Я прочитал содержимое папки. Два автора писали, почти одновременно, об одном и том же - о парне из семьи ленинградского чекиста и офицере Российского общевоинского союза ("РОВсоюз"), направленном в СССР с разведывательной миссией.
Я мало что изменил в этих рукописях и еще меньше додумал. Просто дописал кое-что, дабы соприкосновение этих двух судеб читатель ощутил явственнее и сильнее.
Г. Рябов
Не прикасайтеся Помазанному Моему...
Пс. 104, 15
Ночь ползает за окном, белесый мартовский сумрак; чернеют деревья; снег - серый и грязный, и низкое небо. Истертая декорация в Мариинском: "Жизнь за Царя". И Сусанин: "Ты взойди, моя заря..."
Никки спит под образами, полог раздвинут (сказал, что душно), язычки лампад бросают на лицо нездешний свет: видит Господь и слышит. Разве может быть иначе?
Села в кресло, теперь его лицо хорошо видно: подергиваются щека и веко, мешки под глазами. Как постарел... Никки, Никки, ты теперь похож на Михаила Николаевича, четвертого сына императора Николая Павловича. В гробу - у него было твое лицо. Теперешнее. И даже крышка гроба с бриллиантами - право, так мило и странно, - что она могла изменить? Вот, капелька покатилась по щеке и застыла. Неужели ты плакал когда-нибудь? Не видела... Разве что отвернешься и замолчишь... А рассказать тебе, как две недели тому проснулась ночью? Крики, выстрелы за окном и страшная мысль: дети. Нужно бежать к ним. Спасти. Ах, Никки, но разве толпа слышит голос Господа? Силы зла призвали ее на погибель, и вот - она идет, сметая все на своем пути. "Пусть она, старая б...ь, увидит своего е...я! Вперед, товарищи!" Подбежала к окну босиком, отодвинула край занавеси. Боже, сколько их... Страшные рожи, свиные рыла хохочут и визжат и держат под мышки белого мертвеца с румяным лицом. Глаза вылезли из орбит, черные волосы - грязная шапка, а борода, какая борода, клок бог знает чего... Отец мой, святый Григорий, за что нам такое?
И хриплый крик (из недр Ада):
- Смотри! Смотри, старая сука!!
Боже, зачем? И разве я стара? Это же неправда, неправда! Но они держат Григория за... Язык не повернется назвать... это. Они тащат его за... это. Тащат и кричат, на одной ноте, такой страшной, такой нечеловеческой.
И он идет за ними. Он делает несколько шагов и падает лицом в снег, а они танцуют вокруг, взявшись за руки и приговаривая невнятно. Так делают дети. Но ведь они не дети. Что же случилось? Что?!
На другой день - солдат охраны. Стоит в коридоре, у дверей, и мне, одними губами: "Послушайте... Я не желаю вам зла. Вы любили его..." "Кого?" - отвечаю невольно. Он едва заметно шевелит плечом: "Его... Григория. Вам интересно станет. На Воронью гору отвезли. Сложили поленницу. Возложили (так и сказал). Он долго не хотел заниматься...". Перебила: "Чем?" - "Ну! Непонятливая вы! Пламя - оно занимается. Вот и он - не хотел, значит..." У меня не шевелится язык: "А... потом?" - "Потом занялся! Да еще как! Встал с полен два раза, оскалился! Или... осклабился?" Я теряю дар речи... Так хочется рассказать все моему дорогому душке... Он поймет, мы вместе всплакнем, вспомним... Но - нельзя. Он и так пережил столько. Могилев, Ставка... Какой ужас! Смертный! Они отвернулись от павшего государя! Они - мерзавцы, вот и все! Как он рассказывал страшно: поезд пошел, набирая ход, и - пустой-пустой перрон, и только нелепая фигура в шинели делает несколько робких шагов вслед: генерал Алексеев1. И машет рукой - незаметно, чтобы потом не обвинили революционэры... И стройные адъютанты, которым так верил, которых знал, с которыми дружил с детства. Все убежали в ночь. Если бы я была рядом тогда... Если бы... Как горько прочитал он строчку из дневника (никогда прежде не делал этого): "Кругом трусость, подлость и измена". Я говорю: "Всего лишь год тому, как Ломан2 привел милого русского крестьянина, белоголового, помнишь? Крестьянин1 читал стихи. Сказал: "Наша Россия - голубень, ваше величество!" А я ответила: "Как грустна наша Россия, как грустна..." И он повторил: "Сердце гложет плакучая дума..." Вот и сейчас...
