- Что вы нервничаете, товарищ? Мы советуемся. А что? Теперь слушайте сюда. Скоро пойдут разговоры о том, что Романовых надобно судить за их кровавые насилия над русским народом...
- Над русским? - взвизгнул Голощекин. - Можно подумать, нас, евреев, Кровавый очень сильно имел любить! - Голощекин волновался и оттого путал слова и даже акцент усилился. - Он, сволочь, надо всеми насильничал! А над нами, может, боле других!
- Пусть так, - согласился Ильюхин, хотя этот рыжий, с надутым животом начинал его раздражать все больше и больше. - Так вот: эти разговоры надобно всячески раздувать и поддерживать. В массах. Зато потом, когда гнилая интеллигенция приблизится к воротам города, - времени на суд уже никак не останется, и мы вполне законно перебьем их, как бешеных собак, значит... Но возможны и варианты. Мы их обсудим.
- Варианты... - задумчиво произнес Войков. - А что... Вполне. Вот, к примеру, поселяются они где не то... Ну, живут себе. А мы подкладываем куда не то - ручную гранату? Каково?
- Они ее не нашли и не сдали суток эдак за трое, а мы - нашли и суд наш - справедлив и краток! - выкрикнул Белобородов, сидевший до того тихо и равнодушно.
- Или еще! - вступил Голощекин. - А если сочинить некий заговор - с целью ихнего, значит, освобождения? В городе - царская академия Генерального штаба, офицерье. Вполне реальная штука!
- Неплохо, - согласился Ильюхин. Они увлеклись, и это значило, что его, Ильюхина, определенное превосходство ушло как бы в тень. Однако как сближает людей общее дело, просто убиться надо! - Товарищи! Вы уже поняли, для чего это все нужно? Надобно? Нет?
Они переглянулись недоумевая, Белобородов произнес неуверенно:
- Дак... Чтобы их тайно и безвозмездно, как бы, а?
- И да и нет, - улыбнулся Ильюхин. Ему вдруг показалось, что он, простой матрос с балтийского крейсера, стоит на капитанском мостике и командует вход в порт, к причалу - самый трудный маневр... - Тут упомянули теантер, если по-простому. Верно. Мы будем вовсю играть и разыгрывать, Москва - недоумевать, сердиться и приказывать, а мы - свое! И тогда товарищ Ленин останется в стороне, понимаете? Совсем в стороне! Это мы с вами, здесь, убьем Романовых! И не только здесь! Они повсюду, они везде, и мы их всех до одного - к ногтю! Потому что мы - неуправляемое революционное правительство Красного Урала? Вы поняли?
Они молчали ошеломленно. Этого они не ожидали.
- И... И даже можно будет... ругаться? - по-детски спросил Белобородов. - Ну, они велят то-то и то-то, а я, к примеру, отвечаю: а на каком таком полном основании? И как это вы там, в вашей сраной Москве, позволяете себе надругательство над рабочими, скажем - Верхне-Исетского завода? Рэволюцьионэрами с большой буквы?
- Это как бы заговор выходит? - тревожно осведомился Войков.
- Да, - кивнул Ильюхин. - Заговор против буржуазного мира. Товарищи Ленин, Свердлов, Дзержинский и Троцкий - останутся белее чистого зимнего снега! Поняли?
Но заметил: расходятся с опаской, тревожно расходятся. Что ж... В революции все бывает, товарищи. К этому надо привыкать.
После скудного ужина - картошкой с селедкой ржавой и луком на постном масле, плохо пропеченным черным хлебом, Татьяна загородила дверь рукой:
- Поди спать пойдешь?
- Ну? - удивился он.
- Один? - Она облизала растрескавшиеся губы и задышала тяжело, словно опоенная лошадь, и вдруг ощутил Ильюхин такую давящую волну, что даже икнул невпопад и смущенно заерзал.
- Ты... Это как бы... о чем?
- А ты недогадливый? - Она задышала еще шумнее, лицо пошло пятнами, глаза будто провалились к затылку. - Я о том, матросик, о чем все спят и видют, понял?
Рванулась к комоду, со стуком выдвинула ящик и бросила на стол множество черно-белых и в коричневый тон открыток. Ильюхин обомлел - не ожидал такого. На каждой была запечатлена сцена яростной, жестокой любви, и разнообразие этих сцен приводило в остолбенение. Он, конечно же, не был неофитом в лучшем человеческом деле, но это... Бесконечен ум людской.
- Выбирай, - у нее дрожали руки. - Что выберешь - то и совершим в полноте и упоении! Только условие: пять открыток - и все до конца! По каждой! Одну исделали, отдохнули и дале! Согласен ли ты?
