- Если бы такое случилось, товарищ, я был бы здесь без вашего вызова. Я - советский человек! Я - будущий...
- Да не об том я, не об том! - перебивает сокрушенно. - Возникло дело, понимаешь вот, мы ее как члена семьи врага народа, а тут добавляется эта бывшая царская... Значит, ничего?
- Я комсомолец.
- Чертов Федорчук... Твоя характеристика имеет под собой почву. Крученый парень, он мне тоже не показался. Намекал на какой-то пакет, который передала тебе эта Лена...
И я снова лечу вниз головой, незнамо куда. На этот раз он замечает:
- Что с тобой? - Вопрос звучит по-товарищески, сочувственно звучит. А-а... - Догадывается (если бы ты только знал, товарищ...). - Здесь душно, что же это я... - Взбирается на подоконник, открывает фрамугу. - Веревку, понимаешь вот, оборвали, а ХОЗО - недосуг. Хотя - у них работы невпроворот. Столько барахла учесть надо...
Значит, все еще поступает "барахло". "Особки" уже нет, врагов повывели, а оно все поступает и поступает. Накопили, захребетники...
- Ну, вы уже поняли, товарищ. Федорчук неустойчив в нервном отношении (безграмотно, да ведь мне не до языкового отбора), начитался писателя Гайдара, тот тоже романтик, даже рассказ такой есть: "Пакет" - вот откуда дует ветер.
- Понял, - подписывает пропуск. - Дорогу найдешь? Да - вот телефон. Моя фамилия - Дунин. Если что - звони.
И мы прощаемся. Дружеское рукопожатие. Н-да...
Иду мерным шагом. Сквозь тьму. Сквозь себя. Испарина, покалывает кончики пальцев. Кто же на самом деле неустойчив в "нервном отношении"? Откуда Федорчук знает о пакете? Как вынюхал? Ладно. Пакет мы перепрячем. Никакой обыск не найдет. Адье, товарищ лейтенант. Госбезопасности.
Вот и Литейный, как я рад тебе, улица! Артиллерийское училище напротив грозного здания, из которого я только что вышел. Звенят трамваи, гудят машины, люди идут. Странно: жизнь не замирает, несмотря ни на что. Кто-то уже умер, кто-то еще умрет, кто-то умирает сейчас. Но выходят из гастронома покупатели с сумками, пакетами и пакетиками, бутылками, смех, разговоры, как будто ничего не происходит. Кончилась финская неизвестная война. Почти ничего о ней. Только граница отодвинулась от Белоострова, говорят и пишут, что теперь Ленинград в безопасности. Может быть, за это, ради этого погиб отец... Только как он погиб? Сколько ни спрашивал отчима, друзей отца (они иногда заходят) - нет. Ни слова. Каменеют лица, меркнут глаза. Только однажды отчим не выдержал: "Что ты хочешь знать? Он не струсил, не убежал, он исполнил свой долг до конца. Достаточно, парень. Отца помни, обо всем прочем - забудь. Навсегда". Улица Чайковского, сворачиваю направо, к Фонтанке. Виден Летний, он одет в багрец и золото, такой лес любил Пушкин, и я тоже люблю. Он пробудил во мне эту любовь, я благодарен ему.
Вхожу в калитку около Прачешного моста, иду по узенькой гранитной набережной. Отсюда интересно смотреть на Училище правоведения, Соляной городок. Здесь ходили люди, жители города. Где они? Что с ними? Наверное, правоведы сгинули на фронтах Гражданской, в эмиграции. Наверное, те, кто остался в живых, тоскуют по городу, по этой набережной и багровым кронам столетних лип. А с Федорчуком надо быть осторожнее, аккуратнее. Этот сопляк ущербен, ничего собою не представляет, но преисполнен самомнением, гордыней и потому может пойти на самые крайние шаги. Лишь бы выделиться. Это он заложил Лену. У меня нет доказательств, я совершаю грех, думая о человеке так, как думаю, но думать иначе не могу. Придет время, я докажу, кто отправил Лену, ее близких на эшафот и медленное умирание в лагере. Отныне я ни словом, ни взглядом не покажу этому негодяю - что думаю о нем на самом деле. Что поделаешь... Мы все поставлены в такие условия, когда мало быть честным, мало достойно учиться или трудиться, когда... Всего мало, но есть нечто, чего никогда не бывает много. Это некое чувство. Невсамделишное, придуманное, но о нем пишут стихи. Степной пастух их сочиняет. Зачем нам Александр Блок, если пастух пишет лучше? Если родина - это всего лишь один человек. "Я люблю тебя, родина кроткая..." Нет. Этот человек не кроток. Он - вождь. Вождь...