Мне было шесть лет, когда я впервые услышал этот рассказ от Ульяны. За смысл ручаюсь, слова же... Наверное, они были весомее и проще. Это я понимаю сегодня, спустя много лет. Очевидец рассказывает иногда подробно, иногда - сжато, зачастую - красочно и всегда - если событие трагично только суть. Позже я понял, что цветистые подробности свидетель, как правило, опускает - зачем возвращаться, пусть даже только словом - в кровь, смерть, предательство? Помню, спросил: "Откуда ты все это знаешь?" Она улыбнулась загадочно...
Минули годы, жизнь закрутила-завертела: десятый класс, экзамены, нужно решать - что дальше. Впрочем, этот вопрос давно уже решен, пусть и не мною...
Мой отец, Дерябин Алексей Иванович, в органы госбезопасности пришел на заре советской власти, в огненном девятьсот девятнадцатом, когда крах Советов (что бы там ни писали учебники) стоял даже не в повестке дня, а у порога. Шесть фронтов, из них два - внешних, разутая, раздетая, ничему не обученная армия, под командой вчерашних митинговых горлодеров или подпольщиков, больше похожих на капризных и требовательных детей, нежели на командиров. Внутренняя свара в партии большевиков, соперничество талантливого негодяя Троцкого с тупым и бездарным интриганом Ворошиловым, провал на Волге, ошеломляющий разгром красных под Нарвой и Псковом - ничто не располагало и не предполагало продления полномочий Владимира Ильича. Да и потом, как бы по окончании схватки, - Кронштадтский мятеж и шесть тысяч матросов под лед, из пулеметов; Тамбовское восстание, сто пятьдесят тысяч; там голод, холод; я спрашивал себя: что позволило советской власти не выпустить из рук единственный, крохотный шанс? И отвечал: ЧК! У нее было много названий потом, но суть всегда оставалась прежней, задуманной основателями: Феликсом, Менжинским и прочими - мелкими и средними. Когда требуется на пустом месте, из ничего, создать общество новых людей, а точнее - устойчивый миф, - тогда есть только один путь: призвать мясников, и они проредят стадо.
Но это - позднейшие размышления. Путь к ним был долгим и тернистым.
Отец подобрал Ульяну на Украине, в восемнадцатом, когда еще простым комэском1 отступал под натиском немцев. В какой-то усадьбе, разграбленной и полусожженной, увидел он женщину, висящую в петле, на крюке от люстры. Срубил веревку шашкой, женщина грохнулась на пол невнятным кулем. Сколь ни странно, она еще дышала. Скорее всего - самоубийца не заметила, что веревка, прежде чем захлестнуть горло, прошла под мышкой и тем спасла, разве что немного придушила. Прибежала мать, она служила санитаркой, женой еще не была, и сразу приревновала незнакомку. Но отец был упрям: переодел Ульяну в красноармейскую форму, зачислил в эскадрон, так она и пропутешествовала с будущими моими родителями вплоть до завершения Гражданской. И уже не ушла. Мать рассказывала: "Приехали в Ленинград, получили комнату, потом и вторую, маленькую. Ульяна говорит: "У вас будут дети. А я стану их нянчить. Это моя профессия". Я спрашиваю: ты откуда знаешь такое слово? Отвечает: "Я у бар служила. От них и научилась". В общем, все мое младенчество, да и малолетство тоже, связано с Улей. А ревновать мама перестала - поводов не было. Жила нянька в маленькой комнате, убирала, варила обед и бегала по лавкам и магазинам. Делала она это трудолюбиво и исправно, была молчалива и неназойлива, этот первый, услышанный от нее рассказ, поразил меня до глубины души. "Уля, ведь это глупости, тебе попадет!" - я волновался, она осталась невозмутимой. "Ты ведь не выдашь меня?" Я поперхнулся: "Выдать? Ты... Ты о чем?" Рассмеялась: "Ну... Не расскажешь Нине Степановне или, и того хуже: Алексею Ивановичу? Мы потом еще поговорим, и поверь, тебе на пользу пойдет..." В чем она видела пользу? Я тогда не понимал.
Свечи, их множество, колеблется горячий воздух, и мраморные колонны словно расплываются и тают, легкий дымок устремляется в купол, Спаситель взирает с высоты на молящихся, и простертые Его руки взывают: придите...
Храм (он рядом с Фонтанкой) полон, переполнен даже, время тревожное, голодное, повсюду рыщут патрули и чекисты; здесь, под сводами петровского строения в честь великой баталии, одно из немногих, еще сохранившихся мест, где каждый вошедший обретает спокойствие и даже уверенность. И можно совершить Таинство: "Елицы, во Христа креститеся, во Христа облекостеся..." И маленькое трепещущее тельце трижды погружается в купель: во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа...
