Мне развязали руки, и с помощью наводящих вопросов, общими усилиями нам удалось восстановить на чертеже месторасположение этих проклятых складов близ Яузской набережной. Меня увлекла эта интеллектуальная игра, когда кубик за кубиком, как в головоломке, из сознания выколупливались все новые сведения.
— Молодец! — похвалил наконец черный человек, и у меня словно гора спала с плеч. Особенно я обрадовался, когда один из его помощников отвесил мне дружеский подзатыльник. Но испытания еще не кончились. Те же трудности обнаружились при установлении адреса Гречанинова. Правда, с этой задачей я справился намного быстрее, потому что мы шли уже по проторенной дорожке. Я даже ухитрился вспомнить номер дома и квартиру, где провел двое или трое суток. Но и это было не все.
— Эврика! — завопил я не своим голосом. — Я же знаю телефон. Там Катя. Она все расскажет.
Последнее умственное напряжение выбило, подорвало мои силы, глаза начали слипаться. Черный человек пытался выяснить, кто такой Гречанинов, но я, уже без всякого энтузиазма, бурчал в ответ что-то нечленораздельное, с горечью сознавая, что говорю совсем не то, чего от меня ждут. Сквозь тяжелую, свинцовую пелену, наползающую на мозг, занавесившую праздник веселой дружбы, я еще услышал, как они разговаривали между собой. «Чего-то он быстро сомлел, шеф?» — «Препарат новый, дозу не угадаешь». — «Куда его теперь?» — «Кныша позови, пусть займется». — «Похоже, на списание?» — «Прикуси язычок, Митя. Он тебя не раз подводил…» Дальнейшее, как у Гамлета, молчание…
Из наркотического осадка выбирался долго, мучительно. Уже я понимал, что не сплю, но никак не удавалось разлепить веки, словно сросшиеся с глазными яблоками. Несколько раз опять проваливался куда-то, но не в сон и не в забытье, а в нечто промежуточное, зыбкое, пограничное, где плавали такие монстры, что тянуло завыть в голос, но и голоса тоже не было. Впрочем, сквозь хилую трясучку подсознания одна мысль пробивалась вполне отчетливо и звучала предельно лаконично: доигрался, подлец!
Чуть позже обнаружил, что лежу на обыкновенной деревянной кровати, укрытый шерстяным пледом, в обыкновенной комнате с дощатыми стенами (похоже, загородный дом), с окном, забранным снаружи железной решеткой, и уверенность — доигрался, подлец! — подкрепилась логическим рассудочным обоснованием. Я восстановил в памяти все, что произошло вчера (или когда?), вплоть до допроса с применением некоей сыворотки, на котором я выболтал всю подноготную, и решил, что глагол «доигрался» в моем случае неточен, уместнее здесь прозвучало бы что-нибудь попроще, вроде «обосрался». Самое паскудное в моем положении было то, что, как бы я ни раскидывал умишком и как бы ни хотел, допустим, напоследок оправдаться перед близкими людьми, приговор надо мной был скорее всего уже произнесен, ждать исполнения осталось недолго, и помощи ждать было неоткуда. Страха близкой смерти или каких-то новых мук я не испытывал, напротив, апатия пробуждения была столь сильна, что я бы, пожалуй, только обрадовался, если бы кто-то милосердный сейчас вошел в дверь и пустил мне пулю в лоб. Жизнь в этом мире, куда откуда ни возьмись наползло столько человекообразных пауков, была не по мне, ее было не жалко, да и сам я ей не подходил, поэтому цепляться за нее не стоило. Одно печалило: не увижу больше Катю, не загляну в ее блестящие, чудные глаза и не прикоснусь пальцами к ее ждущему, жадному, изумительному телу. Диковинное дело, любовь крохотной проталиной еще теплилась в моем воспаленном мозгу.
Ужаленный ею, я попытался сесть, и это неожиданно легко удалось. За окном стояло то ли раннее утро, то ли предвечернее марево — по тусклой голубизне не понять. Из одежды на мне остались лишь трусы и сбившиеся перекрученные бинты. Ключица от резкого движения кольнула в мозжечок, точно заново раскрошилась.
— Эй! — окликнул я негромко. — Тут кто-нибудь есть?!
Дверь отворилась, вроде и не была заперта. Вошел бычара в тельняшке, глянул грубо:
— Чего надо?
— Да вот, — заискивающе развел я руками. — Где я, ж подскажешь, браток?
Бычара, набычась, не отвечал и не мигал. На всякий случай я добавил:
— Извини, если побеспокоил.
— Ты хоть знаешь, который час?
— Нет.
— Жрать, что ли, захотел?
— Угу, — сказал я.
Бычара ушел, не притворив дверь, и вскоре вернулся с бутылкой кефира и батоном белого хлеба.
— На, пожуй пока. Еще чего-нибудь надо?
— Покурить бы.
Парень достал из нагрудного кармана пачку «Кэме-ла», отсыпал на тумбочку несколько сигарет, туда же положил зажигалку.
— Теперь все? Говори сразу. Хоть еще покемарю часок.
— Ты меня сторожишь?
Усмехнулся покровительственно:
— Чего тебя сторожить, и так никуда не денешься.
— Да мне никуда и не нужно, — уверил я. Парень мне понравился: он был из тех, в ком нет двойного дна. Велишь такому накормить — накормит, прикажут запечь живьем на углях — и глазом не моргнет. Я сам бы хотел таким уродиться, да, видно, припозднился.
— Ладно, — буркнул он, — по-пустому не зови. Пойду покемарю.
