— Откуда вы знаете, что в этом месте Первые исцеляют Говорящих?
Вопрос не из тех, на которые просто ответить, и Товстолес проворчал уклончиво: мол, это и так хорошо видно.
— Ты умеешь поступать правильно, — всерьез сообщили ему и с тех пор начали уважать его еще сильнее.
С этого и началась жизнь двух ученых на Медвежьем Ключе: с того, что Товстолес и Михалыч стихийно поступили правильно: наклонились, пригоршнями зачерпнули воду из источника под медвежьими черепами. Попили воды, присели на камнях, впитывая в себя очарование необыкновеннейшего места. Михалыч еще закинул руки за голову, потянулся. «Танцует» — так решили Говорящие.
И сегодня ученые сидели на камнях возле естественного прудика. Михалыч даже рискнул искупаться, несмотря на желтую листву, тихий покой ранней осени. Что делать — высоко в Саянах конец августа — уже начало осени. Тишина почти осязаемо давила на уши под бледно-голубыми небесами.
Здесь же, на камнях, привычной частью всего этого мира — Танька. Она часто появляется вот так — бесшумно возникает из ничего. Сидит, слушает; иногда скажет что-нибудь, спросит, но чаще так же тихо и исчезнет. Товстолесу показалось даже, что за последние дни в ней стало все больше звериного. И если приезжает Маралов с сыном, привозит картошку, Танька сразу уходит куда-то.
Ученые хорошо относятся к Таньке, Михалыч с ней даже заботлив, чуть ли не нежен. Товстолес смеется, что Михалыч еще чуть-чуть, и начнет ухаживать за Танькой. И конечно же, ученые давно обсудили Татьяну.
— Существо двух миров… Человек и не человек. Как Малыш у Стругацких… Помните? Потерпел крушение корабль, на котором был грудной младенец.
— Да. И его воспитали негуманоиды, помню. Только Таньке было четырнадцать лет, и медведи все же ближе к нам. Да и вообще планета как-то, знаете ли, та же.
— Да, Таньке все-таки легче. И знаете что? Считайте меня старым дураком, а я ей иногда завидую: сколько она сможет узнать! Мне семьдесят лет, я доктор наук в двух областях, но мне не узнать того, что узнает эта девочка!
— Ну… что мешает — попроситесь жить к медведям!
— Дорогой мой, мне за семьдесят… И печаль моя светла; я очень хочу, чтобы Танька использовала таящиеся тут возможности. А она как будто нарочно уходит в мир зверей, не хочет видеть человеческого в себе.
— Ну, вы ведь понимаете причину?
Товстолес покивал головой.
— Ну вот, пройдет у нее, отболит, и станет Танька куда более нормальным… гм… гм… все-таки нормальным человеком! И судьба у нее может сложиться очень благоприятно. Я бы даже сказал, увлекательно.
— Творческая судьба, судьба исследователя — да. А женская судьба? Судьба самочки Homo sapiens? Об этом вы не думали, Михалыч?
— Думал… Но знаете, и тут ведь возможны разные варианты. То, что так оттолкнуло Андрея, кого-то еще и привлечет…
— Да, привлечет какого-нибудь сукиного сына, если торговля с медведями окажется выгодной, а Танька станет известной и богатой.
— Вот потому я ей и рассказываю побольше об отношениях людей… Чтобы было понимание, раз уж нет собственного опыта.
Но так беседовали ученые несколько дней назад, уже укладываясь спать под тентом. Сейчас Танька сидит за спиной, небо бледно-голубое, еще не осеннее. Налетел ветерок, затанцевали желтые, красные листья, побежали морщинки по воде.
— А место ведь и правда необычайное… Интересно все-таки, за счет чего?
— Похоже, легкая радиоактивность. То-то все время хорошее настроение, хочется петь, танцевать…
— Не может быть других причин?
— Разве что химический состав воды в ключе.
— Вообще-то у них есть легенда, что Первые родились именно здесь, причем сразу все трое: Кедр, Ураган и Лось. Думаете, поэтому?
— Если медведицы жили здесь большую часть жизни, здесь же носили малышей и здесь же ложились в берлоги — вот вам и результат, — Товстолес кивнул на колья с насаженными черепами. — Радиоактивность лучше всего объясняет, почему именно тут из медведей родился Народ.
