— Вот именно, — буркнул Четвертачок. — Спроси у него, спроси. Я-то второй день допытываюсь.
Григорий Донатович, будучи кавалером, предложил Валерии на выбор, где устроиться поудобнее: на табуретке или рядом с Четвертачком на койке. Девушка предпочла табуретку.
— Хорошо, рассказывайте. Я слушаю.
— Рассказывать особенно нечего, — грустно заметил Гречанинов. — Нужно, чтобы ты устроила встречу с отцом. Причем так, чтобы мы поговорили наедине и в безопасном месте.
Девушка задумалась, попросила у меня сигарету. Я дал ей прикурить. Она обернулась к Четвертачку:
— Миша, что все-таки происходит? Я никак не врублюсь.
— Ничего не происходит. Эти два придурка возомнили себя центровыми. Хотят чего-то поиметь с твоего папочки. Скоро поимеют, конечно. Но пока мы с тобой у них вроде приманки. Начитались детективов.
— Все равно не понимаю.
Четвертачок скривился, как от кислого:
— Говорю же, придурки. Живые трупики.
— Мне это начинает надоедать, — капризно объявила Валерия. — Юноша (это ко мне), у тебя неглупое лицо, объясни, пожалуйста, в какие игры вы все здесь играете? Хотите выкуп? Так позвоните отцу, и он все уладит. Вообще мне тут не нравится. Тут сыро и холодно. Даже потрахаться негде. Отвезите меня лучше домой.
В гневе ее лицо раскраснелось. У меня возникло неприятное ощущение, что голос разума ей неведом. Гречанинов, казалось, тоже был в затруднении.
— Вот что, милая, — сказал он наставительно. — Ты пойми одно: шутки кончились. У нас мало времени. Ты готова сотрудничать?
— Дядечка, угрожаешь?!
Их взгляды скрестились на целую вечность. Почудилось, в сыром помещении свежо запахло озоном. Не опуская глаз, Валерия спросила:
— Чего ты хочешь от отца?
— Не твое дело, девочка. Но если будешь артачиться, тебе крышка.
— Как это — крышка?
— Подохнешь, как крыса, в этом бункере.
Девушка фыркнула, перевела взгляд на Четвертачка и вдруг как-то странно обмякла.
— Миша, он что — сумасшедший?
— Похоже. Кажется, мы крепко вляпались.
— Кто-нибудь знает, что мы здесь?
— Никто.
— А где мы?
— Черт его разберет.
Валерия вскочила и, задев меня плечом, с воплем ринулась к двери. Повторилась обычная процедура: они куда-то бегут, а наставник их перехватывает. Девушку он поймал посередине комнаты, приподнял и отнес на койку. При этом она сучила длинными ножками, визжала и царапалась. Четвертачок смотрел на безобразную сцену безучастно.
— Не рыпайся, крошка. Дед мосластый. Мы с тобой его не завалим.
— Ах, не завалим? — удивилась Валерия и в ту же секунду вцепилась ногтями ему в рожу. Проделала она это так искусно и рьяно, что Гречанинов с трудом ее оторвал. На утомленном лике Четвертачка пролегли новые свежие кровяные следы. Он воспринял это стоически.
— Еще бы водочки, дед?! — умильно попросил у Гречанинова. Наставник и тут не сплоховал. Как фокусник, достал из неисчерпаемой сумки непочатую бутылку «Кремлевской».
— Пейте, ребята, всласть. Завтра вас еще навестим.
Девушка после неудачного рывка пребывала в легком трансе, но быстро очухалась. Отворился алый ротик, и из него, как град из черной тучи, посыпались скороговоркой такие замысловатые проклятия, что она быстро оставила позади Четвертачка, тоже отменного матерщинника. Мы узнали, что нас ожидает в ближайшее время. Нас кастрируют, размажут по стенке, посадят на кол, утопят в дерьме, намотают жилы на барабан, отсосут мозги через ноздри, сожгут заживо, ну и еще кое-какие неприятности помельче. То же самое ожидало всех наших родственников, знакомых и друзей. Пока девушка, точно в сладостном забытьи, перечисляла все новые и новые кары, Четвертачок откупорил бутылку, приставил ко рту, но успел сделать лишь пару прикидочных глотков. Валерия вырвала бутылку, заодно ткнув горлышком по зубам. Один зуб при этом сломался. Четвертачок выковырнул обломок пальцами, показал нам и похвалился:
— Еще в зоне ставил. Классная была коронка.
— Там умеют, — признал Гречанинов.