С неожиданным аппетитом я поел мягкого хлеба, запивая кисловатым кефиром. Зажег сигарету и босиком, по ледяному полу дошлепал до окна. В богатом я очутился поместье: ухоженные цветочные клумбы, липовая аллея, в отдалении яблоневый сад и еще дальше, почти на горизонте, — очертания высокого каменного забора. Через решетку и стекло все это мирное великолепие, словно сошедшее с подарочного слайда, открылось мне сверху, со второго или третьего этажа. Сомнений не было: я в логове демократа. Возможно, где-нибудь среди этих пышных клумб меня скоро и закопают. Непонятно было, в чем заминка. Историческая практика подтверждала, что самые лучшие, качественные компостные удобрения получаются из хлипких, чувствительных интеллигентиков, любящих при жизни порассуждать о судьбах Отечества.
Ноги окоченели, и я вернулся в постель. Лег, укрылся пледом, закурил вторую сигарету и начал думать. Думалось хорошо, голова была пустая. Зачем меня сюда привезли? Кому я понадобился живой? Ответов на эти вопросы было, по меньшей мере, три. Первый: Гречанинов спекся и Могол спекся, допустим, они перестреляли друг друга, но меня захватили чуть раньше, и тот, кто сменил Могола, один из его преемников, решил сохранить меня в законсервированном виде как важную вещественную улику. Это было самое маловероятное предположение, оно не выдерживало никакой критики. Если Могол и мой дорогой наставник оба отбыли в иные миры, то на кой черт я сдался соратникам Могола? Не разумнее ли было обрубить все прежние концы? Перевозить отыгранную пешку куда-то за город, укрывать пледом, кормить свежей булкой с кефиром — это все чушь. Спихнул в канализационный люк — и никаких хлопот. И потом, если они ухлопали Гречанинова, то с какой стати так настойчиво выспрашивали о том, где он живет и кто он такой? Гречанинов жив, вот что я скажу вам, господа!
Вторая версия: Гречанинов цел и невредим, выбрался из расставленных сетей, замочив Могола. В этом случае я им действительно нужен как приманка, как источник сведений, которые могут пригодиться в розыске. Поймать Гречанинова необходимо хотя бы по той причине, что нельзя пускать такую работу, как отстрел паханов, на самотек. Еще важнее узнать, кто санкционировал акцию. Вряд ли кто-нибудь в здравом уме поверит, что такое дельце обтяпали двое придурков по собственному почину. Да, тут все сходилось, кроме некоторых нюансов. Например, почему они начали допрос с Валерии? Выяснить, где девушка, — вот что было для них чрезвычайно важным. Они знали, что сыворотка действует недолго, но потратили на это уйму времени: тщательно, скрупулезно уточняли месторасположение складов, подходы к ним и прочее. С чего бы такая дотошность и рьяность, если допустить, что сам Могол накрылся пыльным мешком? Какую особую ценность могла представлять для них взбалмошная, распутная девица? Не логичнее ли было в первую очередь заняться Гречаниновым, чье таинственное существование таило в себе неведомую опасность, угрозу нового теракта? Похотливая девица с тремя извилинами и оголтелый убийца, за спиной которого, скорее всего, стояла какая-то обнаглевшая неизвестная группировка, — кто важнее? Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы ответить на этот вопрос. И еще. Как все трое засуетились, когда поверили, что Валерия жива и добраться до нее можно за пятнадцать минут. У цыгана зенки засверкали так, точно он сорвал крупный банк, а один из его помощников, ликуя, отвесил мне подзатыльник, как брату.
Я закурил третью сигарету и перевернулся на спину. Солнце подступило к окну, и коричневые срезы сучков на гладких потолочных досках интимно проклюнулись, как зоркие зверушечьи глазки. Нет, я не ошибался, расспросы о напарнике, установление его личности тянулись уже как бы вторым планом, хотя были тоже важны. Таким образом, крутая девица, комплексующая на влагалищной почве, представляла для допросчиков, а главное, для того, кто ими командовал, неизмеримо большую ценность, чем все остальное. Объяснение этому факту было лишь одно: Могол жив, и я у него в плену. Радоваться тут было нечему, но, во всяком случае, появлялся шанс, до тех пор пока Гречанинов на свободе, продлить свои грешные дни.
— Эй! — окликнул я в полный голос. — Господин охранник! Можно вас на минутку?!
Как час назад, бычара возник мгновенно, но на сей раз без тельняшки. Ее он нес в руке.
— Чего опять?
Невольно я залюбовался его мощным торсом: дает же Бог силушки любимым чадам перестройки.
— Поспал немного, браток?
— Говори, чего надо?
— Тельняшку простирнуть решил?
По простодушному лику юного Сталлоне промелькнула черная тень, но от грубости он удержался.
— Прикол, да?
Я потянулся за сигаретой.
— Давай, что ли, познакомимся? Нехорошо как-то без имени. Тебя как зовут? Меня — Саней.
Бычара озадаченно почесал щеку пятерней, прикидывая, возможно, не садануть ли наглецу пяткой в рыло. Но похоже, инструкции у него были строгие.
— Как меня зовут, тебе не надо. Тебе надо тихо лежать и ждать. Если жрать хочешь, принесу.
— Видите ли, молодой человек, — сказал я как можно любезнее. — Вам может показаться, что Шота Иванович на меня обижен, но это не так. Просто у нас маленькая размолвка. На самом деле я ему вроде родного сына.
Двойник Сталлоне криво ухмыльнулся:
— Да по мне ты хоть кем будь. Я же тебя не трогаю. Чего приказано, то и исполняю.
— В таком случае не достанешь ли какую-нибудь одежонку? Какую-нибудь рубашку и брючата. Не сомневайся, отблагодарю.
— Нельзя, — отрезал он. — Это все?