Неужели я заблудился? Я шел по колено в густой траве. Где дорожка? Я повел лучом фонарика по земле. Ага, вот она! Но что это за звук? Прямо впереди. Стук, стук, стук! Словно кто-то стучал в садовый стульчик. Нет, звук доносится сверху с вишневого дерева. Тихий, неритмичный, абсолютно незнакомый мне звук. Может, это стучит ветка своим сломанным концом о ствол дерева? Я посветил фонариком наверх. Лишь неясное шевеление листвы и ветвей. Но вот там, наверху, мелькнуло что-то еще — что-то другое. Луч света скользнул дальше, задержался на каком-то предмете, погас.
Там что-то висело, что-то отвратительно вялое и бесформенное... Я потряс фонарик, он мигнул и погас окончательно.
Но и краткого мига было достаточно, чтобы увидеть и убедиться.
Нелепая клетчатая кепка сползала с головы, или, может быть, была напялена на лицо: козырек ее упирался в куртку-ветровку, которую трепал и терзал ветер. Голова наклонилась набок, словно она в ужасе взирала на уходящую вверх веревку, поднимавшуюся от горла вертикально в темно-зеленую листву.
Министр вернулся домой. Теперь он был дома. Может, он даже разгадал загадку и нашел убийцу.
Но убийца перехитрил его.
— «...я, кажется, знаю, кто убил Беату и Еву... Это ужасно, трагично и абсолютно невероятно... Как, неужели и ты здесь? Что ты здесь делаешь?..»
Больше он не заговорит и никого не разоблачит. Свисая с петлей на глее со своего собственного вишневого дерева.
«А этот стук — это... это стучат туфли о ствол дерева», — подумал я, на меня навалился ужас, пустота, и я упал на самое дно глубокого черного колодца.
Первое, что я услышал, когда очнулся, был голос сестры:
— Прежде, чем тащить его на лучший в доме диван, следовало снять туфли. А еще лучше — купить новый чехол!
Первое, что я увидел, было склонившееся надо мной, озабоченное, но, как всегда, румяное и живое лицо Министра.
— Он пришел в себя! — крикнул он. — Как ты себя чувствуешь? Хочешь коньяку? И что, Христа ради, тебе понадобилось так поздно ночью в саду? Я слышал, как ты сошел вниз по лестнице, и очень недоумевал, отчего ты не возвращаешься? Рядом с тобой в траве лежал карманный фонарик. Он сгорел.
Я воззрился на Министра, и, как сейчас помню, потрогал его пальцем.
— Ты висел на вишневом дереве... мертвый...
— Я? Висел?.. Ну нет, дорогой, с чего бы мне там висеть? И еще посреди ночи! Дети! Коньяку!
— С кем... кого ты встретил на танцах, когда говорил со мной по телефону?
— На танцах? Это был начальник экспедиции из департамента гражданских дел; я понятия не имел, что он живет в тех местах и любит старинные танцы. Но почему ты спрашиваешь?
О причине я предпочел умолчать.
— Он разве не умер? — с явным разочарованием в голосе спросило стоявшее рядом дитя, по-видимому, мистическими событиями уже объевшееся. Дитя явно чувствовало себя обманутым, словно у него отобрали и тут же на глазах раздавили пакет кокосового молока. Мне очень хочется верить, что ребенок был из категории приглашенных.
Сестра покачала головой, ушла и тут же вернулась.
— Он, наверное, увидел пугало. Когда ты уехал на танцы, я собрала немного старого тряпья — твою ужасную кепку, старую куртку и пару штанов, а дети приколотили перекладину к жерди. Кто бы мог подумать, что Вильхельму вздумается гулять среди ночи и он не сможет отличить собственного зятя от огородного пугала? Понял теперь, на что ты похож? Члену правительства, пусть даже социал-демократического правительства, не обязательно одеваться, как бродяге. Посмотри на министра иностранных дел! Он похож на человека и выглядит как настоящий государственный деятель!
— Посмотри на премьер-министра! — парировал Министр.
— Ему идет любая одежда. С его-то телосложением!
— Телосложением? Что ты можешь знать о его телосложении?
— Ну ладно! Тогда посмотри на министра обороны! — сделала отвлекающий выпад жена.
— Посмотри на Стрэнга! — проворчал Министр и заявил, что плевать он хотел на вишневое дерево, если птицы расклюют его любимую клетчатую кепку. Что ж, ответила ему сестра Маргарета, если он разденет пугало, пусть садится на дерево сам, еду ему будут приносить дети.
— Какое хорошее лето! — восторженно прокричало еще одно разбуженное дитя в пижаме. — Сначала помирают все тети, папу посылают в нокаут, дядя отбрасывает коньки, а папа с мамой ругаются...