Иду мимо жертв революции. И мне кажется, что из-под красноватого гранита выступила вязкая жидкость. Красная. Кровь.
Школа, занятия, обыденный день, но необыкновенный финал. Во дворе догоняет Анатолий, молча идет рядом, я вижу, что он хочет что-то сказать, но почему-то не решается.
- Вот что, Дерябин... Я долго думал, прежде чем начать этот разговор, но долг повелевает, и я подчиняюсь. Я благодарен тебе. Тогда, у директора, ты поступил мужественно.
Вот оно, в чем дело...
- Анатолий Вячеславович, я только сказал правду. Единственно, что Федорчук... Ладно, все позади. - Улыбаюсь, он улыбается в ответ.
- Лена дала мне книгу, почитать... Это Ольга Форш, "Одеты камнем". Я не поклонник современной советской литературы, что поделаешь, но Лена уговорила меня. Знаешь, это удивительная повесть. О высоком духе на пути в тупик. Форш владеет мастерством иносказания, это почти эзопов язык, ты поймешь. Почему отдаю? Лена так просила, счастлив исполнить.
Подает мне потрепанный томик - желтая обложка, стилизованная решетка темницы на ней, издательство "Прибой". Мы раскланиваемся совсем по-взрослому, и я иду домой. Лена-Лена, ты долго еще не исчезнешь из моей путаной жизни. Весь вечер жадно читаю. Верно: поручик Бейдеман искал то, что позже, уже при советской власти нашел его однокашник: эпизод, в котором бывший генерал от инфантерии подает в сортире пипифакс посетителям, потряс меня до глубины души. Неужели родители боролись именно за это? Если так печален наш общий жребий. Только интересно: писательница сознательно запечатлела торжествующее хамство или здесь сложнее? Писала о революционере, стремилась воспеть, но правда характеров, эпохи, художественная правда все же взяли свое, и все получилось так, как получилось. Была жизнь, в этой жизни складывались судьбы человеческие, по-разному, по-всякому, конечно же, и подлецов, и дряни всякой было великое множество, но вот то, к чему стремился Бейдеман... Оно наступило неодолимо. Как благо? Или как урок нерадивому народу? Кто был ничем - стал всем. А кто был всем - сортирную бумажечку и полотенчико подает. У них, там, на империалистическом Западе, все же лиловый негр манто подает. А у нас что же, бывшие только и годны на то, чтобы сидеть в тюрьме, стоять у стенки перед расстрелом, а при самой большой удаче бдеть о чистоте ануса товарища Гегемона?
...И вот - уроки сделаны (я аккуратист, никогда не забегаю вперед. Делу время, потехе час. Если бы я только знал, какая потеха ждет меня...). Достаю пакет, аккуратно вскрываю. Толстая тетрадь в линейку, торопливо бегущие строки, исполненные черными чернилами, коленкоровая обложка. И записка Лены: "Милый Сергей, я рискнула написать тебе, потому что мы никогда больше не увидимся. Я знаю, как ты относишься ко мне - у тебя все написано на лице. Я дразнила тебя, тиранила, мне бесконечно чужда твоя принадлежность к НКВД. Но это только прилагательное. А по сути, знаю, ты славный, добрый, ты мне очень-очень нравишься. Мне не к кому обратиться. Федорчук - негодяй. Если с нами случится самое страшное - знай: это его рук дело. Сережа... Я доверяю тебе то, что более некому доверить. Тетрадь. В ней ты найдешь... То, что найдешь. Я уверена, что ты все поймешь, во всем разберешься. Это не просто литературный опус. В нем содержатся уникальные сведения. Они понадобятся честным людям в будущем. Я ведь знаю - это будущее настанет вопреки всему и несмотря ни на что. Я не доживу, я это знаю и отношусь к своей судьбе с верой в Бога Живого. А ты доживешь. Я молюсь, чтобы случилось именно так. Не суди меня строго и не поминай лихом. Твоя Лена. А письмо это (ради меня!) уничтожь". Подпись стояла, наверное, как в письме Татьяны к Онегину. Милые дворянские забавы, прелестная любовь от деревенской скуки. Но если даже сейчас существует только этот милый, любимый почерк, и давно уже нет на свете руки, что держала ручку с пером и выводила эти слова и буквы - пусть так. Я все равно не уничтожу это послание, последнюю связующую нить. Может быть, Бог есть, и может быть, он поможет мне когда-нибудь, потом?
Начинаю читать. Действительно, нечто литературное.
"Званцев приехал к самому концу панихиды. Служили по Александру Павловичу Кутепову, Председателю Р.О.В.Союза1, исчезнувшему 26 января 1930 года при весьма загадочных обстоятельствах.
