- Ва... вашу? - растерялся и еще больше покраснел.
Свердлов по-отечески рассмеялся:
- "Нашу" - это значит нашу с вами, с татарями, якутами и так далее. Поняли? Ну вот и славно. Я вызвал вас, так как Феликс дает вам весьма замечательную характеристику. Как вы относитесь к Романовым?
- Царю, что ли? - удивился Ильюхин. - Меня, товарищ, проверять поздно. Я в деле проверен. Я - чекист!
- Вот и замечательно!
То, о чем начал рассказывать Председатель ВЦИК, поначалу показалось Ильюхину скучным. "Плюгавая семейка", "отрубить им всем головы топором" Свердлов каждый раз ссылался на Ленина, словно сам очень боялся, что Ильюхин, не дай бог, подумает, что это его, Свердлова, мысли. Получалось так, что царь и его семья прямо виновны в том, что когда-то повесили старшего брата Ильича, что нынешний хаос и голод - дело рук Романовых, что они за двадцать три года своего правления уничтожили аж двадцать пять тысяч человек, своих подданных, ни в чем не повинных, - вот что следовало принять во внимания особенно ярко и непримиримо, а уж если посчитать, сколько этот проклятый народом род сгноил в каторгах и ссылках за триста лет своего правления, скольких революционеров уничтожил...
- Степана Разина - казнили! - Свердлов загибал пальцы. - Емельяна Ивановича Пугачева, чтобы вы себе знали, зарубили по голове прилюдно! А вспомните Ходынку! Там пять тысяч легло!
- Это кроме этих двадцати пяти? - спросил Ильюхин, удивляясь, что проклятые цари столько наделали, а он практически ничего и не знал. - И как только народ вытерпел...
- Мягкий наш народ... - задумчиво сказал Свердлов. - Вот, историк Карамзин пишет, что прежде русских весь мир боялся, как только русские идут - значит, режут всех подряд, детей и женщин не щадят, стариков тоже, заметьте. Теперь не то... - Подумал, мечтательно закинув голову с буйной курчаво-волнистой шевелюрой. - Наша задача, товарищ, поднять народ во всеобщее уничтожение чуждого элемента. Побудить в нем древний, утраченный от хорошей жизни инстинкт!
- От хорошей? - недоуменно переспросил Ильюхин.
- Ну... - смутился председатель, - не так чтобы очень, но ведь кто-то и жил, что поделаешь? Кто-то! А вся масса - нет!
Потер переносицу, водрузил пенсне, закинул цепочку за ухо. В таком виде он сильно напомнил Ильюхину тагильского аптекаря Финкельштейна - ну прямо двойник!
- Слушайте поручение... - Свердлов сделался серьезен, и даже строг, улыбка исчезла, морщинки у глаз сгладились и пропали. - Первое: Романовых вскорости перевезут из Тобольска в Екатеринбург. Рабочий класс там непримирим и даже озлоблен, это вам будет очень и очень на руку, товарищ. В Екатеринбург мы переводим первую роту Камышловского Коммунистического полка. Это венгры, мадьяры если попросту, все коммунисты, они надежны так, как ни один из наших! Они всё понимают, они выстрадали свое кредо. Это "верую", - добавил, заметив, что слова Ильюхин не знает. - Они веруют в мировую революцию, понятно? Кроме того, мы переводим в соседний Алапаевск Лизку, сестрицу царской жены Шурки, и кто там с нею... Этих кончим сразу же, вслед. И последнее: в Петрограде, в крепости, остались арестованные товарищем Зиновьевым, председателем Северной коммуны, близкие и всякие там родственники... Ну Николай Михайлович, историк якобы - потому какой может быть в царском роду историк? Нужны нам с вами такие историки? Вот Владимир Ильич и сказал: нам-де такие историки не нужны! И еще Павел Александрович я знаю, кем он там приходится царишке? Важно это? Развратник старый, этих самых дворянок соблазнял без удержу и часто менял, вот ведь говнюк! А Георгий Михайлович? Ну-миз-мат! Умереть и не встать, товарищ! Эти так называемые нумизматы собирают всякий старый хлам, монеты стертые, и гордятся этим безмерно! Нужны нам эти помойщики? Ясное дело... - Стал строг и даже зол лицом. - Романовы сошли с ума еще до своего рождения! Они все полоумные, и оттого так плохо нашему народу.
- Тогда я пошел? - поднялся Ильюхин.
- Да, ступайте. И вот еще что... Мы тут посоветовались: политика дело тонкое, она, знаете ли, как и дипломатия - искусство возможного, так вот: на тот случай, если момент чисто политический все не будет и не будет наставать, а потом вдруг возьмет и настанет - мы пошлем вам телеграмму на условном языке, кодированную, понимаете?