Валерия, отпив тоже из горлышка, вдруг неузнаваемо переменилась. Рассмеялась волнующим смехом, опустила бутылку на пол. Невинной радостью сияло прелестное лицо. Томно изогнулась, напрягши под блузкой тугие, стройные груди. Тихий ангел глянул на нее. Будто не она только что брызгала ядовитой слюной.
— Мальчики, поозорничали, и хватит! Конечно, я сделаю все, что хотите, дяденька. Позвоню папочке, вы с ним условитесь. Так, да? Только не оставляйте меня с этим вампиром. Он же меня изнасилует, а я еще девушка.
Вампир осторожно спросил:
— Можно мне тоже глоточек, Леруша?
— Пей, милый, конечно, пей! Когда еще придется.
С бутылкой Четвертачок отошел в угол и там дал себе волю. Несколько крупных глотков, скрип кадыка — и содержимое опустилось к нему в желудок почти целиком. Потом утер лицо рукавом — и лучше бы ему этого не делать. Теперь на него по-настоящему больно было смотреть. Какая-то клоунская ало-голубая маска.
— Валерия, — спросил я неизвестно зачем. — Сколько вам лет?
— Много, дружок, — ответила она. — Намного больше, чем ты думаешь.
Мужчина (не сужу о женщинах) не бывает счастлив в первом браке, но далеко не всякий решается на вторую попытку. Причин тому много, но главная та, что неудачный брак оставляет в душе рану, которая не заживает никогда. Что-то непоправимо ломается в мужской психике, хотя ты сам можешь этого не заметить, потому что срабатывают подсознательные защитные рефлексы. Нередко человек продолжает тянуть лямку незаладившейся изнурительной семейной жизни до старости, уповая, в сущности, на чудо. Кажется, проснешься однажды утром и увидишь, что жена снова молода, нежна, весела, тянется к тебе ручонками, пытливо блестят ее очи, и сердце твое откликается, как в первые дни любви. А то, что въяве — досада, скука, пустота дней, постоянная взаимная раздражительность, — всего лишь следствие временного охлаждения, естественного, как морские приливы и отливы. Точно так сознание блокируется при раковой опухоли, когда человек видит в зеркало, что умирает, но, внемля какому-то потустороннему сигналу, приходит к успокоительной мысли, что это не более чем обман зрения.
На Леночке Будницкой я женился в ту пору, когда все женщины казались желанными и на эскалаторе метро я чуть не сворачивал шею, озираясь на встречных красавиц.
Как теперь понимаю, Леночку я полюбил за то, что она была безропотной. Внешность в этом возрасте вообще не имеет значения. Мое неосознанное стремление самоутвердиться в жизни таким образом, чтобы как можно больше людей восхищались моими талантами, после встречи с Леночкой было полностью удовлетворено. Любую глупость, которую я изрекал, Леночка принимала с восторгом, а когда я скромно делился с ней планами завоевания мира, впадала в мистический транс. До сих пор не знаю, ловко ли она притворялась или действительно поверила, что к ней спустился принц с небес. Вполне возможно, было и то и другое. Женский характер вместителен. Ей было восемнадцать, мне двадцать, и как-то так за шуточками, за милыми признаниями в вечной любви она вдруг забеременела, и после этого, как благородный человек, я сразу на ней женился, хотя мои и ее родители отнеслись к нашему браку скептически. Кстати, ее родители даже больше, чем мои. Ее папаня, угрюмый и прямодушный хохол, узнав про нашу брачную затею, не чинясь, доброжелательно предупредил: «Что ж, доча, дурость твоя нам с матерью не в диковину, однако не гадал, что в такую дрисню вляпаешься!» Разговор был при мне, за бутылкой «Зубровки», но я не решился уточнять, что конкретно он имеет в виду под этой «дрисней»: вообще создание семьи или какие-то мои личные качества как будущего мужа. Впрочем, как раз с ним, с Карпом Демьяновичем, — вечная ему память! — отношения впоследствии у нас сложились идеальные: сколько раз ни встречались, столько раз без исключения надирались до беспамятства, и всегда, но тщетно он пытался обучить меня спевать одну и ту же песню: «Гей, гулял, гулял казак!..» Правда, вскорости Карп Демьянович, тоже спьяну, угодил на мотоцикле под КрАЗ и отправился на тот свет выращивать свои любимые гладиолусы, а то бы, глядишь, подружились крепко и песню допели до последнего куплета.
