вообще забыл про Толстолапого.
Наверное, пьяный и так пропал бы, не найдя дороги домой в метели, в крутящемся, падающем снегу. Но тут был еще и Толстолапый, и Толстолапый все лучше понимал: перед ним один из тех, что убил его близких. И что перед ним легкая добыча.
У каждого вида хищников есть своя привычная добыча. Если бы Толстопятого продолжала воспитывать мать, она научила бы Толстолапого не любить, бояться и обходить подальше человека. И уж конечно научила бы его, что человек — это вовсе не один из видов, которыми надо питаться. Но голова и шкура мамы Толстолапого давно уже украшали кабинет Виктора Ивановича, а последние копченые ребра мамы подавались в охотничьем домике дорогим гостям Никиты Станиславовича. И Толстолапый сам решал, что опасно, а что нет, и какая добыча должна быть ему привычна.
Налетел ветер, понес снег, человек опять заматюкался, он едва не упал от толчков. Как раз в этот момент Толстолапый стал идти быстрее, и оказался шагах в трех от человека. Он и раньше слышал неприятный запах, так памятный ему по страшным дням… А тут запах навалился на него, и Толстолапый неожиданно напал на идущего сзади, и даже не подумал предупредить его ревом. Мгновенным броском он толкнул человека, опрокинул его лицом вниз, и вцепился челюстями в шею пьяному. Под челюстями сильно хрустнуло, и в рот Толстолапому хлынула теплая кровь. Тело сильно задергалось, захрипело, и Толстолапый понял — это уже можно есть.
Тогда он стал тащить человека в более спокойное место, и постепенно оттащил его так далеко, что и лай собак не был слышен. В лесу ветер чувствовался не так, можно стало прилечь за выворотень и уже не чувствовать сильного холода; лежа в удобном, теплом месте, Толстолапый постепенно съел всего этого человека, начав почему-то с пальцев рук. Почему с них?
Он сам не мог бы сказать. Может быть, он помнил, что люди стреляли, держа свои ружья в руках?
Лежка оказалась удобной. На второй день ветер стих. А замело так, что найти Толстолапого по следу не мог бы даже лесной зверь, а не то что люди из деревни. Но похоже, Толстолапого и не искали, потому что деревня не имела о нем совершенно никакого представления. Через три дня Толстолапый доел неудобную круглую голову; она все норовила отскочить, потому что сильно замерзла, и Толстопятому пришлось сильно нажать на нее лапой, чтобы хоть немного сплюснуть голову и сделать ее более удобной. Мясо человека не показалось Толстолапому вкуснее мяса других зверей, но есть человека было — месть! И он стал думать про других людей — может быть, он зря от них так бегал? Люди несут смерть, это он знал. Но и сами люди оказались слабыми и жалкими… Вместе со своими ружьями, собаками и охотничьими домиками.
Когда утихла метель, пропавшего человека начали искать, но что характерно — так никогда и не нашли. Толстолапый сожрал его всего, а тряпки так изорвал, что когда их и нашли летом в малиннике, никто не связал эти обрывки пальто и ботинок с пропавшим зимой человеком.
А Толстолапый сделал свои выводы. Теперь он очень сожалел, что не охотился на тех, кто живут в горных избушках… Тем более, они носят ружья и стреляют, несут смерть жителям тайги… Да, их неплохо бы найти и тоже съесть!
С такими настроениями уходил обратно в лес сытый и довольный Толстолапый. Он мог теперь не есть несколько дней, и использовал это время: залег неподалеку от одного охотничьего домика. Охотник был без собаки, и Толстолапый не преминул это использовать — он изучал жизнь охотника, его поведение и нравы. Охотник за несколько дней даже не заподозрил о существовании Толстолапого, и медведь еще сильнее начал презирать всех людей. Страх не исчез, медведь по-прежнему боялся человека и его ружья. Он помнил, как мчался по лесу, а по стволам и веткам молотило. Он помнил смерть мамы и бабушки. Но вместе со страхом и ненавистью поселилось презрение к существам, к которым в метель можно подойти почти вплотную. Человек несет смерть — это он усвоил глубоко. Но человек не чувствовал присутствия Толстолапого, не понимал, что медведь проходит чуть ли не в нескольких шагах. Ни слуха, ни зрения… не говоря уже об обонянии! Даже возле берлоги человека можно поселиться и наблюдать, а человек и не поймет, что на него начали охотиться.
Толстолапый видел, как охотник умывается снегом, носит снег, чтобы растопить его и получить воду, рубит дрова, ходит проверять ловушки. Охотнику и в голову не приходило, что в зимнем лесу может жить медведь и тем более, что он может ходить за ним и наблюдать. По его понятиям, медведь в зимнем лесу, лишившись берлоги, мог только умирать от голода и холода. Зима и медведь — одно исключало другое. И собственный опыт охотника и опыт всех, кто учил его и воспитывал, отрицал, что возле охотничьей избушки может жить вполне здоровый, сытый медведь, и наблюдать за ним, делая свои медвежьи выводы.
На третий день наблюдения опять стало пуржить, типичная февральская погода. Охотник встал на лыжи, двинулся в места, где живут лоси. Толстолапый вовремя понял, куда он направляется, и держался в стороне, чтобы охотник в поисках лосей не пересек бы его следа. Вскоре охотник убил лося, подтвердив важную для Толстолапого вещь — даже этот полуслепой, лишенный обоняния человек мог быть смертельно опасен. Человек разделал лося, разрубил его на несколько частей и развесил мясо на деревьях. В этот день охотник унес столько мяса, сколько был в силах унести сам на себе, и приспособил его опять же на дереве. Толстолапый понимал, что это он сберегает мясо от волков, и что он сам достанет мясо без труда.
На другой день охотник взял санки и пошел перевозить остальное мясо, голову и свернутую шкуру лося. Охотнику по-прежнему не приходило, что за ним наблюдает медведь… Ведь медведи зимой спят в берлогах!
Охотник сложил на санки мясо, привязал и потащил к своей избушке. Он работал часа три, тащил тяжело, и к концу пути все чаще стал хватать снег, совать в рот. Толстолапый дал ему дотащить мясо почти до самой избушки, и даже не стал бросаться сзади; он воспользовался тем, что охотник шел, опустив голову и сильно пыхтел, и попросту вышел перед ним. Стоял в трех шагах и смотрел, а с охотником вдруг стало делаться что-то странное. Охотник стал вдруг хохотать, показывая пальцами на Толстолапого.
— Надо же, чего привидится!
Толстолапый сделал шаг вперед и зарычал, чтобы охотник мог услышать его и вдохнуть его запах. Человек помотал головой, лицо у него вдруг стало вытягиваться, и он медленно, осторожно стал отступать, одновременно вытягивая из-за спины ружье. И тогда Толстолапый прыгнул, сбил человека, и навалился на него всей тушей. Человек хрипел, нелепо бился, и Толстолапый даже не загрыз его, а просто задавил, не позволяя охотнику дышать. Скоро человек перестал и пытаться вытащить из-за спины ружье или нож из-за валенка, и только тоскливо стонал, ворочаясь под страшной тяжестью. Через несколько минут человек тоскливо завыл, уже совершенно не тем, не привычно-человеческим голосом, и Толстолапый радовался этому. Толстолапый мог убить его быстрее, но не хотел — пусть ему будет так же плохо, как было бабушке и маме… И другим зверям из той, разоренной, берлоги.
Он еще долго лежал, стискивал уже неподвижного, переставшего дышать человека: а вдруг он встанет, и захочет что-то сделать? Человек лежал, запрокинув к низким тучам страдальческое синее лицо, прокусив себе язык в последней муке. Толстолапый долго вглядывался в это лицо, пытался понять, в чем же сила этого человека, убивавшего на расстоянии… Вот только что убившего лося, к которому Толстолапый по молодости и не подошел бы. Потом он полизал кровь, стекавшую из уголка рта, и почувствовал, что он опять голодный. Тогда он стал есть охотника, и успел съесть довольно много, пока наелся.