- Ну? - Что такое "кодированная", Ильюхин не знал, а спросить не решился.
- Условимся. Когда вам скажут: "терция вигилия" - вы приступаете незамедлительно!
- Терция вигилия... - с трудом повторил Ильюхин. - А... Что это? Как бы?
- Это по-римски "Третья стража", - мягко объяснил председатель. - Они там самые лучшие дела делали от полуночи до шести часов утра. И вы так же сделаете. До свидания, товарищ... Нет, постойте, самое важное забыл: Голощекин, Войков, Юровский - им полное доверие и послушание. Еще Белобородов, но - осторожненько. Он, знаете ли, странноватый такой... Колеблющийся. Остальным - по обстоятельствам.
И снова остановился, Ильюхин заметил, что мучается Председатель ВЦИК.
- Скажите, товарищщ, - Свердлов слегка зашипел, - а что Дзержинский... Он что же... Когда вас... вам давал поручение... Он ничего особенного не сказал? Ну, чтобы вы запомнили как исключительно важное? А?
Пожал плечами:
- Никак нет. Оне сказали только - мол, езжай, исполняй, а чего надо по делу - образумится... Нет - образуется. Само собой. И все. А что?
- Не-нет, - заторопился, - ничего. Ровным счетом! Забудьте о моем вопросе. Я уже о нем, представьте себе, забыл!
И вот вокзал, загаженный и вонючий от смрадно плывущего дыма из махорочных заверток, и паровоз, будто раненный пулей зверь, издает протяжный предсмертный хрип, словно на прежний гудок уже нет сил, и стучат, стучат колеса, а за окном грязный снег, и тот тут, то там чернеют обуглившиеся головешки барских "подмосковных"...
Люди на полках и скамьях ежились и кутались - кто в тулупчик, кто в худое пальтецо, и сплошь по полу, скамейкам и притолокам - мешки, мешки, мешки. Кто-то ехал за лучшей долей в сторону все еще могучей Сибири, кто-то искал пропитания, кто-то замер в полусне, вспоминая, должно быть, недавнюю жизнь, разрушившуюся в один день...
Ильюхин коротал время на второй полке, заняв ее предусмотрительно и споро: ворвался в вагон с воплем "даешь!", расталкивая всех локтями и массивным торсом. И хотя давно уже носил цивильное, все еще угадывался в Ильюхине бывший матрос Балтийского флота, анархист и революционер. "Так оно лучше... - бормотал, отшвыривая очередного претендента на лакомое место, по-нашему, по-простому, а то еще выписывай им ордера и постановления! Мол, чека идет! Много чести, да и кто они?" Чуяло его революционное сердце, что контра - вот она, рядом, а если принять во внимание полученное задание - то и вовсе. Ну... Вовсе, и все!
Он словно накликал искомое. Через проход, ближе к хвосту поезда, сидели двое, одетые под городских мещан, и к этому "под", промелькнувшему в голове как бы и между прочим, - Ильюхин как-то по-особенному вдруг прислушался.
Мещане... По обличью своему дурацкому: пальтецо на одном вроде и вполне городское, но выношенное до срама, и шляпа продавленная поперек и оттого напоминавшая известное дамское место, и валенки - кто их теперь не носит? Но в холодных серых глазах, вдруг блеснувших в фонарном отсвете, почудилось Ильюхину нечто злое, офицерское, непримиримое. Второй был совсем молоденький, дохлый даже, лет восемнадцати на вид, в шубке, какие носили в стужу торговцы на петроградских-санктпетербургских рынках, но профиль, профиль - чеканный, хотя и юношеский еще, не сформировавшийся до конца - он выдавал, этот профиль - с точеным носом и мягко-округлым подбородком вперед - породу древнюю, значительную, истинно дворянскую. Насмотрелся когда их, сердешных, топили в Кронштадте и вокруг. Там много таких было...
Они тихо о чем-то разговаривали, изредка бросая быстрые взгляды в его сторону. Ильюхин напрягся, но придал лицу выражение скучное и безразличное, будто он просто так, и все, а то ведь - не дай бог - догадаются, хотя чекист он, в сущности, еще никакой, без году неделя на службе, и никто ничего не объяснил по делу, потому что и сам ничего толком не знал. Подслушал как-то разговор умный - в коридоре, на Гороховой. Двое начальничков из числа самых близких к Феликсу, курили у подоконника и спорили ожесточенно. Один доказывал, что новым людям жандармские ухватки с ихней, как он выразился, "секретной агентурой" и прочей дрянью совсем ни к чему, второй же яростно настаивал, что без агентурного проникновения в среду противника никогда и ничего не выйдет. "Нам люди помогут!" - ярился первый. "Бобра тебе лысого! - хмыкал второй. - Ишь - люди... Мы и сам с усам!"