С Леночкой мы прожили в мире и любви чуть больше десяти лет, а после расстались по взаимному согласию, без скандалов и драм. Что послужило причиной разрыва, я знаю точно: ее удивительное бытовое занудство, в которое плавно перетекло ее былое восхищение мной — гением, принцем и супермужчиной. Очень скоро выяснилось, что ей не нравилось, как я ем, сплю, чищу зубы, прикуриваю, занимаюсь любовью, читаю газету, разговариваю по телефону… короче, все, что бы я ни делал, вызывало у нее разочарование и изжогу. Бесконечные ее замечания были самого нелепого свойства, но всегда искренние и как бы выстраданные. Конечно, если бы речь шла только обо мне, то нечего было бы и гадать: не любит — и точка. Нелюбимый человек, когда с ним живешь, естественно, вызывает неприятие весь целиком, со всеми своими малыми проявлениями, но с Леночкой был особый случай. Дело в том, что она и к себе самой относилась так же, как ко мне, поэтому, оставаясь одна (к примеру, на кухне), продолжала что-то укоризненное бурчать себе под нос, а иной раз ревела белугой, поймав себя на очередном житейском промахе (не на ту конфорку поставила кастрюлю). Сколько раз я срывался, орал на нее, одергивал, приводил в чувство, и Леночка соглашалась, что я прав, что нельзя так сильно расстраиваться из-за пустяков, и мы вместе пытались как-то исправить ее зловредный характер, но нам это так и не удалось. Боже, как я жалел ее иногда, если бы она знала! В этот мир скорбей, где нам довелось побывать, она постоянно, влекомая чьей-то злой волей, добавляла собственную пригоршню слез, и легко представить, какие серые кошки вечно скребли у нее на душе. А по виду, по виду — ничего подобного не заподозришь: ясноглазая певунья с восторженным взглядом, чуткая на острое слово, пышнотелая вакханка, охочая до вкусной еды и любовных затей, жившая на свете почти совсем без вранья. Мне было тяжело с ней расставаться, как с собственной кровью, но и жить дальше стало невмоготу. Она все правильно поняла и не роптала, особенно когда я по-дружески объяснил ей, что все чаще ловлю себя на желании пристукнуть ее, как комара, зудящего над ухом. Наш разрыв был жесток, как все разрывы, даже самые полюбовные; не ведаю, что он доломал в ней, но во мне на долгие годы поселилась горькая уверенность, что я не создан для семейного счастья, как птица создана для полета.
После того как расстались, мы с Леночкой начали постепенно сближаться, и теперь у нас нормальные родственные отношения: взаимно подозрительные, лживо корректные, приправленные неутихающей легкой щекочущей душевной обидой. Чтобы снять эту обиду, мы однажды попробовали переспать, устроили пышный церемониальный вечер, пили шампанское при свечах, ворковали о том, как на самом деле нам было хорошо вдвоем и какого мы сваляли дурака, что не ценили, не сберегли свою любовь; и все шло чудесно, трогательно до самой той минуты, когда надо было уже раздеваться и ложиться в постель. Не удержалась Леночка, натура взяла свое. «Ну куда, куда бросаешь брюки! — проскрипела в забывчивости. — Повесь, ради Бога, на вешалку!» — чем напрочь вырубила меня из любовной прелюдии. Правда, кое-как я довел свое мужицкое дело до конца, но получилось неуклюже и как-то непристойно, да и Леночка постанывала и суетилась больше для приличия. В дальнейшем мы таких попыток не повторяли.
Как обычно, при разрыве родителей больше всего страдают дети, и это не пустые слова. Речь идет, разумеется, не о материальных потерях. В детской головке происходит некий моральный сбой, крен, который потом уже ничем не выправить. Пока мы жили вместе, я был для Геночки духовным наставником, гуру, учителем жизни, хотя и мало уделял ему внимания; а спустя год-два стал всего лишь донором, у которого легко можно было при встрече выклянчить деньжат, а позже и вовсе превратился в пожилого придурка, читающего нелепые нотации, вроде школьного завуча. Каково было мальчишескому рассудку пережить это первое разочарование, подобное раннему краху иллюзий? По отношению к сыну я (вольно или невольно) совершил предательство, за которое мне нечем расплатиться.
Но главная подлость в том, что я (исключая редкие минуты душевного просветления) вовсе не считал себя виноватым перед ним, напротив, полагал себя страдающей стороной и почти возненавидел сына за то, что он выродился в дурное семя. В нем не было ничего от меня и не было ничего от матери, и его наивная светлая мечта стать поскорее всемогущим рэкетиром и сколотить капиталец отдавала таким изощренным слабоумием, которого редко достигали герои латиноамериканских сериалов или ведущие нашего родного «Поля чудес».