Уже в кромешной темноте Толстолапый заснул тут же, в сугробе у избушки. Мело, пуржило, но он выбрал подветренное место, где сама избушка закрывала его от порывов. А наутро, при свете, Толстолапый проник в избушку. Он превосходно видел, как охотник тянет на себя дверь, и она раскрывается. Он так и сделал и скоро лежал в теплой избе. В избушке его ждали резкие запахи, в ней было тесно даже медведю-подростку, но зато в ней было и тепло… Даже через несколько дней в избе было все-таки теплее, чем на улице, и к тому же совсем не было ветра. Толстолапый так и жил в этой избе, пока пуржило и охотники сидели по избушкам. Он знал, что охотники обычно не ходят друг к другу, но кто знает, кому из людей и что придет в голову? Среди прочих знаний, которые накопил Толстолапый о человеке, было и такое — человек почти не предсказуем. В любой момент человек может выкинуть что-нибудь такое, чего от него никак не ожидаешь.
И как только стало потише, Толстолапый стал уходить из избушки, целые дни лежал поблизости и ждал. По вечерам он, убеждался, что опять никто не пришел в гости к покойнику, и забирался в избушку. Так он и ел человеческое и лосиное мясо весь вьюжный, неспокойный февраль, до самого времени, когда с крыши охотничьей избушки свесились первые сосульки, а вокруг стволов пихт и кедров образовались круглые лунки: ведь стволы нагревались сильнее, чем снег, и снег протаивал возле них. Толстолапый был настолько сыт, что даже подумывал — а не залечь ли ему опять в спячку? Но в избушке лечь было опасно, а из-за мяса он не хотел от нее далеко уходить. В марте становилось теплее с каждым днем, снег начал покрываться настом, время спать оказалось упущено.
В марте он опять ловил птиц и хотя откормился за февраль, к теплу снова сильно отощал. Но что характерно, ко времени, когда медведи поднимаются из берлог, он отощал совсем не сильнее других. Этим летом Толстолапому так и так предстояло начать самостоятельную жизнь; по понятиям медвежьего племени, в два года медвежата уже взрослые. У него, почти взрослого медведя, появились повадки, которые и должны быть у двухлетки… и еще повадки матерого, уверенного в себе зверя, которые у медвежьей молодежи появляются гораздо позже. Ведь медвежья молодежь проспала эту зиму, и не пережила ничего похожего на пережитое Толстолапым!
Но в одном отношении Толстолапый резко отличался от почти любого другого медведя, даже и пяти, и десятилетнего: он образовался в активного, умелого хищника, предпочитающего мясо любой другой пище. И еще одно важнейшее отличие… Весну 1991 года встретил матерый, беспощадный людоед.
— Владимир Дмитриевич! Представляете, Валентину медведь сожрал! — Володька облокотился о забор. Тут же торчали удивленные физиономии Андрюхи и Кольши. — Пока мы Хохловых выручали, медведь еще и Валентину сожрал! Что за деревня? Сплошные похороны.
— Да, дела… Так медведь, говорите, ее убил и съел?
— И ее, и Ивашку Перфильева…
— Обоих сразу?!
— Почти так. Представляете, сожрали их прям возле лодки!
— Володя, вы не могли бы говорить понятнее? Откуда еще взялась лодка?
— Ну, откуда… Поплыли они на лодке, вверх по Ою. Может, рыбачить хотели, может быть что-то еще… Уже не узнать. Это километрах в сорока выше Малой Речки было. Там, зачем бы они не приехали, а сели выпивать, само собой… Их и прихватил медведь и съел.
— Совсем съел?
— Нет, не совсем… Часть съел, часть закопал в кучу хвороста, их там нашли наши менты… Данилов со своими. Каково?!
Товстолес серьезно закивал.
— Ну, и что вас так поражает, Володька?
— А то, что Валентина в положении была! Вы и не знали? А уже было очень заметно. Вот, говорят, медведь беременную бабу не берет… Что-то делается непонятное в тайге, никогда такого не бывало!
— Непонятное… Володька, вы никогда не задумывались, почему именно медведь может не брать беременную бабу? Скажем, собственных самок он ест?
— Ест…
— А почему наших не ест? Володька, объясните мне, почему в отношении людей вдруг медведь стал эдаким рыцарем? Самок опекают животные с более сложным поведением. Те, у кого есть семьи, кто выращивает детенышей.
— Медведи выращивают!
— Как же! Выращивают их медведицы… Верно? А медведи своих детей не выращивают и вовсе не живут со своими самками, как с женами. Ранней весной, когда медведи выходят из берлог, медведицы идут напролом, по элементарной прямой, и издают эдакий визг, своеобразный вибрирующий вой… даже не знаю, как точнее описать. Этот звук действует на самцов так же, как на котов — запах валерьянки или текущей кошки. Со всех сторон сбегаются медведи к этому месту, и начинается медвежья свадьба… Самцы дерутся, бросаются друг на друга, дико ревут и рычат; бывает, что и убивают друг друга. А медведица, пока не совсем готова, тоже рычит и воет, бьет лезущих к ней самцов. В общем, ужас!
Если при медведице есть медвежата, она и их защищает от самцов, потому что «ухажеры» вполне могут их сожрать или просто мимоходом убить. Очень часто именно во время таких свадеб убегают от матерей подростки-пестуны, которые в прошлом году помогали ей управляться с новыми, самыми маленькими детенышами. Пестунам к тому времени уже больше двух лет, они не нуждаются в материнском молоке, а мать не может охранять сразу двух детенышей. Мать просто вынуждена защищать более маленького, самого беспомощного. Пестун оказывается один на один со сей шайкой самцов, и эти «женихи» свободно могут его убить, сожрать. Очень часто он вынужден без памяти бежать прочь.
Кончается тем, что кто-то из медведей покрывает самку, и сразу после полового акта самка уже не интересует самца, а если и интересует — то исключительно как возможная добыча. Это взаимно — крупная самка вполне может сожрать небольшого самца, если они встретятся не во время медвежьей свадьбы.
Всю свою жизнь медведи обоего пола проводят в одиночестве, с того момента, как они убежали, спасаясь от мужей своей матери, или от нее самой. Ведь если даже пестуна не прогонят во время свадьбы, к осени медведица все равно почувствует себя беременной, и начнет смертным боем бить, прогонять от себя пестуна. Ведь в ней уже начали формироваться медвежата, которые родятся в берлоге, обычно с конца декабря до начала февраля. Когда звери выйдут из берлог, пестунами станут старшие детеныши, а прежний пестун медведице совершенно не нужен.
Так что на третьем году жизни медведь волей-неволей начинает самостоятельную жизнь, и ложится в свою первую самостоятельную берлогу. Если это самка, с ней еще будут время от времени жить детеныши, а самцы проводят всю свою жизнь в полнейшем одиночестве. Каждый медведь имеет свою территорию, и если другой медведь вторгается на нее, старается убить нахала (неважно, самца или самку). Если год неурожайный, в тайге мало кедровых орехов и другой еды, медведи охотятся друг на друга, и едят, как и любых других зверей.
Все это Товстолес рассказывал своим ужасно культурным голосом, с лекторскими модуляциями.
— Ну, про то, что жрут они друг друга, это мы знаем…
— А что медведи не общаются, вы знаете? У них даже морды устроены так, что на них не отражаются эмоции. Общаясь с собакой, тигром или даже быком, вы можете по множеству признаков определить, в каком они настроении, нравитесь ли вы им, и что они собираются предпринять: ведь у каждого вида есть множество способов сообщать своим сородичам о своих настроениях и намерениях. Но у медведей нет общения с себе подобными, и по выражению морды медведя вы никогда не поймете, что делается у него в голове. Дрессировщики считают, что с медведями работать опаснее всего, даже опаснее, чем с тиграми и пантерами: медведь бросается внезапно, без предупреждения. То есть он давно к этому готовился, но вы-то никак не могли об этом узнать.