Утром в этот день генерал должен был присутствовать на панихиде по умершему барону Каульбарсу, в Галлиполийской церкви, на улице Мадемуазель, всего в нескольких шагах от своего дома. Позже нашлись свидетели, которые видели, как Кутепова остановили люди в жандармской форме. Свидетель слышал, как один из них сказал, что служит в Сюрте2. Кутепова посадили в автомобиль и увезли. Навсегда... И вот: "Ве-е-ечная па-амять..."
Похищен ГПУ, что ж еще...
"Знакомые все лица..." - подумал Званцев, обводя глазами присутствующих. Храм Александра Невского на рю Дарю и всегда-то казался просторным, если не огромным, но тесно бывало, сегодня же и протиснуться к заупокойному кресту невозможно: стояли, как, бывало, на Марсовом: плечо к плечу. На солее увидел генерала Миллера, тот был до похищения Кутепова его заместителем. Теперь командовал. Все же протолкался, поставил свечку и, перехватив взгляд Миллера, - понял, что следует выйти и обождать. Потеря случилась огромная. Пусть Кутепов и проспал ГПУ, попался в сети, ничтоже сумняшеся принял агентов Москвы, поверил им - все равно: боевой, прославленный генерал, на нем держалось все. Миллер послабее будет...
- Капитан... - Миллер в цивильном, надевает шляпу на ходу. Лицо гладкое, усы вразлет, кончики, как и всегда, закручены в ниточку. Но странно: держатся стрелочки, не валятся, хотя и тоню-юсенькие... - Я как раз собрался телефонировать... Вы мне нужны. Вот мой автомобиль, сядемте и поговоримте.
Адъютанта (он же шофер, эдакий гвардейский хлыщ) отослал, на заднем сиденье просторно, у Миллера американский "кадиллак", шикарная машина.
- Итак... - глаза глубоко посажены, зрачков не видно, - мы с вами прошли Крым, отступление, ад... Я верю вам, Владимир Николаевич, и это не пустые слова. Когда-то наступит будущее. Тот, кто не думает о будущем, уже проиграл. Кратко: мы делали ставку на непредрешенческую позицию, на Учредилку. Наивные мечты... У нас нет идеологии, и это правда, кто бы что ни говорил - о верности, долге, чести и прочем. Да-с... - пожевал губами, желаете курить? Хорошо... (Званцев отрицательно покачал головой - это понравилось.) Между тем настанет время, когда наши преемники окажутся в вакууме. Что мы сможем предложить русскому народу? Я думал над этим давно, и знаете - почему? Потому что народ наш рано или поздно освободится от большевиков. И вот тогда...
- Когда это будет, Евгений Карлович... - не выдержал Званцев. - Мы с вами не доживем...
- И не надо! - оживился Миллер. - Ей-богу, вы - чудак! При чем тут мы с вами? Просто мы с вами обязаны обеспечить будущее. Да, работать для будущего трудно. Невозможно даже. Человек так устроен, что живет только сегодняшним днем. Мы ведь православные... А вот, возьмите, большевики. Атеисты. А ведь и те живут только сегодняшним днем. Остальное - сладкие грезы. Вымысел. И это большая-большая ошибка, мой друг...
Он говорил долго. Его речь сводилась к тому, что русские по своей природе - ведомый, но не ведущий народ, ведомым же всегда и безусловно требуется вожак, вождь. Сегодня он есть - извращенный и омерзительный палач (на этом месте я замерз и медленно-медленно, вдумчиво перечитал еще раз. Да-а... Ничего себе. Как это я сказал там, в Большом доме? "Я верю товарищу Сталину"? Какой молодец... Здесь не то чтобы отчим, здесь сам Лаврентий Павлович, всемогущий Берия меня не спасет. Даже если и захочет. Но он не захочет. Однако страшно...). Не долг ли - дворянский и патриотический вернуть народ в истинное русло? "Православие, Самодержавие, Народность". Вот он, краеугольный камень, на котором будет построена новая идеология. И врата ада не одолеют ее. Ибо русский человек ждет не палача, но управителя, отца. А посему надобно соблюсти и монархические традиции, и Закон о престолонаследии, определить - кто где, кто за кем и так далее и тому подобное. Но самое главное заключается в том, что достоверных, проверенных сведений о гибели царской семьи нет, их никто не опубликовал, "останки" же, представленные следователем Соколовым, вызывают большое сомнение, ибо не подвергались экспертизе, в то же время со всех сторон, из разных источников приходят сообщения о том, что царская семья жива. Конечно, следует отбросить очевидные искажения - например, Анну Андерсен, коя выдает себя за великую княжну Анастасию, и прочих, всяких и разных, инспирируемых ГПУ (а кем же еще?), и вдумчиво, медленно войти в ситуацию и установить либо непреложный факт гибели семьи, либо вступить с нею в контакт. Если государь жив - он должен самолично, именным указом передать бразды правления старшему в роде либо поручить изменить закон о престолонаследии, а уж после этого указать избранника. Эмиграция же (монархическая, конечно), цивильная и военная, подчинится любому решению. Немаловажно и то, что он, Званцев, уже занимался этой проблемой когда-то, по поручению Кутепова.