- Да... То есть... Ты спятила! Я че, слон? Или тигр? Или число зверя? У кого же хватит сил пять раз сначала? Это только юноша с девушкой в первую брачную ночь способны! А уж во вторую - подвиньтесь! Не-е... Я, конечно, не отвергаю, потому давненько не имел я... контакта. Но такое... Нет. Уволь.
- Слабый и короткий ты и у тебя, я поняла... - Она обвила руками его торс, да так, что хрустнуло, и впилась алчным поцелуем в губы. Ильюхин застонал, пронеслось вспышкой из главного калибра - в мозгу - "а ведь она может быть подсадной. Запросто, на картах, вине и бабах совершается в нашем деле все!" - но было уже поздно. Под платьем на ней не было ничего, оно разорвалось с треском и плавно упорхнуло в угол (кто рвал - помилуй бог, он лично даже пальцем не успел пошевелить), потом почувствовал, как с утлым звуком отлетают пуговицы от главного места на брюках и ее ищущие, умелые пальцы впиваются в подвяленное еще естество, и оно вдруг обретает давно забытую мощь и силу, и шепчут губы нелепые слова - "туда, туда...". Куда "туда"? Да черт с ним, умелая какая, еще не успел осмыслить, а уже все там, где и должно, и нарастает, нарастает ритм и становится безумным, и вот уж хриплый звериный рык вырывается из ее нутра...
- Это - раз, - усмешливо взглянула. - Теперь - два. - Взяла открытку, вгляделась: дворянка - на диване, дворянин около. - Конечно, у них приспособлено, диван - высокий, а мой матрац - куда там... Но в погребе ящики от снарядов. Я на дрова собирала. Принеси. Мы их сложим, а матрац поверху. И станет похоже...
Чертыхаясь и проклиная тот день, когда угораздили его воспоминания заявиться к бывшей Плате, принес требуемое и составил основание дворянского ложа. Она улеглась, подняла ноги:
- Подходи...
И вдруг он ощутил такое непреодолимое желание, что заскрипели стиснутые зубы. Надо же... Каковы эти дворяне, оказывается...
Пятый условленный раз, он же - способ, длился долго. У нее распухли губы, он, глянув невзначай в настенное зеркало, едва не упал: почерневший, иссохший, покойник, да и только... Но славно все было, славно и упо... Как его? Питательно? И, словно угадав его мысли, она прошептала:
- Упоительно, да?
Он только плечами повел. Верно. Вышло оно самое. Число зверя. Человеку такое недоступно...
- У меня к тебе просьбица будет... - проворковала. - Но нынче ты утомлен. Потом.
- Какая еще... - взглянул ошалело. - О... Опять?
- Не о том. Но ты ступай, помыйся, холодная, правда, да ведь греть некогда... - Поиграла глазами. - "Американская" гостиница. Да?
Обмер: "Ч-черт... Ей-то что? Чего это она?"
- Потом... - повторила загадочно. - Потом. - Улыбнулась. - А я была обманута. Насчет твоей бяки, а?
И рассмеялась скрипуче. От вдруг охватившей нервенности он тоже расхохотался.
Ночью ворочался, вскрикивал и несколько раз вставал пить воду. Ледяная, из ведра в сенях, она взбадривала, и вроде бы мозги вставали на место, но под утро увидел сон: стрельчатое украшение над высоким городским домом столичной архитектуры, в нем - окошко без стекла, украшение это видно и снаружи (а ведь этого быть не может: воздушного шара нет, и аэроплан мимо не пролетал), и с чердака, изнутри. И какой-то человек в невзрачной, словно стертой одежде - не рабочий и не барин, так, ерунда какая-то устанавливает в проеме "максим" без щитка, а внизу, по Невскому, прет изрядная толпа - шумная и ликующая. А с Садовой вливается в нее другая молчаливая, покойницкая. Даже лица видны: синие, невсамделишные. А человек, присмотревшись, начинает поливать и тех и других свинцом. Они разбегаются, роняя сумки, портфели, падая и пытаясь уползти под стены домов, но настигает, настигает их огневой вихрь. Стреляют со всех чердаков. И голос: "Они будут думать, что это полиция Временного правительства, та же царская, вот в чем дело... Откуда у большевиков пулеметы на чердаках? Чепуха..."
Голос становится знакомым, слышанным совсем недавно...
Какого черта... Кто это? Вставать? Куда, зачем, отстань, морковка прелая, не до тебя!
- Вставай, милый... Вставай.
С трудом разодрал слипшиеся веки.
- Ты? А... ты... кто?
Захихикала:
- Все вы одинаковые... Как на нас - восторг, как наелся - забыл. Татьяна я, не вспомнишь? - В голосе звучала не просто издевка - угроза странная, непостижимая...
Вскочил, тараща непонимающие глаза.
- А-а... Ладно.
- Садись, поешь, поговорим...