— Так что я плохо понимаю главное — с каких щей медведь будет «бабу не брать», или «беременную бабу не брать». Что-то много вы ему приписываете…
— Моя бабка рассказывала, ее медведь не взял… — Влез Андрюха, — она в малиннике была, медведь высунул голову, как рявкнет! Она юбки задрала, все ему показала… Ну, медведь и ушел.
— Угу! — сказано было это с такой экспрессией, что право, стоило задуматься. — А вы уверены, Андрюха, что медведь не ушел бы, покажи ему ваша бабушка любую другую часть тела? Ну то-то… Сытый августовский медведь… Хотя стоп! Такой вот августовский и загрыз Валентину, верно… Но к тому же вот еще что. Как я понимаю, Валентина зверю ничего не показывала, верно?
Посмеялись.
— Вот и вопрос — а откуда медведь должен знать, что это самка человека?
— Ну… Наверное, по запаху, по поведению.
— Володенька, а лично вы по запаху и по поведению считали Валентину женщиной?
— По запаху? Ха-ха-ха! Да от нее только сивухой и пахло!
— То есть запах — не женский? От вашей жены пахнет так же?
— Дмитрий Владимирович, да ведь не может от женщины так пахнуть!
— Вот именно. А теперь скажите мне на милость, почему вы так считаете, что медведь не различает таких тонкостей? Если для вас Валентина пахла не как женщина, то почему для медведя она должна пахнуть как женщина? Вот вы мне что объясните…
— Но ведь мы как бы и не обижаем Валентину, как бы все-таки считаем ее женщиной…
— Но мы ведь людей и не едим, а медведи, случается, едят. И знаете, я не уверен, что в отношении к таким, как Валентина или Ваня Перфильев, мы так уж разойдемся в оценках… В сущности, кто они такие, вы мне можете объяснить?
— Ну кто… Сильно пьющая компания, вот кто… В чем ваша правда, Владимир Дмитриевич, люди в прошлом что-то значили, и опустились…
— Ивашка — бывший массовик-затейник, на баяне играл классно.
— Когда-то играл и перестал?
— Ну как он может играть, если руки трясутся?!
— Действительно… А Валентина Петровна, если не ошибаюсь, — бывшая учительница математики? Но совершенно спилась… Готова была спать с кем попало, лишь бы бутылку поставили… Так?
Народ, потупясь, закивал.
— Готова была любую работу делать, а случалось, и воровала, лишь бы напиться. И относились к ней совсем не так, как относятся даже к плохим женщинам… Скажем, к плохим женам. Я верно излагаю?
— Верно… Только очень беспощадно получается. Нельзя так…
— Пусть нельзя. Но получается так: были эти двое уже не совсем люди; скорее всего — эдакая нелюдь, к которой односельчане уже не относились, как к людям… Справедливо?
— Ну-у… Почти да.
— Почти — это потому, что вам неприятны мои слова, верно?
Молчание.
— Ну вот, — завершал профессор Товстолес своим ужасно культурным голосом, — само появление поверья, что «медведь беременную бабу не берет», показывает — среди медведей есть и разумные индивиды, с совсем другой стратегией полового поведения. Не медвежьей, не той, о которой мы с вами говорили… а человеческой. С такой стратегией, в которой самец понимает, кто его детеныши, и что самка — это разумное создание, важное для воспитания детенышей. И для которого самка — создание опекаемое, которое должно находиться под охраной, внутри коллектива.
Повисло молчание, все переваривали сообщение. Нарушил его Андрюха и голос его на этот раз прозвучал приглушенно, почти что робко:
— Значит, это был не разумный медведь…
— Или наоборот, очень даже разумный. Разумный, и как раз потому не считающий Валентину самкой человека. И пахнет не так, и физиология другая. А раз это не самка, то пьяную беременную Валентину этот медведь совершенно спокойно и съел.
От этого предположения, произнесенного обычным для Товстолеса ужасно культурным голосом, у всех пробежали мурашки по коже. Опустив головы, почесывая в затылках, расходились охотники. Товстолес о чем-то думал, усмехался.
Мало ли что болтает полусумасшедший человек, Бог знает что переживший за неделю сидения в избушке! Ясное дело, убили Сергея и Равиля никакие не медведи, а вовсе даже нехороший человек… Может быть тот, кого Товстолес видел на пороге, может быть и какой-то другой. Но скорее всего это тот самый, кто давно терроризирует деревню, убил уже шестерых жителей района. Почему именно он? А потому, что мало вероятно, чтобы в одном районе и одной деревне орудовало сразу две шайки. То есть допустить, конечно, можно, но весь опыт следственной работы, весь здравый смысл говорит — так не бывает.
Сергей Данилов давно уже планировал засаду — задолго до советов Товстолеса. Действительно, если он сам не может выйти на преступника — пусть нехороший человек сам выйдет на него! Данилов искал только случая, когда уедет семья, и в доме останется жить кто-то один из активных охотников (убийца клевал в основном на них). Хохловы вот собираются уехать… Похоронят, что осталось от Сергея, и в тот же день уйдет машина в Ермаки, увезет Ивана и Марию Павловну к родственникам. Может быть, придется везти Ваню и в Минусинск, и в Красноярск; там лучше, надежнее врачи, чем в Ермаках, и ничего не жалко, чтобы спасти больного сына. Собирался поехать и Василий Михайлович, но с ним побеседовал Данилов… Пусть даже и уедет в конце концов безутешный отец, но пусть сперва послужит для одного хорошего дела…
Уехали Хохловы, остался глава семьи один. Весь день ходил, хромал по всей деревне, всем рассказывал, что несколько дней проживет в доме один, пока не получит весточку от семьи, не решит — ехать ему с ними, или остаться вести хозяйство. Если кто-то здесь, в деревне, выслеживает одиноких — пусть выследит. Если узнает кто-то из живущих в других местах — пусть он получит известие.
Ясно же, что убивает кто-то, кто узнает — человек теперь живет один… Может быть, убийца и не сам узнает, кто остался один в доме; может быть, ему рассказывают «наводчики», Но как выйти на передающих сведения? В наше время есть столько способов передать все что надо, почти никак не «засветившись»! Так что надо поймать самого «знающего» — того, кому сообщается, и кто убивает охотников. От него, может быть, потянутся и ниточки к «наводчикам»…
Темнело рано, по-августовски; в десять часов вечера стало уже совсем темно. В начале одиннадцатого Василий Михайлович погасил свет, а через несколько минут огородами, одетые в темное, к нему проскользнули Данилов с верными Саней и Васей.
Роли распределены заранее. Данилов сел так, чтобы видеть часть двора с калиткой и воротами, с выходящим на улицу забором; ему казалось, что он придет с этой стороны.
Василий контролировал вид на малину, сарай и соседский забор за сараем, а Саша — на весь остальной огород и на участки соседей за ним. Василий Михайлович лег спать… он заявлял, что не верит — убивать его никто не явится. Но ружье он все же зарядил и положил возле постели.
Если бы потом Данилова спросили, что было труднее всего, он бы сразу ответил: «не курить». В тех засадах, где успел побывать Данилов, можно было курить и пить кофе. Здесь курить было нельзя, потому что чиркающая спичка, звук сигареты, которой стучат о пепельницу или тлеющий на конце сигареты огонек могут выдать засаду. Надо сидеть у окна, внимательно вглядываться в темноту.
Бросая взгляды на светящийся циферблат своих часов, Данилов убеждался в одном: время течет страшно медленно. Крапал меленький дождь; если и светили луна и звезды, их свет не пробивался через тучи. Перестало орать радио возле магазина; там, над магазином, зачем-то светила сильная лампочка всю ночь. Вторая такая же — над школой. Необходимости в этих лампочках не было ни малейшей, скорее так, местный обычай. Остальная деревня стояла холодная, темная, без единого звука или самого малого огонька. Даже не лаяли собаки. Двенадцать… Половина первого… Половина второго… Время от времени скрипели половицы. Налетал ветер, стряхивал воду с деревьев, нажимал на оконные рамы. Серо-черная пелена над деревней на мгновение разрывалась, угольная чернота чуть-чуть светлела. Выплывали заборы, крыши, начинали блестеть мокрые камни на улице, глянцевито отсвечивать листья. И опять кромешная тьма. Невыносимо хотелось спать.