— Про род человеческий есть такая же гипотеза… Что Восточная Африка — район выхода радиоактивных руд, радиация и породила разумную обезьяну, и она, просто сходя с ума, начала расщеплять камни… Так якобы мы и получились.
— Смех смехом, а ведь тут примерно так и получается. И знаете, что мне нравится в этой безумной теории? Что Земля, получается, создает разумных существ. Пусть через радиоактивность — какая, в конце концов, разница? То вот создала людей, то вот Народ… Перспектива эволюции медведей просматривалась давно, очень уж умные животные. Но как всегда, куча мешающих причин: и одиночный образ жизни, и спячка, и лапы не позволяют работать…
— А вы обратили внимание, что у молодых зверей из Народа лапы стали более гибкие, ловкие?
— Обратил… Еще через поколение они пойдут на задних лапах, вот увидите.
— И увижу. Вот будет у кого-то впечатлений!
Посмеялись, представляя себе напуганного мужика, который встретил троих медведей: идут на задних лапах, мирно беседуют…
— Вот ведь какая интересная вещь… Человек не одинок, получается, но не одинок каким-то парадоксальным способом: искали по всему космосу, ждали Контакта, ловили «летающие блюдца». А Контакт — это когда медведи начинают мстить охотникам.
— Ждали Контакта, а пока что спокойно стреляли по разумным существам. С чистой совестью! Глядели в небо, просмотрели землю-матушку! Знаете, о чем я думаю? Что человек никогда и не был одинок. Предки знали, что хотя бы некоторые животные разумны… Не в такой степени, как люди, но все же. Сколько сказок про медведей, лис, барсуков…
— И с тем же успехом про павианов и горилл… Там, где они водятся, конечно.
— То есть братьев-то у нас немало… А мы их убиваем и едим.
— Безнравственно? Может быть! Но ведь и животных с теплой кровью тоже есть как-то безнравственно. Как в народе говорят про медведицу? «Снимешь шкуру — и чисто баба!». Это вовсе не про разумную. Так что…
Позади ученых стукнул камень. Вот он, «носитель разума». Длинная хитрая морда…
— Что случилось, Туман?
— Вы можете идти домой. Скоро приедет Большой человек, привезет последний раз картошку.
— Гм… Владимир Дмитриевич, а мы ведь уже не заложники. Маралов подъедет, и мы с ним домой…
Вот, выходит, и кончилась жизнь здесь. Пора домой.
— Радуетесь?
— Не знаю… Очень уж мало мы разведали. Даже где Старые Берлоги — и того не знаем.
— И не узнаем, слишком важная это для них тайна.
К месту, где вырывается из-под скалы родник, двигалось несколько зверей, что-то несли. Вот стали вгонять в землю колья; один ставил, втискивал в землю, другой стучал по нему камнем. Новые черепа закачались на кольях, и странно выглядел среди оскаленных клыкастых черепов легкий, изящный череп человека.
— Туман… — тихо позвал Михалыч.
Он все же невольно напрягся, когда гигантский зверь развернулся в его сторону и сделал шаг.
— Это ведь череп человека… почему он здесь?
— Нет. Тут только черепа народа. Череп Окуня, который спас своего сына, потому что прыгнул на охотников.
— Но это ведь череп человека… Вон, справа.
— Он медведь, — фыркал Туман, — он принес мир людям. Люди убили его.
Туман откровенно удивился, когда Михалыч подошел ближе и, глядя в глазницы черепа, наложил на себя крестное знамение: он не видал еще ничего подобного. Наверное, он удивился бы еще больше, поняв, кого поминает Михалыч: не светлого предка, который будет даровать здоровье Народа, а парнишку, замученного идиотами так, что он убежал от них к медведям.
— Все-таки интереснейшая картинная галерея, — проговорил Товстолес, указывая на черепа, — но ненадежная… Пока живы те, кто знал покойников, они легко восстановят по виду черепов их облик. А когда не станет живых свидетелей? Представляете, что можно навоображать?
— Можно. Но есть ведь описания, которые передаются из поколения в поколение. Если нет живописи, нет фотографии, как сохранять дорогой облик?
То же самое делали и люди… Культ черепа ведь не случаен, и есть он почти везде, по всему миру.
