«Нужно связаться с полицией!» — подумал я. Полиция здесь близко, снаружи, в тумане. Но я не мог шевельнуться, да было уже и поздно.
Он крался по прихожей, нас отделяла от него только тонкая дверь. Вот он наткнулся на что-то, что-то глухо брякнуло. Потом послышались стелющиеся, почти неслышные шаги. Снова тишина. Он, должно быть, стоит и прислушивается с другой стороны, там, в темных сумерках; я едва различал чернеющую ручку двери. Ручка двери! Она пошла вниз — медленно, бесконечно осторожно, как будто пришедший не хотел будить того, кто спит в доме, спит легким, чутким сном получившего передышку загнанного животного...
Пальцы, охватывавшие мою руку, жестко сжались, мне стало больно, я хотел крикнуть и не смог.
Дверь наполовину открылась, и в комнату скользнула тень.
Нет, не тень.
Человек. Мощный, коренастый, в шортах и с голыми ногами.
Министр юстиции Хюго Маттсон.
В руке он держал ружье.
Жесткие пальцы, охватывавшие мою руку, разжались. Кристер Хаммарстрем откинулся на спинку стула.
— Вы здесь? Сумерничаете?
Хюго Маттсон смотрел на нас в изумлении и в замешательстве.
Я спросил, как ему удалось миновать охрану, и, к удивлению, голос у меня не сорвался и звучал уверенно.
Изумление на усах Хюго сменила хорошо знакомая ухмылка.
— Это оказалось нетрудно. Я вышел из дома порыбачить. Надо же, я получил на это милостивое соизволение! — и он яростно махнул футляром спиннинга, который я поначалу принял за ружье. — Но тут поднялся туман, я ошибся в направлении и пристал к берегу здесь, а не у своей дачи. Ну, раз уж я сюда попал, я решил испытать, надежно ли охраняется дом, и заодно навестить Кристера. Скрываясь за деревьями и клумбами, — кстати, твой сад просто идеальное место для убийцы! — я стал пробираться к дому, и, представь, ни одна собака меня не заметила! Когда я добрался до аллеи кустов, осталось только хорошенько пригнуться и быстро добежать до подвального люка. Хотя там, внизу, оказалось чертовски темно, и пробираться пришлось на ощупь. Поднимаясь по лестнице, я вспомнил, что не заметил освещенных окон, и решил, что ты, должно быть, спишь и не стоит тебя будить. Поэтому я старался не шуметь. В этих резиновых тапочках я дам сто очков вперед любому индейцу! Сейчас пойду и покажу этим легавым, как исполняют они свои обязанности!
Он пробежал через прихожую, открыл дверь и заорал с порога в туман:
— Эй, вы, плоскостопые! Идите-ка сюда!
Министр сидел на телефоне в библиотеке.
Взяв со стола «Древние народы Вавилона», я уже хотел притворить за собой дверь, как в этот момент Министр, ожидавший, по-видимому, когда на другом конце линии поднимут трубку, окликнул меня.
— Я только что говорил с техниками по поводу письма Беаты Еве Идберг. Они исследовали его. Письмо действительно написано Беатой, как мы и предполагали. Но химический анализ чернил показал, что оно — примерно годичной давности. А конверт надписан совсем недавно. Тоже самой Беатой.
— Что это значит?
— Что это значит?.. Алло! Это говорит министр внутренних дел. Я звонил вам сегодня утром по поводу...
Я пошел в свою комнату.
Снова поднялся ветер, он разогнал туман, и на окнах стали постукивать ставни.
Заглянув в комнату — бывшую гостиную в доме Евы Идберг, я понял, что разговаривать с полицейским комиссаром буду не один.
Комиссар позвонил сразу после ужина и просил меня немедленно явиться на виллу Евы Идберг. Жалобные нотки в его голосе, звучавшие во время нашего последнего разговора, исчезли. Бенни говорил решительно и властно: судя по всему, он снова обрел былую самоуверенность. Министр получил аналогичный вызов, но заявил вдруг, чтобы я шел один. «Я появлюсь там позже, когда стемнеет и уляжется ветер, — сказал он и потом уж совсем загадочно добавил: — Когда доберешься туда, поднимись, пожалуйста, наверх в спальню Евы и включи там свет! И проследи потом, чтобы никто его не выключал!»