Без двадцати минут два по улице кто-то прошел. Не таясь, двигался человек по улице, грохоча сапогами по камням. Стукнул калиткой, открыто, в полный рост протопал по деревянной дорожке к крыльцу. Это мог быть только он… Он один, — тот, за кем охотились столько времени. Кто еще мог явиться заполночь в этот дом? Кому могло быть это нужно? А вместе с тем Данилов почему-то оставался в убеждении — это не тот. Так вот, не таясь, и не думая затихариться, не ходят матерые убийцы? Нет, не только поэтому. В конце концов, ну стиль такой у многократного убийцы, и мочит он только друзей и знакомых… Тех, кто его знает, кто откроет в любое время суток, чей дом для него — раскрытая книга. То есть и правда — ну не входит так убийца в дом жертвы… Но не это главное; Данилов не мог бы объяснить, откуда, — но в том-то и дело, что он знал — это идет не убийца.
Посетитель уверенно потянул на себя дверь в прихожую, потом в самый дом. Вот он встал чуть ли не на расстоянии протянутой руки, что-то начало скрести по стене или полу… Данилов прыгнул, уже в прыжке поймал руку, рванул…
Человек повалился с диким воплем, вторая рука поползла в голенище — ясно, зачем. С топотом подлетел Саша, чуть не навалился на Данилова; сообразил, вцепился в руку «гостя».
— Отпусти, сволочь! — грозно орали снизу голосом густым и свирепым.
Вспыхнул свет, всем пришлось зажмуриться — и вошедшему, и милиционерам. На полу лежал человек не первой молодости, с жестким лицом жителя и работника леса. Тощий, жилистый мужик в штормовке и брезентовых штанах; капюшон натянут на голову, штаны заправлены в сапоги.
— Кто такой?!
Пришелец злобно покосился на Данилова, и не подумал назваться.
— Вася, Саня… Разом, взяли!
«Гостя» рывком подняли, посадили на табурет, щелкнули наручниками. Документов нет ни в пиджаке, ни в куртке, ни в рубашке, а на левом боку кое-что поинтереснее: замшевый чехол, а в нем — литой шведский топорик весом килограмма два с половиной. По тому, в каком состоянии топорик — ни миллиметра ржавчины, отточен как бритва, по смазанным дегтем сапогам Данилов сразу же определил — превосходный, очень ладный хозяин. А что ж… Такой как раз и может предусмотреть много чего, порасставлять ловушек, притвориться, кем ему надо. Такой будет помнить о деталях.
— Ну, и что вам от меня надо? Вы кто? — непримиримо проскрипел посаженный на табурет.
— Кто ждал вас у смородины? — вдруг спросил у пришедшего Вася.
Тот посмотрел на Василия так недоуменно, что Данилов почти поверил. И кивнул Васе — отойдем!
И тут раздался еще один голос:
— Так це же Петро!
В дверях стоял хозяин дома в нижней рубашке и кальсонах (о нем Данилов начисто забыл). В глазах, на лице — удивление. И сразу же Данилову, с самым укоризненным выражением:
— Что ж вы его-то?!
— Кто это? Говорите, говорите, Василий Михайлович!
— Це Петро… Петр Иваныч, мой приятель с Разливного… Заридный… Вы что же його повязалы?!
— Заридный… Или Зарядный? Как правильно?
— По-москальски правильней Зарядный… Шо вы його-то повязалы?! То ж охотнык, то ж мой старинний приятэль…
— А того, Василий Михайлович, шо цей Петро тайно вошел в ваш дом, и при нем было оружие.
— Можно?
— Смотрите.
— Так це ж не оружие, це топор, це ниж… охотнычий. Петро, ты ж небось голодний, шатался опъять по тайге…
— Ничего, сейчас его покормим. Только давайте Василий Михайлович, мы тут немного побеседуем… Уж извините, без вас. Вася, проводи пока хозяина…
И выйдя с Василием вместе, Сергей Данилов узнал: кто-то крался через смородину, стоял, уже готовый выйти из-за кустов. А когда в доме раздался шум, этот «кто-то» мгновенно исчез.
— Куда побежал?!
— Н-не знаю… Он не побежал, а как будто сразу растворился. P-раз! И нету.
— Быстро искать! Сашу в помощь!
Парни растворились в сырой промозглой темноте. «Гость» сидел неподвижно, спокойное замкнутое лицо отражает в основном эдакое отвращение. Шел-шел человек, вступил в какашку…
— Петр Иванович… Вы ведь Петр Иванович, все верно?
Кивок.
— Курить хотите?
Кивок.
— Петр Иванович, что вы делали в чужом доме в час ночи сорок две минуты?
Задавая вопрос, Данилов раскуривал «Астру», извлеченную из карманов Зарядного, вставлял ему в рот. И наблюдал, наблюдал…
— Да! — спохватился Данилов. — Хотите «Пэлл-Мэлл»?
— Американских не курю, — спокойно ответил человек и в первый раз легонько усмехнулся, — а делал я тут вот что…
По словам Петра Ивановича, он опоздал на похороны сына своего старого друга, потому что был далеко в тайге. Сегодня он собирался заехать к Василию Михайловичу, но с раннего утра находился в лесу. Если через Разливное и проезжала семья Хохловых, он не видел этой машины, и никаких сведений про это ему не могли бы передать — он не видел ни одного человека с того момента, когда ушел в лес, часов с пяти утра.
А сюда он пришел, как приходил уже много раз, потому что они с Хохловым старые друзья и не раз и он приходил к Василию ночью, и Василий порой тоже приходил к нему по ночам. Мало ли кто задерживается в лесу, и почему?!
Версия красивая, красивая… Недоказуемая? Без свидетелей? Но и неопровержимая. Никто никогда не установит, где он был этот двадцать один час, почти сутки, с пяти утра до двух часов ночи. Никто никогда не докажет, что он встретился в тайге с кем-то, кто рассказал ему о Хохловых. Даже если бы Данилов мог сейчас впустить в комнату мальчишку, и мальчишка сказал бы, глядя в глаза Петру Ивановичу:
— Дяденька! Я же тебе еще днем рассказал, что Хохловы все уехали, а Василий Михайлович остался!
Даже в этом случае Петр Иванович, если только хватит смелости и воли, может пожать плечами:
— Впервые вижу этого мальчишку… Не шейте мне чужого, убедительно вас прошу!
И не докажешь ничего, потому что были во время разговора они только вдвоем, этот мальчишка и Зарядный…
Но не в том даже дело, не в том, что не доказать ничего. Если родственники подтвердят — мол, ушел в пять часов — то ничего не докажешь. Главное, на взгляд Данилова, была спокойная уверенность Зарядного. Он не лгал, вот в чем дело. Следователь всегда сразу видит, врет или говорит правду человек?! Это, мягко говоря преувеличение, но юристы и правда умеют разделять правду и ложь лучше, чем большинство даже неглупых людей. Слишком важно для них это умение — определять правдивость клиента по его выражению лица, поведению, модуляциям голоса, Данилов считал самым важным умением сыщика. И самым трудным. Из какой-то подростковой книжки запало в памяти рассуждение героя, что неписаные науки — самые трудные. Вот мол, скифы-славяне умеют ходить без дорог, определяясь в пространстве по солнцу и течению рек. И легче будет научить скифа читать по-гречески, чем научиться самому ходить без дорог…
Данилов жалел, что не могут сейчас сидеть здесь же, смотреть и думать мальчики — важнее организовать преследование сообщника, исчезнувшего из смородины. Но профессия, ремесло, — они вот в таком умении понять, почувствовать, что так и что не так в словах подопечного.
Пока все было в словах Зарядного вроде бы естественно, логично, ничто не выбивалось из канвы. Скорее всего, он не лжет.