Я чувствовал, что еще слишком слаб, и у меня нет сил выслушивать семейную склоку, пусть даже и на самом высоком государственном уровне, и попросил проводить меня в мою комнату, где сразу принял снотворное и несколько укрепляющих желудок таблеток. Раздеваясь, я мысленно прошелся по событиям каждого из проведенных мной на Линдо дней и так разволновался, что пришлось выпить еще по одной пилюле того и другого лекарства.
Заснул я не сразу, и прежде, чем попасть в объятия спасительного Морфея, немного поразмышлял о характере хозяина дачи — моего зятя. Наверное, человек, обладающий состоянием в сотни миллионов крон и не желающий обеспечить своей семье и гостям никакого иного элементарного удобства, кроме сырого, построенного еще во времена его детства дощатого строения, вполне заслуживает, чтобы его называли сентиментальным шутом. Чтобы не сказать хуже. Осознание истины, как и всегда, явилось позже, когда в спальню сквозь шторы стал просачиваться свет зари: как-то неожиданно, с пугающей ясностью, я вдруг понял, что мой зять — сумасшедший. Абсолютно ущербный и неизлечимый сумасшедший тип.
В пятницу, когда разыгрался последний акт этой драмы, я спал долго и вышел только к обеду.
К Министру было не подступиться, он огрызался на все вопросы, а после обеда заперся в библиотеке и долго разговаривал по телефону. Потом он отправился на пепелище — осматривать место, где стояла уборная министра юстиции — правда, не раньше, чем получил соответствующее разрешение от полиции; все неучитываемые передвижения за пределами собственных участков были отныне запрещены. Дело зашло далеко, бесцеремонный убийца посадил под замок всех, и мы сидели, изолированные от мира, на своих дачах под защитой, или, вернее, под наблюдением, едва ли не самого большого скопления полиции в одном месте за всю историю нашей страны.
Дождь наконец пошел, он моросил за окном серой и унылой пеленой. Министр отправился в свою экспедицию один: о том, чтобы сопровождать его, не могло быть и речи. Вместо этого я удобно расположился в библиотеке, собираясь спокойно скоротать время в обществе «Древних народов Вавилона», которыми последнее время непростительно пренебрегал.
Однако к чаю на даче появился неизвестно откуда вынырнувший Бенни Петтерсон. У него было серое от недосыпания лицо, и он был явно недоволен собой. Бенни сообщил мне, что начальник полиции уже находится на обратном пути из Японии, расследование зашло в тупик, и он не знает, какую из линий следствия разрабатывать дальше. Так что дело, вероятнее всего, скоро передадут центральной криминальной комиссии по делам об убийствах. Министр, как я понял, посчитал излишним делиться с Бенни своими открытиями, и я счел за лучшее тоже не посвящать его в смутные догадки моего зятя. Допрос Барбру Бюлинд, устроенный ей по поводу посещения тетушки в вечер убийства, тоже ничего ценного не дал, а Кристер Хаммарстрем по-прежнему молчал, скрывая то, что видел сам или слышал от Евы до того, как она стала очередной жертвой убийцы. И вот теперь ученик пришел просить помощи у своего старого учителя.
— Вы не могли бы, магистр, поговорить с ним? Вам люди доверяют, вам они открываются. Я заметил это еще в школе. А меня он боится, и это сковывает его на допросах. Он обычно с ужасом, словно не верит собственным глазам, подолгу смотрит на меня, как на привидение. Мы вывезли его на прогулку сегодня утром, чтобы он немного расслабился, но это не помогло. Поговорите с ним, магистр, попробуйте его разговорить! Может, вам он расскажет все, что знает, не соображая даже, что говорит?
Не буду отрицать, столь высокая оценка моих человеческих качеств мне, конечно, польстила. И хотя на удачу я особых надежд не питал, я все же пообещал ему сделать все, что смогу: положение обязывало не упускать даже малейшей из возможностей. Внутренне я еще не верил, что разгадка в руках у Министра.
Поэтому через какое-то время я уже плелся по мокрой дорожке парка к дому профессора. Мое сопровождение осталось у калитки, но на своем очень коротком пути до входной двери я успел заметить мелькание пяти или шести серых плащей за клумбами и грядками; не меньшее их количество скрывалось, наверное, за деревьями и кустами. Полицейский в форме постучал в дверь и, когда, порядочно промешкав, профессор открыл дверь, доложил ему о моем визите.
Я остался с профессором наедине. Нет, далеко не всегда худший удел выпадает мертвым. Передо мной был горший случай. Кристер Хаммарстрем пока что избежал смертельной пули или физического уничтожения, но это был не человек, а человеческая развалина, живой труп. Его руки дрожали, как у перенесшего инфаркт больного, а лицо сохраняло подобие живого только благодаря искажавшему его черты нервному тику.