"Кто этот ребенок?" Она долго молчит, не отводя больших черных глаз, небрежно откидывает со лба седую прядь. "А ты не догадался?" Отчего же... Ужасное предположение возникло с первых ее слов, но я не рвусь в бой. Авось и пронесет? Но - нет. "Мог бы сразу понять, - произносит Ульяна. - С какой бы стати я стала тебе рассказывать..." - "Значит, я... - дыхания не хватает, это ведь не просто каинова печать, это смертный приговор, и не мне одному. - Крещен... - повторяю одними губами (хотя - что это? Говорю, произношу!). - Да как же ты посмела, Уля!" Она смотрит бездонно, загадочно, смотрит так, будто она одна знает ответ на все вопросы мира и нет у нее ни малейших в том сомнений. "Господь, - начинает тихо, странно, губы едва шевелятся, - Господь мудрее нас, ты ведь, Сергей Алексеевич, из безбожной семьи, и как я могла не позаботиться о тебе? Никак..." Убеждение и вера в каждом слове. Она или святая (не бывает), или сумасшедшая. И, словно угадывая мое невысказанное, говорит: "Ты, мальчик, и родителей у Бога отмолишь, и себя, и многих... И простит Господь, ибо милосерд... Принявший Бога через крещение святое вовек не умрет!"
Она верит в то, о чем говорит. А для меня это... Бездна. Пусть я уже многое понял и продолжаю постигать свое безвременье, но все равно, не готов. Впрочем...
Тогда мне было двенадцать лет.
У нас коммунальная квартира в ЖАКТовском доме (реминисценция первых лет советской власти: Жилищно-акционерное кооперативное товарищество, светлая идея вождя о кооперации, из которой вырастет все и, главным образом, счастье всех трудящихся); окна наших комнат выходят на улицу Желябова, хорошо что не во двор, унылый и грязный, как все дворы Ленинграда. У меня состоялся интересный разговор (мать послала Улю в Дом торговли, что напротив, за чулками, добрая нянюшка взяла меня с собой). "А ты знаешь, как назывался этот магазин раньше?" Я удивлен: "Раньше его и не было вовсе! Его советская власть построила!" Я потрясен и обижен, мне только что исполнилось шесть лет. "Вот и ошибаешься, маленький мой. Он построен до революции, здесь военные покупали одежду, оружие, сапоги". Я потрясен еще больше: "Белые?!" - "Можно и так сказать. Большинство этих людей потом стали белыми". - "А... папа?" Она смущена, я это вижу. "А что папа?" - улыбается, но как-то невсамделишно, странно. "Папа бил белых!" произношу безапелляционно, с детским максимализмом и непреклонностью. Мрачнеет: "Бил... И что же, Сереженька?" У нее севший голос, слезы на глазах. Через много лет я вспомнил этот ничего не значащий разговор и понял: мука. Страшная мука была в ее голосе, глазах. Но тогда... "А то, что я скажу папе!" Господи, я всего лишь ребенок и не сам придумал это. Когда я гуляю в нашем дворе, соседская няня (она возит коляску с маленьким) внушает мне: "Слушай, что твоя Улька бормочет. И эслив что не так - сразу говори отцу! Он у тебя знатный человек, все исделает, как надоть". Но я не сказал и вроде бы все постепенно забылось. А может, Ульяна приучила меня к своим странным речам?
Кажется, я был уже много старше, когда однажды, возвратясь из школы (она располагалась совсем неподалеку, через двор), спросил у матери: "А что было в нашей квартире раньше?" Она улыбнулась (она всегда улыбалась, когда смотрела на меня или разговаривала со мной): "Раньше здесь жил профессор". - "Какой?" Иногда я становлюсь упрямым и стараюсь выяснить все, до конца. Мама знает это и всегда идет мне навстречу. "Понимаешь, этот человек служил на набережной, в университете, еще при царе". - "И что? Что?" Я чувствую тайну, как отказаться от нее? "А после революции он собрал бывших: офицеров, студентов, разных, понимаешь? И они решили сбросить советскую власть. Среди них был известный поэт..." - "А... потом?" Извечный детский вопрос, но я уже угадываю страшную правду. "Их всех арестовала ЧК..." - "Папа?" - перебиваю радостно. Ну, как же, папа - защитник революции, народа, конечно же, он был везде, где шла беспощадная борьба. "Папа тогда... работал не здесь, - голос садится, хрипнет, но мама справляется. - А потом... Ты ведь знаешь, как поступают с врагами?" - "Их убивают!" Это я знаю хорошо, об этом говорят учителя в школе, на уроках. "Их... расстреливают... - эхом отзывается мама. - Ну... Вот и все?"