Вернулись парни, развели руками, но показывают глазами на выход. Пусть Саша пока посторожит! На улице очень темно, очень сыро; чувствуется, скоро опять пойдет дождь. Никаких следов в смородине.
Ни-ка-ких! Ни отпечатков обуви, ни пресловутого окурка, ни каких-нибудь обрывков на кустах.
— А вот тут он, похоже, чего-то ждал довольно долго…
Почему Василий так решил? Сарай как сарай, на полу рейки как рейки… А, вот оно что! Запах мазута. Застоявшийся, тяжелый смрад мазута заполняет маленький, не повернуться, сарай. Странный мазок мазута на верстаке — словно сбоку зацепили кисточкой.
Да, тут был тот самый, проникающий в дома и убивающий! Тот, кто рвет людей, охотников на части, после кого пахнет мазутом! Он был здесь, и совершенно непонятно, кто такой все-таки Петр Иванович: случайный прохожий, ненароком вошедший, куда не надо… Или же ловкий сообщник. Тот, кого никак не заподозрят, даже если возьмут ночью в засаде. Ну подумаешь, зашел человек в гости к знакомому…
Говоря с Петром Иванычем, Данилов был уверен, что отпустит его, как только рассветет. Накормит, и сам же отвезет до Разливного, чтобы не держал обиды. Теперь же, стоя в сарайчике и вдыхая «аромат» мазута, Данилов преисполнялся совсем другой уверенности. Так вот: Зарядный будет сидеть! Будет, пока не появятся ответы на все эти поганые вопросы!
— Петр Иванович, вам придется отправиться с нами. А вот эти предметы я направлю на экспертизу: не ими ли убиты несколько человек.
Зарядный иронически усмехнулся, пожал плечами. То ли уверен — его топор и нож чисты; то ли он знает, каково качество этой самой экспертизы. Если знает — молодец! Но тогда с ним иметь дело труднее…
Интересно, что ни жалоб, ни протестов.
— Хотите поужинать?
— Скорее позавтракать…
— Завтракайте, да поскорее.
Парни повели клиента в кухню, приковали к ножке стола левую руку, встали рядом.
Данилов вышел на крыльцо, достал радиотелефон. Если Зарядный — одно из звеньев цепочки — звено зацеплено, а с ним и вся цепь. А если он никакое не звено, тогда настоящие «звенья» осмелеют и смогут подставиться под удар. Тоже неплохо.
Люди, владеющие языком страны, слушают рассказы хозяев. Это удобно, потому что по любым поводам достаточно задать вопрос — и вам тут же разъяснят все на свете. Без языка вы не можете спросить о том, что вас интересует (а интересует почти все, что вы видите), да к тому же возможны недоразумения…
Скажем, австрийский граф Черноу хотел застрелить глухаря. Для чего? А для того, чтобы чучело птицы украсило бы замок графа. Не так много в Австрии глухарей, и неизвестно, что бы еще стоило графу большую сумму: поездка за глухарем в Сибирь или стрельба по глухарю прямо в Европе. Граф хотел подстрелить его собственноручно, сибирского глухаря, и наконец, повезло! Огромный глухарь-самец, верных восемь или девять килограммов, роскошное оперение… Охотники по очереди подходили к графу, пожимали руку, поздравляли. Граф стоял с идиотски-блаженной ухмылкой. Хорошо хоть, остались фотографии…
Потому что глухаря унесли, а когда граф возвратился в лагерь, оказалось — не будет у него в родовом замке чучела. Ведь старательные проводники уже давно ощипали глухаря и теперь варили из него суп… Граф в бешенстве метался, пинал стволы деревьев, проводников и даже останки глухаря; граф ругался на четырех языках, которым владел свободно, и еще на семи, которыми владел похуже. Увы, русского языка среди них не было, а ведь вполне очевидно — говори граф хотя бы немного по-русски, и такие происшествия стали бы совершенно невозможны.
Граф так рассвирепел тогда, что твердо решил выучить язык, на котором говорил его отдаленный предок, Владислав Черный, отличившийся в дружинах Гогенцоллернов в далеком XV веке. Предок получил за свою службу землю, дворянство, право называться цивилизованным словом Черноу, и начал постепенно считать славян существами, чей язык учить совершенно необязательно, и пожалуй, даже неприлично.
Но и учить язык, похожий на язык предков, предстояло уже в Малой Речке, где будут другие условия, в том числе и переводчики. Пока что граф в глуши лесов кедровых оставался без языка, и ему открывалась постепенно другая сторона явления… Потому что если речь окружающих людей вам непонятна, вы волей-неволей не ждете, что вам расскажут или объяснят что-то важное. Вы сами начинаете накапливать приметы, пытаетесь изучать, научиться понимать окружающее. И на этом пути вы вполне можете обнаружить что-то такое, чего не заметили хозяева.
Если бы графу рассказали, как и что устроено в лесу, он, скорей всего, не обратил бы внимание на кое-какие странности… Наиболее вероятно, граф Черноу поступил бы так же, как и большинство людей, знающих «как должно быть». То есть столкнувшись с чем-то не очень понятным, он бы легко объяснил неизвестное; мол, это же элементарно, вот что об этом говорят и пишут. Но Черноу не мог ничего спросить у проводников… Например, он не мог спросить, сколько видов медведей водится в Саянах, и чем они отличаются друг от друга. При всем желании Вальтер-Иоганн Черноу не мог бы расспросить проводников, уточнить, почему одни медведи любят слушать разговоры людей, а другие такой привычки не имеют.
Для проводников и вообще всех местных медведи были вообще тварями хитрыми, умными, с которыми лишний раз лучше вообще не иметь дела, а если иметь — то держать под рукой заряженный карабин. Но это касалось всех медведей… Например, нахального зверя, который шел по дороге за несколько минут до людей, оставлял следы длиной тридцать сантиметров. Колоссальные, невероятно четкие следы еще наполнялись водой из лужи, когда их увидел Черноу. Проводники обсуждали следы весело, с интересом людей, постоянно живущих в лесу, в двух шагах от зверя, привыкших к следам его присутствия. Но в воздух все-таки выстрелили; их слов австрийский немец не понимал, но жестов на этот раз хватило: люди хотели показать зверю, что вооружены, и что если зверь поведет себя плохо, шутить не будут.
Черноу посматривал на Федора Тихого… Но в тот раз у Федора были такие же глаза, такое же лицо, как и у всех. А смотреть на лицо Федора Тихого Вальтер-Иоганн привык, и очень часто читал на нем то, чего не могли сообщить другие проводники. Потому что был Федор немой. Немой с рождения, и уж чему-чему выучился Федор, так это общаться без слов, сообщая все больше и больше мимикой, жестами, мычанием и разного рода знаками. Очень часто только поглядев на лицо Федора, граф Черноу понимал то, что ему уже несколько минут пытались втолковать люди взрослые, умные и серьезные.
В тот раз, на дороге, Федор вел себя так же, как и все. И когда медведица с двумя медвежатами вышла к лагерю. Это было еще в первый вечер, и только что поставленные палатки странно смотрелись на лугу с еще не вытоптанной, высокой травой. Наверное, медведица привыкла ходить тропкой, вившейся вдоль пихт и кедров по самому краю поляны. Палатки выросли, когда звери отдыхали далеко, в кедровом лесу, и теперь выйти на водопой в привычном месте звери не могли…
Медведица даже не нападала; она скорее изучала людей и охотничий лагерь. Подойти вплотную к палаткам она все-таки не хотела, и рявкнула с расстояния метров тридцать. Закричали, побежали люди, кто-то сразу же выпалил в воздух, оглушительно выпустил заряд картечи из крупнокалиберного ружья. Малыши испугались, заорали, и медведица рявкнула второй раз, потише и явно для них. Медвежата примолкли, отбежали в гущу леса, а зверь села вдруг на зад, замолотила передними лапами по голой глинистой земле.
— Ух! Ух! Ух! — вырывалось у нее вместе с ударами. Гудела, содрогалась земля, хотя зверь бил как будто и не сильно, не в полный размах.