— А древность?
— Ну-у… Монте-Чирчео датируют примерно тысяч пятьдесят назад. Это на берегу Тирренского моря, в Италии. Там произошел оползень, целая гора сползла в море. Живописная такая гора, хозяин местной гостиницы был безутешен — боялся, туристы больше не будут приезжать. Он стал бродить по этой изувеченной горе, нашел своего рода лисий лаз — низкий, неудобный, и по нему прополз в пещеру…
— Один?
— Да. Смелый человек, но неразумный — легко могло засыпать… Ну, и оказалось — пещеру засыпало десятки тысяч лет тому назад, как бы закупорило в том виде, в каком она была тогда. Среди прочих находок был и череп… Череп когда-то стоял, поддетый на кол — примерно как эти (Михалыч показал на черепа Первых и только что добавленные к ним). Люди жили в пещере — а их предок, дедушка или прадедушка, как бы жил в месте с ними.
— Семейный портрет! — Товстолеса слегка передернуло.
— Именно — семейный портрет! Потом будут снимать посмертные маски, ваять статуи, бюсты, ставить их в доме для памяти и поклонения. До появления живописи и фотографии — самый совершенный вариант.
— То есть у них все впереди…
— Думаю, что да.
Застучали камни позади под кем-то тяжелым и уверенным. Говорящие ходят бесшумнее.
— Ну, вот они и вы! Уверяли меня, уверяли, что вы в полном порядке, а я подумал — лучше придти да проверить!
Перед учеными стоял Маралов. Как всегда, большой и шумный, как чаще всего — веселый и довольный жизнью. Обнялись. Тут же улыбался и Андрей. Михалыч покосился на камни, где сидела Танька всего несколько минут назад.
— Вы им, вроде бы, привезли несколько грузовиков картошки?
— Это им сейчас на еду, а весной надо будет учить их правильно возделывать почву, сажать…
— Последствия своих действий вы улавливаете?
— Естественно. Земледелие, оседлость, крестьянский быт…
— …Цивилизация, — подхватил Михалыч, — сначала одно поселение земледельцев, потом, на картошке, пойдет у них демографический взрыв, станет их в десять, потом в сто раз больше, чем сейчас…
— И в результате — много поселков, распространение в другие места, вытеснение диких медведей…
— Ну, вытеснили же наши предки более диких обезьян. И каждый раз, как появлялась более совершенная форма людей — тут же вытесняла более дикую. Сапиенсы вытеснили питекантропов, земледельцы — охотников.
— А нас медведям и вытеснять не придется — сами уйдем…
— Назовите вещи своими именами: вымрем.
— Можно и так.
— Ну уж нет, — покрутил головой Маралов, — вы если хотите, вымирайте, а я пошел картошку разгружать. Медведи, если недосмотришь, такого там наворотят…
Недовольно ворча, он удалился.
— Жаль, обидели его этими жуткими прогнозами… Но вообще-то, Владимир Дмитриевич, человек и правда вымирает… Или точнее сказать, вырождается. Само по себе появление таких, как Гриша Астафьев — это начало конца. Мы отменили естественный отбор, и теперь все больше будет появляться таких вот уродов: людей, которые буквально не могут нормально жить. Ни трудиться, ни воспитать детей, ни сделать что-то, что останется после тебя. Все, чем жив человек и его душа, им не нужно. Перспектива человека: распад, и чем больше таких, как Гриша, тем он ближе.
— Вырождение?
— А оно уже идет полным ходом… Вы разве сами не видите?
— Вижу.
Помолчали.
— Иногда я поражаюсь мужеству и гениальности Уэллса… Помните его мысль в «Машине времени», что XIX век — это век вершины, век высшего взлета человеческого духа и силы мысли? Что потом человек станет могущественнее, достигнет колоссальных успехов в науке и в технике, построит невероятные машины и громадные здания, но лишившись опасностей и бед, начнет вырождаться. Не будет уже такого могучего духа, такой воли к познанию и освоению Земли, всего космического пространства, какие были в XIX столетии, когда человек уже много чего знал и мог, но еще во многом нуждался и главное, не начал деградировать.
— Мысль сильная… Но ведь и Уэллс представлял себе вырождение не таким отвратительным… Как бы более красивым, более драматичным.