Поэтому, окинув взглядом гостиную и обнаружив, что общество еще только собиралось, я поднялся по лестнице в спальню. Я включил в ней верхнее освещение и встал у окна, где стояла Ева Идберг поздно вечером всего два дня назад, когда ее застрелили на этом самом месте. Яблоня тянулась ко мне снизу своими искалеченными ветвями и лишь чуть-чуть не дотягивалась до окна. Наверное, раньше, — подумал я, — отсюда можно было собирать яблоки. Я посмотрел поверх яблони на опушку леса. Стреляли откуда-то оттуда — там стоял убийца и дожидался момента, когда, наконец, на окне поднимется штора... Знает ли Министр, кто убийца? Или, может, Бенни Петтерсон тоже разгадал загадку? Зачем он собрал нас? Чтобы поставить перед фактом?
Задумавшись, я, выходя, механически выключил свет, и мне пришлось возвращаться, чтобы снова включить его.
Гостиная комната Евы Идберг была большой и уютной, а из окна ее открывался прекрасный вид на залив, поблескивавший сейчас серой гладью металла. Ветер, как и всегда к вечеру, немного улегся, но поверхность моря все еще вспарывали глубокие беспорядочные борозды. «Я появлюсь позже, когда стемнеет и уляжется ветер»... Что от хотел этим сказать?
В комнате сидели, ожидая прихода остальных, Сигне и Магнус, министр юстиции, Стеллан Линден и еще один молодой человек весьма крепкого телосложения в коричневом клубном пиджаке и с поразительно большими оттопыривающимися красными ушами. Он сидел в углу, но, казалось, занимал собой всю комнату.
Хюго Маттсон бросился в большое и удобное, стоявшее у камина кресло.
— У вас, адъюнкт, такие хорошие отношения с полицией. Может, вы знаете, зачем нас согнали сюда? И почему комиссара до сих пор нет и он не ублажает своих гостей? Раз уж Ева отсутствует — по причине, конечно, уважительной — хозяин здесь он. А мы его гости, а не пленники. Наш полицейский друг — вон тот в углу, который так старается, изображая из себя штатского, — твердит одно: он-де ничего не знает. Это с его-то ушами! Ни за что не поверю!
За меня ответила Сигне. Она сидела на диване одна. По-видимому, никто не покушался на столь необходимое ей пространство. И теперь ее щедро распространяющиеся формы гармонично сдерживались плюшевыми думочками с одной стороны и небольшими, пастельного тона, диванными подушками с другой.
— Слушайте, мне кажется, он нашел того, кто совершил все это ужасное, и теперь хочет при всех арестовать его!
— Неужели ты всерьез веришь, что этот длинноносый мужлан на что-то способен? — Стеллан Линден, стоявший, опершись на подоконник, и глядевший на море, повернулся к нам. Художник волновался: слова, которые он обычно цедил сквозь зубы, на этот раз, быстро цепляясь друг за друга, легко слетали с его губ. — Человек, сумевший проникнуть через тройное оцепление, такому ничтожеству не по зубам! Уверяю, единственное, что может полиция, это поднажать на нас в надежде, что убийца потеряет присутствие духа и расколется сам. Пока полицейским удалось только одно — превратить наши дома в тюрьмы!
— Наверное, в данном случае излишняя осторожность не повредит, — прервал молчание сидевший рядом со мной Магнус. Он мял пальцами клочок бумаги, а взгляд его нервно перебегал с бумаги на жену и обратно.
Стеллан Линден не ответил ему. Он снова повернулся лицом к заливу. Волны на нем практически стерлись. И березы на побережье больше не раскачивались. Вдали над материком лежали темные тучи. Стоило задуть легкому ветерку, и на нас снова пролился бы дождь.