Охотники стояли уже здесь, с ружьями наготове. Саша Хлынов что-то вполголоса говорил человеку со своеобразным именем Володька: тот приехал в отряд только что, после каких-то приключений.
Федор Тихий тыкал пальцем в какую-то деталь ружейного механизма, а Костя Донов смотрел с интересом.
Граф невольно залюбовался уверенными жестами сильных, знающих свое дело людей. Что потомок ссыльного болгарина Константин, дядя ростом под два метра, что маленький сухой старообрядец Саша Хлынов держались так, словно они в воскресенье зашли в магазин, думали, там овощная лавка, и они купят клубнику, а магазин перепрофилировали, там теперь на витринах карбонат и ветчина… Так, маленькое недоразумение, бытовая ошибка, не больше. И они знали, как исправлять это маленькое недоразумение — не хуже, чем житель большого города умеет извиниться, выйти на улицу и за считанные минуты найти лавку, торгующую фруктами.
Вот только их способ решать маленькое таежное недоразумение совершенно не нравился Вальтеру-Иоганну, и он решительно схватился за ружье Саши Хлынова. Три года назад, в канадском штате Саскачеван ему доводилось участвовать в убийстве медведицы. Страшный зверь с огромными клыками и когтями угрожал жизни и здоровью почтенненьких и богатеньких господ туристов, не позволяя фотографировать себя и своих детенышей. Страшный зверь с рычанием бросался на сидящих в машине туристов, и напугал каких-то уважаемых граждан и почтенных налогоплательщиков. Естественно, чудовище следовало уничтожить! Вальтер-Иоганн Черноу принимал участие в убийстве, всаживал пули в огромную, не промахнешься, тушу, и сохранил с тех пор два сильных воспоминания. Первым из них была беспомощность громадного зверя перед скорострельными ружьями, машинами, мчащимися по асфальтированному шоссе и другими признаками цивилизации.
Свинцовые пули ударяли в массивную, еще живую тушу, разворачивались в теле раскаленными лепешками в несколько сантиметров диаметром. Пули из нарезного оружия, в никелевой «рубашке», рассекали кости, как топором, пробивали медведицу насквозь. Жуткий визг и вой сопровождал убийство, постепенно перешел в жалкий свистящий хрип, пока могучий зверь не замер, беспомощно дергаясь.
А второе впечатление графа состояло в крике малышей, забравшихся на деревья и звавших мать. Ему как гостю, дали первому палить по малышам, и он, больше всего стремясь, чтобы все кончилось быстрее, чтобы замолк, наконец, жалобный детский крик, пошел вокруг ствола, а малыши изо всех сил удирали от него, цепляясь когтями за ствол. Тогда Черноу раза три шагнул пошире, вскинул ружье… И поторопился. Оба медвежонка были ранены, теперь они еле держались на дереве и жалобно стонали; хозяева рукоплескали. Детенышей сняли с деревьев люди с нарезными винтовками, но впечатлений у Черноу оказалось многовато.
И здесь, в Саянах, он не особенно колебался:
— Nicht schiesen![3]
Граф кричал, что у него нет лицензии на отстрел медведя… На самом же деле не так трудно было представить дело, как историю про нападение и чистой воды самозащиту. После которой, естественно, в лагере образуется туша медведя, и должны же хозяйственные люди ее использовать… Вот убивать и правда не хотелось.
Хлынов все-таки поднял оружие. В десяти метрах от медведя промахнуться было бы мудрено. Граф встал на тропе, закрывая зверя от огня, раскинул руки:
— Ich sage schon: kein Schos![4]
Он видел, что Федор Тихий перехватил ствол ружья Володьки, что-то убеждающе мычит, делает знаки. В конце концов Саша Хлынов все-таки бабахнул, но в воздух, как и тогда, на дороге. Медведица рявкнула в ответ, и неизвестно, какой звук сильнее, но все-таки убралась искать другой водопой, обиженно ворча, раздавая шлепки медвежатам.
А граф демонстративно пожал руку Федору Тихому, и произнес долгую речь по-немецки, восхваляя предусмотрительность и логику именно этого проводника.
В этот раз глаза и лицо у Тихого были такие же, как и тогда, на дороге. Ну, зверь, ну большой и сильный, ну отогнали… Ну, не хотелось стрелять. Все обычное, все как всегда, таежные скучные будни.
Граф хорошо помнил, когда у Тихона стали другие глаза: на следующий же день, когда граф рано поутру отправился в лес с рулоном дорогой туалетной бумаги — крепированного пипифакса. Дело в том, что отсутствие современного туалета несколько угнетало графа, но со временем он даже стал находить некоторую прелесть в том, чтобы покакать на лоне природы. То есть конечно, проводники в два счета построили бы дощатое сооружение над ямой; ухмылялись бы, но строили: раз графу нужно, да еще если он платит валютой, какие вообще тут проблемы?! Только что такое это «дощатое сооружение»? Гигиены все равно никакой, все остается в яме под тобой, и не только отходы твоей лично жизнедеятельности, а всего отряда. Запах, возможность заразы, огромные синие мухи, абсолютно некультурное жужжание…
В лесу какать было несравненно интереснее: свежий ветерок, травы качаются, щекочут попу, летают не противные мухи, на которых не хватило ДДТ, а бабочки и жучки, и всегда можно увидеть что-нибудь интересное.
Вот только удаляться в лес под взорами десятков глаз граф Черноу все-таки стеснялся, и уходить старался рано утром, вставая еще раньше охотников. Непростое занятие, учитывая, что охотники вставали чуть ли не с первым светом. Но Черноу обычно удавалось, и тогда он (иногда еще в темноте) отходил от лагеря, не сопровождаемый ничьими взглядами, без неприятных попыток охранять его в лесу… Потому что одна из первых истин, кои усвоил Черноу — тайга так же «опасна», как лес под Веной или в Татрах[5]. И что ходить по тайге, соблюдая простейшие правила безопасности, он вполне может и один. Так что граф, повесив на плечо двустволку бельгийской фирмы «Даннхилл и сыновья», отправился мирно покакать перед началом бурного охотничьего дня. Шел граф по звериной тропе, на которой вчера чуть не убили медведицу, и от нее свернул прямо в лес. И прошел всего несколько метров…
Потому что на земле явственно виднелась лежка — попросту говоря то место, где совсем недавно лежал здоровенный медведище. Насколько Черноу мог разбираться в медведях, зверь был крупнее вчерашней медведицы. И что совершенно непонятно — пришел из чащи леса и прилег в нескольких метрах от тропы. Ревела медведица, кричали и стреляли люди, а он лежал и наблюдал, не выдавая себя ни движением, ни звуком. Ни запахом, что в той же степени невероятно. Это был какой-то непостижимый, ничем не пахнущий медведь. И поведение непостижимое: лежал, не сделав абсолютно ничего, не выдав себя ни звуком, ни движением.
Забыв про свой пипифакс, граф вышел на тропу и убедился — с того места, где он стоял вчера, где скопились люди, защищавшие лагерь, легко просматривалось место лежки. Стоило зверю встать в полный рост, и разве что слепой не обнаружил бы медведя в этом месте. Значит, зверь или залег здесь заранее, или подполз. Граф опять кинулся к лежке.
…Никаких следов ползущего зверя! Следы спокойно идущего медведя тянулись из лесной чащи. Зверь пришел и улегся, спрятал себя там, где счел нужным, и пролежал очень долго. Залечь заранее именно здесь он мог только с одной-единственной целью: чтобы посмотреть, как люди управятся с медведицей. Для чего, в свою очередь, необходимо было знать, что сюда вечерами выходит медведица, предсказывать поведение людей… Пришел, пока все строили лагерь, чуть ли не на глазах людей, прилег и вот так лежал, пока не пришла медведица, и он смог посмотреть, что и кто станет делать… Этот медведь планировал, строил модели, чуть ли не предвосхищал события.