— Еще бы! Представить себе Гришу Астафьева — это надо уметь… И представить такое будущее — все же страшно, что ни говори.
— А знаете, что самое страшное, что я видел в своей жизни?
Михалыч издал неопределенный звук, означавший, видимо, заинтересованность.
— Это не война, не голод, даже не тридцать седьмой год, — раздумчиво говорил старый ученый. — Самое страшное в своей жизни я увидел уже совсем взрослым… И знаете, что это было? Это были мальчики на лавочках. Я впервые увидел их в Москве, в шестидесятые годы; потом они появились и в других городах, такие же мальчики. Сидят такие существа на лавочках… Вернее, не то чтобы сидят… Под словом «сидят» все же имеется нечто более определенное… Ну, скажем так: они помещаются на лавочках… Они ухитряются сидеть так, словно у них нет ни единой прямой и твердой кости, как медузы.
У них нет никакого интереса абсолютно ни к чему, в том числе и к самой жизни. Им не хочется даже заработать денег. И даже того, чего им хочется — например, поесть или выпить водки, они органически не способны добиться честным трудом. Они ждут, когда все это свалится на них само или им принесут. У них просто нет силы для того, чтобы жить на свете. Не то чтобы вершить великие дела — а просто чтобы жить. Биологически жить.
— По-вашему, это страшней Гриши Астафьева?
— А тут непонятно, что страшнее — людоеды, или эти ублюдки на лавочках, с пустыми глазами идиотов. Это две стороны одного явления — вырождения человека.
Ученые стояли там, где из озера вырывается ручей, начинает прыгать по камням. Невеселыми были их мысли.
По тропинке тянулись представители двух разумных видов — несли привезенную Мараловым картошку. Одному из этих биологических видов предстояло еще все на свете: распространение по планете, по разным материкам, изобретение религии, цивилизации, градостроительства, наук и искусств, победа над пространством с помощью паруса и пара. Впереди у него были огромные города, заселение целых континентов, победа над голодом и заразными болезнями, драматичнейший путь от катастрофической детской смертности к такому же катастрофическому падению рождаемости.
…Да, и работорговля, и трущобы, и проституция, и геноцид. И прорвавшиеся к власти импотенты, строящие «великие» идеологии и «великие» империи. Все еще будет у этого биологического вида, только начинающего свое триумфальное шествие. Это ведь поколение Тумана и Ручья — даже не первое поколение разумных существ, это так, первая заявка на разумность…
Для другого биологического вида разумных существ слишком многое осталось позади. Этот вид будет существовать еще несколько поколений, но в основном за счет того, что накоплено предшественниками. Теми, кто жил совсем иначе.
В каждом поколении этого вида будет все больше странных существ: нелепых, странных уродцев, страдающих одновременно от холода и жары, от голода и объедения. Не приспособленные к жизни на планетном теле Земля, лишенные умственных способностей, а главное — воли и морали, они будут прилагать все больше усилий, чтобы спрятаться от неподвластной им жизни. Существа, которые у собственных предков вызвали бы разве что взрыв хохота.
Слишком ничтожные, чтобы хоть что-нибудь создать, они не только ничего не сделают за свои никчемные жизни. Они приложат все усилия, чтобы и никто другой ничего не мог бы совершить. Злобно бухтя на всякий успех, тупо ненавидя всякое сделанное дело, презирая все, что называлось гениальностью, мудростью, славой или подвигом, будут они сопеть и хрюкать на остатках не ими созданного богатства. Будут жить-доживать, дергаясь под ублюдочные ритмы, отравляя себя всякой дрянью, пялясь в экраны телевизоров, любой другой ценой убегая от всего, что только может сделать их сильнее, сложнее и разумнее. Будут жить, дичая буквально на глазах.
…Пока потомки Толстопятого и Тумана не поместят их в зоопарки и не научат прыгать через обруч.
— А вы можете сказать, что лучше, Владимир Дмитриевич? Когда все впереди, или когда почти все позади?
— Нет.
— Я тоже не могу. Ну, пошли?
Ученые двинулись по тропинке. Для этого им пришлось повернуться спиной к скале, немного напоминающей медведя, по-собачьи сидящего на заду.