— Чудное дело, — заметил доверительно. — Я ведь когда в больницу приходил, понял: пора давить. Гнильцой от тебя шибает. Такие, как ты, по-хорошему не понимают, книжками ум забили. Книжек ты много в детстве прочитал, архитектор. Таких, как ты, лучше всего в параше топить. А я чего-то понадеялся, теперь расплачиваюсь. Но ничего, сочтемся, да, архитектор?
— Это все лирика, — прервал Гречанинов, — Ты, Миша, придумал, как с невестой разговаривать?
Четвертачок сказал:
— У меня условие.
— Какое?
— Как и вчера. Карты на стол. Говори, кто такой, на кого работаешь. В темную играть не буду. Если чекист, скажи — я чекист. Если люберецкий, скажи — я люберецкий. Назови хозяина. Иначе — глухо.
Гречанинов, как я уже писал, обладал необыкновенной силой убеждения, и сейчас я лишний раз в этом убедился. Он не стал обсуждать с Мишей, у кого какой хозяин. Грустно улыбнулся, похлопал его по коленке.
— Скоро тебе будет не до условий, Миша. Через недельку-две ты тут околеешь, — повернулся ко мне:— Пойдем, Саша. Не будем мешать.
Четвертачок спросил:
— Ты что же, гад, решил мне последние нервы измотать?
Гречанинов был уже около двери, а я замешкался, чтобы отсыпать Мише сигарет. Посоветовал:
— На голодный желудок много не кури.
Столько неутоленной злобы, как в Мишином запылавшем глазу, я видел прежде только один раз, но не у человека, а у крысы, которую мальчишки забили до смерти камнями возле мусорного бака. Было мне тогда лет десять, но то крысиное ядовитое, свирепое отчаяние до сей поры жжет мне хрудь. Как вспомню, так рвота в горле. Ярость погибающей, с вываленными на землю кишками крысы, как и у Миши Четвертачка, вполне живого и крепкого на вид, была одинакового фиолетового цвета и почти осязаемой резиновой упругости. В отличие от крысы, которая погибла, Четвертачок справился со своими чувствами.
— Эй, — окликнул Гречанинова. — Вернись, старик, еще потолкуем.
Гречанинов вернулся, спросил:
— Ты что, действительно так Могола боишься? С чего бы это? Подонок он крупный, верно, как и ты, но башка-то у него тоже одна.
Четвертачок глядел на него, как смотрят дети.
— Сколько же вас еще таких, — заметил с грустью, — которых вовремя не удавили.
— Вопрос интересный, — согласился Гречанинов. — Мы его обсудим в другой раз.
Через минуту Миша набрал номер и соединился со своей возлюбленной. Григорий Донатович подкрутил на аппарате какой-то рычажок, и мы, как по селектору, услышали голос Валерии. Четвертачок заговорил с ней хмуро и как бы немного затравленно, но та его сразу узнала:
— Михрюша? Ты разве не знаешь, что я сплю?
— Лер, надо поговорить.
— За то, что разбудил, с тебя штраф. Десять палок, Миш. Остроумно, да?
— Это серьезно, Лера!
— Чего тебе надобно, старче?
Мне понравился ее голос — тягучий, небрежный, знающий себе цену. Кто-то женщин различает по осанке, я — по голосу. Эта дама была без комплексов. Гречанинов достал из сумки бутерброд с ветчиной и показал Четвертачку. Это было очень смешно.
— Не телефонный разговор, — сказал Четвертачок в трубку точно таким тоном, как если бы сообщил о конце света. Да и то сказать, кроме ржавой, пахнущей калом воды из-под крана, у него почти сутки ничего не было во рту. Вдобавок — ночь на железных пружинах. Для «нового русского», привыкшего к западному комфорту, это тяжелое испытание.
— Милый Михрюша, — прощебетала Валерия. — У тебя что, крыша поехала?
— Нет, я трезвый.
— Ты уверен? Что ж, приезжай… Но если ты дурака валяешь…
— Лер, я не могу приехать.
— А?
— Лер, ты должна приехать ко мне.
Валерия молчала, а я сунул Четвертачку в руку зажженную сигарету. Гречанинов показал ему листок из блокнота, на котором было написано: «Таганка. Возле ода в театр. Одна».
— Лера, я когда-нибудь беспокоил тебя по пустякам?
— Не дай тебе Бог, милый, вообще меня побеспокоить.
Интеллигентный бандит обладал незаурядным актерским талантом: следующую фразу он произнес с таким выражением, как если бы конец света уже миновал:
— Лера, тебе было хоть минуту хорошо со мной? Ну, помнишь, в Сочи?
— Да, милый, — смягчилась девушка. — Ты старался на совесть. Но в последний раз был какой-то вялый.
— Выручи меня, дорогая!
Валерия опять замолчала, а Гречанинов уже извлек на свет Божий пузырек «Кремлевской». Четвертачок на водку даже не взглянул, его взгляд был устремлен в какие-то иные дали.
— Ты точно не пьяный? — спросила девушка.
— Более чем.
— И ни с кем меня не спутал?
— Нет, Лера. Если выручишь, буду рабом навеки.
Она засмеялась так, что у меня мурашки пробежали по коже.
— Ты и так мой раб, дурачок. Хорошо, куда приехать?
Четвертачок сказал: театр на Таганке, у входа.
— Через час буду. Жди.