Тем временем к нам присоединились профессор Хаммарстрем и Барбру Бюлинд. Автомобили, покачиваясь на неровной садовой дорожке, доставили их почти к порогу, и несколько остающихся до него шагов профессор и Барбру сделали в тесном кольце сомкнувшихся многочисленных полицейских. Двое из этого сопровождения довели их до гостиной и остались дежурить у двери. Была ли в том необходимость? Не знаю. Неужели кто-то мог решиться на последнюю отчаянную попытку даже здесь, в доме, на глазах у охваченных страхом соседей и друзей?
Кристер Хаммарстрем не ответил на наши приветствия. Кажется, он даже не обратил на них внимания. Поколебавшись с секунду, он вяло поплелся в угол и опустился там на стул рядом с переодетым в штатское полицейским. Может, он хотел сесть как можно дальше от нас? Или следовал данным ему инструкциям?
Барбру была верна себе. Ее пепельные волосы жидкими прядями свисали на лоб, а самой заметной деталью -ее, как обычно, абсолютно бессюжетного и по-осеннему унылого лица были плохо закамуфлированные пудрой прыщи. Барбру смущенно улыбнулась нам от двери, пробормотала что-то себе под нос — что, мы так и не расслышали, — и прямиком направилась к Стеллану Линдену. Оба они расположились на стульях напротив меня и, немного пошептавшись, умолкли. Барбру нервно озиралась и все время натягивала на колени свою вечную серую юбку.
Комиссара все не было. Не было и Министра.
Тем временем сумерки сгустились. Мы сидели и ждали. Иногда ворчал Хюго Маттсон, на него шикали, и все снова умолкали. Никто не знал, что готовит нам будущее, но все мы ожидали момента истины.
Истина! Что есть истина? Разрядка нервного напряжения? Освобождение от страха? Ясность? Справедливый расчет с прошлым? Или истина — отвращение, ужас, трагедия? Так или иначе, но маска с лица убийцы спадет. И чье лицо мы увидим — увидим таким, каково оно в действительности? Лицо соседа, друга, супруга? Так или иначе этот вечер должен был отметить каждого и затронуть всех.
И для одного-единственного из нас истина будет концом — концом всего, что делает жизнь привлекательной, стоящей того, чтобы жить — положения в обществе, свободы, любви.
Я обвел взглядом наш кружок.
В глаза бросились руки: снующие, сильные, практичные руки, которые не могли долго оставаться без дела...
Сигне по-прежнему сидела одна на диване и вязала яростно и безостановочно, словно хотела закончить вязание уже этим вечером. Мышцы на ее лице расслабились, само лицо было спокойным. Иногда губы шевелились, она словно разговаривала сама с собой. Но, наверное, она просто считала петли...
Магнус, сидевший рядом со мной — кстати, почему он не сел рядом с женой? — сгибал листочек своей бумаги вдвое, вчетверо... потом снова разгибал ее. Бумага долго не выдержит, подумал я, она распадется на сгибах. Глаза Магнуса мигали из-под очков, словно он плохо видел свою бумагу и сгибы на ней. Меня вдруг поразило, насколько же старше жены он выглядел! Он казался очень усталым...
Напротив меня, сидя спиной к окну, Барбру Бюлинд все натягивала и натягивала на свои колени юбку. На лице у нее еще витал след вымученной улыбки, которой она приветствовала нас, входя в гостиную, а ее взгляд неотрывно следил за работой теребивших серую материю собственных рук. Я вдруг подумал: она боится поднять взгляд, считает, что все мы пристально разглядываем ее и вспоминаем ее нервный срыв, ее неприкрытый страх, насмехаемся над ней и считаем, что так себя приличные люди не ведут: во всяком случае, так не ведут себя учительницы.
Человек, сидящий рядом с ней, занялся своими усами. Они свисали вниз, они и должны были свисать вниз — это были висячие усы, но сейчас он завивал их наверх. Человек ерзал на сиденье стула.