Нет, не все. Я силюсь соединить, казалось бы, несоединимое. Как же так? Эта квартира принадлежала другим людям. Теперь в ней живем мы с Ульяной, еще здесь живет Циля Моисеевна - она продавщица в кондитерском магазине и часто приносит мне пирожные; и Усманбабаевы здесь живут, "родственники басмачей" - называет их папа. Огромная семья в одной комнате: сам отец семейства Кувондык, его апа Лейла, их семеро детей, мальчик один (он не ходит в школу и по-русски не говорит), остальные - девочки, у них трудные имена, никогда не мог запомнить. Как же так? Ведь у тех, ну, кого... убили, - у них были дети, родственники?
"Тот, кто рядом с врагом и пусть только безразличен, - тот тоже враг! - Губы мамы сжимаются и исчезают, только тоненькая, непримиримая линия, дорога в никуда. - Запомни: с врагами мы поступаем по-вражески!"
Значит, нянька со двора - права?
Первый раз в своей недолгой жизни я в растерянности.
Уля зовет гулять, она только что пришла из магазина с тяжелыми сумками (мама велит покупать "на три дня". Почему именно на "три"? Я спросил, мама ответила невнятно: "Ну... А если что?"). Я догадываюсь (еще без точных слов и формул, по-детски, интуитивно), что Уле хочется отдохнуть, отодвинуть от себя вечные и совсем одинаковые и оттого такие утомительные заботы. Прогулка - это всегда праздник. Для нас обоих. Я быстро натягиваю чулки (один наизнанку, она сразу замечает и переодевает), пальтецо, сшитое неизвестно из чего (помнится, не так давно у мамы было осеннее нечто, со сложным названием, три вечера подряд они с Ульяной по очереди стрекотали на швейной машинке, получилось то, что сейчас на мне), и мы отправляемся. Михайловский сад ближе, он сразу же за красивой церковью, что стоит у канала, но Уля тащит меня дальше, дальше, в милый ее сердцу Летний...
И вот калитка с пиками, и мраморная ваза, и плывет лебедь... И широкая аллея с огромными старинными липами по краям уходит вдаль - так далеко, будто там кончается мир...
Меня занимает ее пристрастие к Летнему. Почему мы почти никогда не гуляем у Михайловского дворца? Ее влечет только сюда и особенно часто - к памятнику "дедушке Крылову" - так когда-то назвали мне неловко сидящего не то на пне, не то в кресле пожилого волосатого человека, вокруг которого скачут зайцы, прыгают козлы и льстиво изгибают лисы свои бесконечные хвосты. А может, то было мое детское воображение? И звери вокруг баснописца обретались совсем другие? Бог весть...
- Ты здесь потеряла денежки? - спрашиваю, понимая, что для всех взрослых деньги - все!
Она молча качает головой. Она некрасивая, моя нянька, маленького роста, скулы выдаются, подбородок, но глаза у нее такие, такие... Как найти слова? Их и взрослые не находят.
- Глупости, Сережа; деньги - это всего лишь глупости. О деньгах горюют только несовершенные натуры, понимаешь?
Конечно, ничего не понимаю. "Натура", "несовершенная" - что это такое? И, заметив мое недоумевающее лицо, Уля говорит:
- Человек бывает хорошим, добрым, умным, образованным. Или наоборот. Наоборот это и есть "несовершенная натура", понял? Человек, которого я очень любила, был совершенной натурой. Мы сидели на этой скамейке... - Она вытягивает длинную, худую руку в сторону Фонтанки. Там действительно стоит скамейка. Странно...
- А почему мы никогда на ней не сидим?
- Потому что мне больно, мальчик...
На скамейке? Сидеть? Я не спорю. По ее лицу я вижу, что сейчас последует очередной рассказ. Я не понимаю ни смысла, ни сути того, о чем она рассказывает, но ее слова западают в душу, будоражат, тревожат...
Колеса на стыках стучали угрюмо, мигала, угасая, свеча в фонаре. Император стоял у окна, глухая ночь летела мимо, но это понимал только ум, глаза же отказывались верить...
- Так и Россия... - сказал, нервно чиркая спичкой. - Так и Россия. Дергается, гремит, несется куда-то, а на самом деле... - махнул рукой. - Ты испортишь глаза, Аликс. Зачем?
Молча покачала головой. Рукоделие... И в прежние, счастливые дни оно было утешением и забавой, оно приводило в порядок расстроенные нервы после гнетущих взрывов болезни у Маленького; руки скользили по канве, и меланхолия, апатия отступали. Как хорошо...
Стукнула дверь, на пороге комиссар Яковлев, затянут в шинель, папаха, револьвер в желтой кобуре, усики - гвардейский вид. Если бы не черные, курчавящиеся волосы и глаза с известной поволокой - можно было бы и поверить, что в самом деле русской...
Императрица отложила вышивку, подняла вдруг сузившиеся глаза:
- Василий Васильевич, у вас славянское имя, почему?
Пожал плечами:
- Так назвали.
- Но ведь вы - еврей. У вас должно быть другое имя, еврейское, разве я не права?