- Что скажете, Владимир Николаевич? - заметно было, что генерал взволнован. - У вас остались связи в Москве?
- Ни единой, ваше превосходительство. Все утрачено.
- Хорошо, мы дадим. Мы понимаем: без помощи - акция провальная.
- Я даже не представляю, сколько понадобится денег... И как такую сумму нести через две, а то и три границы? А "окна"? А если они провалены? Я не о своей жизни пекусь. Только. Но и о деле, ваше превосходительство.
Миллер долго молчал, покачивая округлой головой, словно китайская статуэтка. Тронул усы, вздохнул, развел руками:
- Мы советовались. Никаких "окон". Поедете официально. Мы изготовим безукоризненные советские паспорта - заграничный и внутренний. Командировочное удостоверение. Деньги советские, настоящие. Возьмете столько, сколько сможете увезти. Лишь бы карманы не оттопыривались, засмеялся, - шучу по-стариковски. Главное: несколько бриллиантов, это всегда деньги, за треть цены сбудете без опаски. Признанный, проверенный большевистский способ: их курьеры везут сюда только бриллианты награбленные, отобранные... Как это? Конфискованные!
- А... в Москве?
- Дадим вам самые надежные явки. Их немного, но они - наша гордость. Проверены и перепроверены многажды. Особенно та, что в Останкино. Если что - вас узнают в лицо. На самый крайний случай, "Х" - позвоните по этим телефонам. В рабочее время. Или позже, домой. Спросите "Федора Алексеевича". Вам ответят: "Набирайте правильно". После звонка встреча через час, в магазине "Мюр и Мерилиз", у отдела, торгующего граммофонными пластинками. Чтобы вас смогли опознать - держите в руке бумажник. Магазин, внимания не привлечет...
- А первая явка? Кто это?
- Да-да, извините, увлекся. Первая - милиционер. А? Каково? Новые документы получите у милиционера. Не смущайтесь. Это мой бывший унтер-офицер.
Приложил платок к вдруг увлажнившимся глазам.
- Как ждут нас в России... Как ждут...
- Слушаюсь. - Званцев вдруг почувствовал волнение. Свидание с родиной... Это же счастье! Имение дядюшки неподалеку от Казани можно будет навестить. А почему нет? Такая редкостная удача... Дядюшка, прошлое, первая любовь...
Миллер подобрался:
- Когда сочтете, что все ясно и командировка окончена, - милости просим обратно. Надеюсь, - с самыми достоверными сведениями. Бог помочь вам, капитан...
Облобызались трижды, как некогда там. В России.
Уже на следующий день Званцев получил на конспиративной квартире РОВсоюза советские паспорта, несколько бриллиантов, деньги. В командировочном удостоверении стояло: "СССР. Государственный Эрмитаж. Дирекция. 25 мая 1937 года. № 14. Научный сотрудник отдела западно-европейской живописи тов. Гузаков Арнольд Анатольевич командируется: Франция-Париж-Лувр - для изучения соответствующих разделов и договоренности об организации выставок. Срок командировки: 26.05.37-1.06.37. Замдиректора по научной работе". Подпись, отметки о прибытии и убытии - все было выше всяких похвал. Паспорта были изготовлены столь тщательно, что Званцев успокоился окончательно. "Надо же... подумал, может быть, впервые после исхода в 20-м, - надо же... Как конкретно и как странно: СССР - не Россия. Не Зимний, а Эрмитаж. Не обитель царской семьи, пусть и покинутая, а музей для "трудящихся". В который они приходят поглазеть на житье-бытье своих исконных, коренных врагов государей русских. Как важно, как необходимо, чтобы быдло глазело и радовалось: стерли. Без остатка. И все, что ни есть под сводами бывшего дворца, - теперь наше. Что ж, пройдет время, и они осознают, что наше - это всего лишь ничье, и что страшнее ничего и быть не может, потому что общее оно и есть "общее": в мерзком, свальном обладании женщиной или разрушительном необладании всем прочим..."