Мы уселись у окна. Ветер снова стих, и залив лежал ровный и серый, как надгробная плита. С моря доносилась мегафонная перекличка судов, толстыми перекатывающимися валами надвигался густой туман. Скоро он навалится на берег и похоронит под собой дома и людей...
Просидев у него с час, я собрался уходить. Я говорил ему самые обычные каждодневные вещи, а он молчал. И я не знал, слушает он меня или нет. Но я решил ни о чем его не спрашивать: он либо заговорит по собственной воле, либо не заговорит вовсе. Пусть другие задают ему вопросы, допрашивают, давят на него — этот путь не для меня. Скорее всего, он слушал, ничего не воспринимая из моих слов, хотя звук голоса и сознание близости другого человека действовали на него успокаивающе: всякий раз, когда я умолкал, беспокойство снова овладевало им, он отводил взгляд с окна, моря и тумана, его глаза начинали бегать по комнате, его сильные руки, словно борясь друг с другом, сцеплялись пальцами, дыхание учащалось и становилось беспорядочным.
Когда наконец, нарушив молчание, он заговорил, речь его зазвучала быстро, невнятно, иногда совсем тихо. Из нас двоих врач был он, а не я, но даже я чувствовал и понимал: этот человек, сидевший рядом со мной, зашел на пути страдания так далеко, его так долго преследовали, гнали и запугивали, что он потерял всякий контроль над своими словами и поступками. Казалось, он не замечал моего присутствия.
— Я никогда не думал, что получится так. Так страшно! По ночам я лежу, жду и прислушиваюсь, ожидаю звука шагов. Придет ли он ночью сегодня? Или подождет до завтра? Я слушаю и слушаю и под конец слышу его там, снаружи, совершенно отчетливо, и тогда я срываюсь с места и спешно одеваюсь, я не хочу, чтобы он застал меня в постели. Но никто не стучит в дверь, никто не нащупывает замок на двери, и тогда я думаю, он по-прежнему стоит там, снаружи, в темноте, и ждет, когда я выйду, чтобы взять меня. Я зажигаю лампу над дверью, но на лестнице стоит обычный дежурный полицейский. И тогда я понимаю: он играет со мной. Я — мышь, а он — кошка, Он не торопится, может подождать еще один миг, еще одну ночь. После такой ночи я устаю еще больше, и тогда все происходит много легче и быстрее. А после я падаю на кровать, смотрю на телефон и думаю: он позвонит первым! Он первый позвонит и попросит меня прийти. Нет, он скажет, что сам придет сюда, он наслаждается, знает, как сильно я боюсь. И я гляжу на телефон и думаю, сейчас он зазвонит, он должен зазвонить, он звонит! И я кричу: «Да, да, это я!» — но на другом конце линии нет никого. Потом я думаю: он придет, когда будет абсолютно уверен, через несколько дней, и к утру я засыпаю, но и во сне переживаю все заново.
Утром опять появляется надежда. Может, мне это удастся? Ведь несколько дней удавалось! Как, собственно, он доберется до тебя? Никак. Он здесь не появится. Тебя охраняют полицейские. А он — не безумец! Но потом я снова вижу его перед собой — его жестокое, холодное, враждебное лицо — и понимаю, нет, мне это не удастся! Если это не случится сегодня или завтра, то случится через год или десять лет. Он от меня не отстанет, он до меня доберется! И что самое худшее — этому никогда, никогда не будет конца! А я так одинок. Я читал об этом в книгах и в газетах, но никогда не думал, что это произойдет со мной и что это так ужасно, когда на тебя охотятся, а ты — совершенно один! Когда я начинаю прозревать в будущем все эти дни и ночи, которые мне предстоит пережить, рука невольно тянется к телефону, и я хочу прокричать в него: «Я сдаюсь! Приходи, и покончим с этим раз и навсегда!» Но я этого не делаю, я злюсь, я прихожу в бешенство. Какая несправедливость! Почему должен выиграть он, а не я — я, кто так много страдал! Разве страдание не учитывается?..
Последние слова он произнес, всхлипывая, он рыдал, плакал открыто и несдержанно, как ребенок. Его голова упала на стол.
Я обнял его за плечи и стал утешать. Я сказал, что днем и ночью его охраняет целый отряд полицейских и никто, никто не может проникнуть к нему в дом. Я обещал ему, что его немедленно отправят с Линдо в городскую больницу, где выследить и найти его невозможно. Я говорил ему, чтобы он успокоился и чтобы сообщил все, что знает и кого боится, что он должен сказать, кто убил Беату и Еву и пытался убить его самого.
Но он меня не слышал.
Он был далеко от меня и от того места, где мы сидели, — в своем собственном мире страха и тоски.
Я взглянул в окно. Туман уже высадился с моря на сушу и теперь устилал берег толстым влажным слоем ваты. За окном перед лужайкой маячили неясные, размытые контуры деревьев.
Звук послышался снизу.