От лежки вели новые следы, и вовсе не в лес. Следы вели ближе к лагерю… Странные следы: такое впечатление, что медведь шел на цыпочках, опираясь только на подушечки лап. «Бог мой! — покрылся холодным потом граф. — Он же подкрадывался!». Однако ночью ничего не произошло; никто не напал на лагерь, никто не исчез и не оказался поранен. И понятно, почему — в нескольких метрах от палаток виднеется новая лежка. В этом месте зверь пролежал еще дольше, чем на первом, и так же на цыпочках осторожно ушел в лес.
Зверь не напал. Он никого не выслеживал. Он не хотел никого убивать и вообще не охотился. Зверь пролежал несколько часов как раз там, где сидели проводники, пили чай (и не только чай), вели долгие разговоры. Зверь вел себя так тихо, так осторожно, что профессиональные охотники даже не заподозрили его присутствия. Но что он мог тут делать, лежа совсем поблизости от костра, палаток и говорящих людей? Что, неужели слушать разговоры?!
Граф Черноу сам улыбнулся своим безумным мыслям, но скажите на милость, что же он еще мог предположить? Вот факты: медведь тихо пришел, полежал там, где должна была спустя несколько часов пройти медведица — прямо на лагерь. Потом он дождался темноты, и пользуясь темнотой, переместился в другое место, где ничего, кроме разговоров, его не могло бы заинтересовать. Так он лежал, слушал беседы людей, наблюдал за ними (в том числе естественно, и за Черноу), и так дождался, когда все лягут спать. Тогда медведь тихо-тихо, по-прежнему не обнаруживая себя ничем, удалился.
Да! И еще медведь каким-то непонятным образом изменил или уничтожил свой запах — потому что если даже медведь не источает «аромата» тухлятины, в которой обожает валяться, тяжелый запах зверя чувствуется за десятки метров. Вчера вечером, в темноте, ветер менялся несколько раз, но никакого запаха Черноу, хоть убейте, не слышал.
Трудно сказать, как долго стоял над этой лежкой Черноу; во всяком случае, стоял он до тех пор, пока его нашел здесь Федор Тихий. Вот тут, в сереньком утреннем свете, и состоялся первый раз диалог глаз австрийского графа и немого русского охотника.
«Они же разумные!» — говорил широко распахнутый взгляд графа. Граф постучал себя и Тихого по голове, а потом показал на лежку — для убедительности.
«Разумные!» — подтверждали и кивки, и глаза Тихого.
«Это не звери!» — уверял граф, показывая — у этого медведя нет ничего общего с другими зверьми.
«Конечно, ну какие там звери» — пожимал Федор плечами.
«Он здесь лежал, чтобы слушать нас!» — показал знаками граф, а Федор изо всех сил кивал.
«Да! Да!» — говорил Федор, как умел, — «Конечно, он пришел, чтобы нас слушать!».
Черноу сделал знак Федору, увел его к месту первой лежки.
«Он тут залег, когда солнце было еще высоко, а люди были вон там!» — показывал знаками Вальтер-Иоганн, — «Он тут лежал и ждал прихода медведицы, он хотел видеть, что мы будем делать!»
«Да!» — соглашался Федор Тихий, и в свою очередь махнул рукой, повел графа по следу, ведшему в глубину леса.
«Видишь, он ушел? Совсем ушел?» — махал Федор, показывая это графу.
«Да!» — решительно кивал головой граф, — «Да, он ушел…». И вопросительный взгляд: «Дальше что?»
Сложив руки лодочкой, изображая пасть медведя, Федор показал — вчера медведь мог напасть на лагерь, мог загрызть кого угодно. Граф Черноу кивал и кивал головой, отмахивал рукой, показывая: ну до чего же мог сожрать кого угодно!
«Но медведь не сделал этого!» — показывал Федор, — «Не сделал! Он мог навредить людям, но не навредил! И этот зверь больше не придет!»
Черноу не мог сказать всего, что он думает. Он только смотрел в глаза Федора своими расширенными глазами, а потом показал, как он дрожит, пригибается, закрывает лицо руками от страха, и ткнул в уводящий прочь след. «Я боюсь!» — должны были означать знаки.
И тут Федор Тихий, всегда помнивший субординацию, положил графу руку на плечо, изо всех сил стал показывать: не надо бояться! Зверь не вернется, и будет очень плохо, если на него начнут охотиться. Опять настал черед графу Черноу соглашаться.
И тогда Федор улыбнулся немного смущенной, немного глупой улыбкой, ткнул пальцем в сторону лагеря, и тот же палец приложил к губам. «Не надо рассказывать…» — просил Федор; граф подумал и очередной раз кивнул. Подумал еще и стал показывать, что ружье — это для птиц. Вон для таких, которые сидят на деревьях и летают, хлопая крыльями. А в тех, кто ходит на четырех ногах, солидно переставляя лапы, кто рычит — в тех стрелять ни в коем случае нельзя. Граф так мотал головой, показывая, как нельзя в них стрелять, что у него закружилась голова. А Федор кивал так, что боялся — как бы она не отвалилась.
С тех пор граф знал две очень важные вещи, которых не знал никто в лагере, ни один из умных, опытных проводников: что в лесу есть очень разные медведи, с очень разными наклонностями. И что Федор Тихий это знает… И скорее всего, знает и еще много чего интересного.
Еще две недели продолжалась охотничья экспедиция, и могу с удовлетворением поведать читателю: они добыли! Добыли глухаря, тетерева и рябчиков, коршуна и ястреба, почти исчезнувшего с лица земли черного аиста и чомгу с рожками на голове. Замок графа Черноу предстояло украсить множеством замечательных чучел. И много раз за время этой экспедиции искал и находил граф признаки того, что за отрядом следят. Проводники не видели признаков этого, потому что не искали их. Проводники знали, что медведи, если им будет нужно, могут жить возле самой экспедиции, ходить за всеми отрядами, и никто этого не заметит. Они умели выследить медведя, как бы он не скрывался, потому что знали, где его можно искать. Но так же точно они знали заранее, что медведи не могут следить за экспедицией, и что они не будут ходить за людьми.
Может быть, Черноу и хуже проводников умел искать зверя в лесу… Но ему приходило в голову вернуться по дороге, по которой они только что прошли, а охотникам не приходило. И граф находил следы медведя, шедшего за отрядом, а никто другой не находил. Если шли одной дорогой и в какое-то нужное место и потом возвращались ею в лагерь, Черноу предполагал, что следов на этой дороге никто не увидит… по крайней мере, по дороге «туда», в нужное место. И он или возвращался, когда все шли обратно, когда зверь-не зверь уже не ждал, что кто-то может пройти по дороге до его следов и не скрывался. Или же граф вычислял, где примерно может зверь прыгнуть через поток или пройти по влажной траве в стороне от дороги, и почти всегда находил там то, что искал. Следивший медведь был не один, различались размеры следов, размах шага, повадки зверей, которые то прыгали через ручьи, то переходили их вброд. Но всегда кто-нибудь из зверей шел за отрядом.
Много, много раз за время этой экспедиции встречались взгляды графа Черноу и охотника Тихого.
«Вон там!» — показывал граф.
«Ну и что?» — пожимал плечами Тихий, — «Он же и не думает мешать… Пусть себе».
Граф доверял Федору Тихому, и был уверен — он многое знает. У него с Тихим (у двух «немых»!) сложилось полное взаимное понимание. И как у немых, и как у посвященных в тайну. В одном лишь они расходились: граф Черноу все сильнее опасался медведей, которые следили за отрядом. А Тихий совершенно их не боялся, он только очень не хотел, чтобы люди узнали об этих разумных медведях. Граф Черноу не понимал, почему это необходимо, и раздражался. Он понимал, что многого не понимает; быть может, не понимает самого главного, и это его тоже раздражало.
Граф Черноу и правда многого не понимал… Например того, что ему совершенно ничто не угрожало со стороны этих странных медведей. Что даже возникни для графа опасность, медведи будут помогать ему и не допустят его гибели.
Тем более граф не понимал, что для медведей он был не совсем человеком. Ведь граф Черноу не говорил на русском языке, а общался знаками, жестами и мимикой. То есть был немым, как Тихий, и если даже человеком, то не такой, как остальные люди.