...И вот - чутье подсказывало, что почему-то интересен он этим представителям старого мира. Хотят они чего-то. И если так - дурак он, Сергей Ильюхин, будет, если случаем этим не воспользуется.
Но прошел час, второй начался - Ильюхин нервно сверился со своими огромными боцманскими, с флота еще, а эти сонно подремывали и ни о каком "контакте" не помышляли. Словечко это мудреное, "контакт", он знал давно. Однажды увидел в Гатчине, как запускают летчики мотор у двукрылой страшилки. Один топтался у пропеллера и орал это самое слово...
А вот в Чека объяснил ему как-то начотдела борьбы, что, мол, когда чекист входит в служебное соприкосновение с чуждым элементом, "фигурантом", - это и есть контакт.
Он начал дремать под однообразно усыпляющий говор попутчиков и перестук колес, как вдруг почувствовал, что кто-то трогает за плечо. Едва не вскрикнул, но сдержался, вглядываясь в нарочито безразличные лица "контры". Молчал - интуиция подсказывала, что в таком "контакте" проигрывает тот, кто первым задает вопрос. Офицер хмурился, но вдруг едва заметная улыбка тронула его губы.
- Вот, смотрю и глазам своим не верю - да неужто матрос второй статьи Ильюхин предо мною? Сейчас подошел, вгляделся - в самом деле... Ты, братец, какими судьбами?
И мгновенно проклял Ильюхин: себя - за безмозглость, начальников поучили бы вовремя - и этого старого-нового знакомца, старшего лейтенанта с "Дианы", командира БЧ-2.
- Здравия желаю, - сказал, привстав. - Надо же... Бежите?
- А ты? - Глаза Баскакова сузились нехорошо, лицо напряглось.
- А что я... - протянул. - Вот еду в Екатеринбург, там, говорят, все еще требуются на заводах рабочие руки. А то и в Нижний Тагил подамся, на родину. Гвозди подметать... А вы убегаете. Так?
- Мы тоже в Екатеринбург, Ильюхин. А бегают только трусы, ты разве не знаешь этого?
- Значит, свидимся, коли Бог даст, - сказал Ильюхин, прикрывая веки.
- Это ты прав, - отозвался Баскаков и отошел. Но Ильюхин понял, что разговор не последний...
Целую ночь напролет он вспоминал свой родной город и дом на Горнозаводской улице, кривой и глиняной, невнятной какой-то: грязь, рытвины да ухабы. А вдалеке - Лысая гора с редким сосновым лесом и кладбище у подножья с чугунными и деревянными крестами - у кого уж какой. Скудно жили заводские и умирали скудно, сиротские похороны всегда обозначались женскими безумными криками и воем звериным, гроб несли до кладбища на поднятых руках - в знак уважения, должно быть... А потом пили до одури и блевали, рассказывали друг другу ерунду бессмысленную, а о покойнике никто и не вспоминал, разве что батюшка остановит пьяные крики и велит прочитать заупокойную, а то и Вечную память спеть, помянуть, значит...
И дом свой - на три маленьких окошка с мутными стеклами, и крытый хворостом двор с собачьей будкой, и давнего отцовского пса Ярилу - не то лайку, не то что... И мать - ее помнил старой и сморщенной, с неслышным голосом и печальным взглядом светлых бесцветных глаз. Глупая была жизнь, никакая, и не призовись он в пятнадцатом на фронт, - так бы и пропал под воротами или забором, как все пропадали, не зная как, да и не умея выбраться из трясины скотского бытия.
Но городок свой любил - за удивительный вид с Лысой, за дворец с колоннами, тихие домики и старенький литейный заводик у озера - еще первых Демидовых. Тихо было и благостно; если бы не портили эту благодать пьяные вопли и драки - то прямо рай земной.
...Кто-то тронул за плечо, голос внятный, слова - приказ:
- Ильюхин... Ты иди теперь в тамбур, там и поговорим.
Глаза не открыл, и так понятно: это второе благородие, лейтенант Острожский. Ладно. Контакт? Есть контакт! Щас сделаем в лучшем виде!
Прошел в тамбур, вагон спал непробудно, воняло, как в сортире привокзальном, сказать бы гальюне - да нельзя, оный чистили и славно старались, никаких ароматов вахтенные офицеры не терпели. Баскаков и второй, Острожский, уже ждали, ежась от пронизывающего холода.