К тому же Черноу никогда не стрелял в медведей и не хотел по ним стрелять. Черноу помешал стрелять другим в медведицу, когда они были уже готовы открыть огонь.
Наконец, Черноу дружил с Тихим, и общался с ним без слов — встречаясь глазами, обмениваясь эмоциями и переживая общие душевные состояния. Тихий не очень удивился бы, узнав — до какой степени служит талисманом его дружба, а вот Черноу поразился бы до крайности.
Так и охотились они, бродили по склонам Саянских гор, по темнохвойной тайге, собирая и обрабатывая шкурки птиц для чучел, готовя экзотические украшения для старинного замка Черноу. Разбили один лагерь на реке Амол, и второй на реке Поя. В этом втором лагере они пережили долгий шумный дождь, после которого на старой дороге одна лужа переходила в другую, на берегах которых Черноу сделал очередные находки следов.
Обработав шкурки и отправив в Малую Речку надежных людей с этим грузом, охотники переместились за сорок километров, на порожистую Красную реку, которая несла в себе столько глины, что и правда казалась красной, а пить из нее воду не стоило, столько в ней было земли. На маршрутах старались пить из других речек, из фляжек с кипяченой водой. Для приготовления еды воду отстаивали, выбрасывая добрый килограмм красных частичек глины, скопившихся на дне двадцатилитровой кастрюли.
Именно в этом лагере на Красной речке Черноу собирался охотиться на самых экзотических птиц: на дикушу в глухих кедровниках возле самого лагеря, на беркута в горах, выше по Красной реке, а в болотах, в которые впадала Красная река, Черноу собирался охотиться на рогатого филина. Обо всех этих птицах и не слыхали в Австрии и во всей Европе; сосед, тоже немецкий граф Епифаноу, должен был лопнуть от зависти. Подумаешь, африканский павлин и чучело крокодила! За такой экзотикой, как у Черноу, надо ехать в по-настоящему дикие края, в Сибирь, а не в какую-то Африку!
Очень может быть, планы Черноу и сбылись бы, и сосед граф Епифаноу из соседнего замка сожрал бы собственную шляпу со своим жалким чучелом крокодила… Но как часто бывает в делах человеческих, вмешался случай. И началось все с того, что на маршруте, на подходах к болоту, очень сильно повеяло тухлятиной.
— Медвежья захоронка, не иначе, — сказал Костя Донов Саше Хлынову, и тот немедленно кивнул. Ясное дело, захоронка! Что делать, если он не любит свежего мяса, медведь. Все что убьет, старается сваливать в кучу, заваливает хворостом и дерном, дает время отлежаться всему этому. И потом приходит, ест сначала тронувшееся, несвежее мясо, потом, под конец, уже совсем тухлое, почерневшее.
— Надо смотреть.
Тоже ясно, что надо. Хорошо бы там еще и застать самого хозяина… Хорошо, если он как раз этим утром обожрался, и сейчас, ветреным полднем, как раз валяется под кустиком… Хорошо уже потому, что ни один уважающий себя медведь не потерпит вторжения в свою «столовую». Тогда можно будет уже не разбираться, что по этому поводу говорит и думает их благородие господин граф, действовать самим, и полностью обезопасить себя на время поисков рогатого филина, дикуши и других замечательных птичек… Мяса сразу станет много на всех, а шкуру господин граф все равно не сможет увезти, раз не купил заранее лицензии.
Прямо это не высказывалось, но народ сразу свернул к захоронке, благо Федор Тихий в этот день относил в жилые места уже настрелянные коллекции.
Графу объяснили, какие интересные вещи ему сейчас покажут: частью жестами, частью «детским языком», говоря громко и неправильно: последнее время граф как будто начал немного разбирать русскую речь, если не торопиться.
Смрад нарастал, проводники приготовили ружья, шли пружинистой походкой, осторожно. На земле появились проплешины с отпечатками когтей медведя. Какая-то рыже-бурая масса… Нет, не медведь, сама куча! Торчит копыто, облезшая нога… или это на ней содрали шкуру? Поймал марала, паршивец. И уже ясно, что медведь не здесь, не позволил бы он так подойти. Опущены стволы, распрямлены спины, и облегчение, и разочарование на лицах.
Что это?! Из той же кучи, из-под туши марала, торчит нога в кирзовом сапоге. Володька перекрестился, обошел кучу… позеленел, отступил на шаг.
— Мужики… Глядите, человека мишка взял.
— Кого?.. Можно разобрать?
— Можно. Вот иди и разбирай.
Да, разобрать вполне можно. Как ни сильно сгнил труп, черты лица еще можно разобрать:
— Это же Володя Потылицын! Он же пошел в лес по ягоду!
— Вот и пошел…
— Та-ак! Вот из-за кого погибают люди! Медведь-людоед у деревни…
— Не всех еще мы перебили!
— Значит, так… Оставлять его здесь невозможно…
Кивки всех четырех, кто понимает человеческую речь.
— До машины тут будет… Километров пять, как бы Коля не расстарался. Так?
— Так. Километров пять — на носилках.
— Да что там! Понесем, сменяясь. Ничего!
— Тогда так… Двое стерегут, а двое с немцем — в лагерь. Ты, слышь, твое благородие, герр Черноу, конт Черноу, ком цу мир![6] Вот гляди — видишь, что тут такое?! Он и нас запросто может… Вот так, ам-ам, он запросто может! Сейчас убегать надо, медведи… это… Ну, вот такие (Александр Хлынов, уважаемый в деревне дядька лет под пятьдесят, стал на четвереньки и зарычал) — они нас могут ам-ам, маленько шамать. Мы теперь давай в жилуху подадимся, нах дорф![7]
— Постойте, мужики… А если тут же и сделать лабаз? Графа в деревню, Потылицына — в деревню… то есть труп Потылицына — в деревню, а нам двоим засесть тут на лабазе?! Он же, скотина, точно сегодня придет!
— Дело! Так что вот — Володька и Костя сторожат, мы с Сашей быстро в лагерь, собираемся… И от развилки — сюда!
— Носилок-то нет.
— Делаем лабаз, можно будет сделать и носилки.
Не очень трудно сказать, где был медведь днем: ясное дело, дрыхнул где-нибудь в темном и прохладном месте, пережидал жару. Труднее сказать, почему зверь не появился около своей захоронки ни вечером, ни следующим утром. Если был сыт, то с чего? Если охотился, то где? Все это вопросы без ответов, да и не очень важные вопросы. Гораздо важнее, что утром 9 августа Володька и Костя слезли с лабаза с ломотой во всех мышцах, смертельным желанием спать, и массой впечатлений от ночного ожидания медведя. Но без добытого зверя.
Если же о действиях людей, то скажу коротко: лагерь собрали в рекордный срок, буквально за час, и больше всего возились с палаткой и барахлом графа. При всех трудностях горной таежной дороги, при езде прямо по руслам рек, под углом в 25 градусов и невероятной скользоте размытой дождями мокрой глины, шофер привел машину к развилке, когда солнце еще не садилось.
К тому времени готовы были и лабаз, и носилки. Самым трудным оказалось вытащить покойника из-под марала, вынести его из кучи, предназначенной для пропитания медведя.
И вечером 8 августа, когда солнце все-таки село, грузовик весело бежал по Малой Речке.
Тропить — охотничье выражение, означающее — идти за зверем по тропе, искать его и гнать, а не подстерегать в каком-то месте и не ловить в ловушку.
См. книгу «Тайга слезам не верит» («Сибирская жуть-5»)
Не стрелять! (нем.)
Я уже сказал: никакой стрельбы! (нем.)
Низкие горы высотой 500–700 метров (вершины до 1600 метров) на границе Польши и Венгрии. Считаются очень романтическим и (для Европы) очень диким местом.
Ком цу мир — иди за мной (ломаный немецкий). Конт — по французски граф. Слово конт, как и многие французские заимствования, употребляется в немецком.
Нах дорф — в деревню (ломаный немецкий)