- Не нравится мне все это, сынок, - пробасил отец, всю жизнь проработавший мастером на заводе. - Торговать, перепродавать... На народном горе наживаетесь... Мы верили в Ельцина, он говорил, что сам на рельсы ляжет... Обманул он нас, со своим Гайдаром... Освободили цены, все появилось на прилавках, а кто теперь все это может купить? Еще хуже стало, раньше хоть не видели своими глазами, а теперь - видит око, да зуб неймет... Смотрим и облизываемся, купить-то не на что. Вот, Сашеньку толком ни накормить, ни одеть не можем. А у него в классе тоже дети торгашей учатся, так смеются над ним...
- Я могу помочь, я, кстати, и приехал, чтобы дать вам денег, возражал подавленный таким приемом Алексей.
- Не надо, - кривила тонкие губы Татьяна. - Я полностью поддерживаю папу, ограбили ваши демократы-дерьмократы народ, и вся эта купля-продажа мне не по душе... Только папа по своей привычке сильно все преувеличивает, никто над Сашкой не смеется, пришел он как-то в школу в рваных брюках, которые сам же порвал, подравшись с кем-то перед занятиями, кто-то и назвал его оборванцем. А так мы все работаем, на себя тратим мало, и наш Сашенька сыт и прилично одет. Сам погляди, неужели он похож на голодающего?
Упитанный пацан действительно выглядел вполне прилично. И тем не менее Алексей тайком от отца и сестры сунул матери деньги. Та боязливо оглянулась по сторонам и взяла.
Потом он приезжал еще пару раз и снова привозил матери деньги. А в феврале после ограбления склада и наезда скупо поделился с матерью своими проблемами, о чем потом очень пожалел.
- Сыто живешь, сынок... - упрекнула его, как всегда, она. - Людских забот-печалей не ведаешь...
И тут он взорвался, не выдержал. Рассказал ей о том, как напали на их офис, о том, как нагрели их на огромную сумму.
- Они нам тоже, как видишь, не даром даются, эти денежки, - прибавил он в конце рассказа.
- А не занимались бы всякими махинациями, не было бы и налетов, парировала мать, сразу же истолковав все в пользу своей и отцовской мысли о том, что все, что в настоящее время происходит, - сплошное преступление против народа.
- Так что, ты полагаешь, что раньше жили лучше? - еле сдерживая себя, спрашивал Алексей.
- А неужели нет? - всплеснула руками мать, даже поражаясь бестолковости сына. - Все у нас было, что надо, не голодали, никому не завидовали, никто никого не резал, не убивал, разве что по пьяни да ради хулиганства. А нынче что творится? Да ты и сам знаешь, - вздохнула она, вспоминая, что как-никак у сына совсем недавно произошла страшная трагедия. - Сыночек, - вдруг заголосила она. - У тебя же у самого и женушку, и Митеньку, внучонка нашего ненаглядного, убили. А кто? Вражины эти черномазые, поили, кормили их семьдесят лет, почитай, что с деревьев сняли. А они что? Правду люди говорят, сколько волка ни корми, он в лес смотрит... Развалил Ельцин страну, тут и началось... Взрывы, убийства, то ли еще будет, попомни мое слово... Ты делом занимался, офицером был, танкистом, а теперь что? Торгашом стал, на своей машине ездишь, людей добрых обманываешь, у которых и на проездной не всегда деньги найдутся. Стыдно перед людьми, перед соседями стыдно, Лешенька... Ты не серчай, кто тебе, кроме родной матери, правду скажет?
Деньги, однако, опять взяла, и Алексей, не желая вступать в бесполезный спор, попил чаю и уехал в Москву.
Так что письма в "Матросскую тишину" от родителей были вполне в духе теории Сидельникова. Верили, что убил, корили, призывали покаяться и тому подобное...
"Может быть, я и на самом деле убил этого Мойдодыра, - казалось иногда Алексею. - Убил да и позабыл..."
Как ни странно, единственным человеком, который как-то поддерживал его, был следователь прокуратуры Илья Романович Бурлак, ведущий это дело. Бурлак с самого начала дела проникся симпатией к подследственному Кондратьеву и не мог поверить, чтобы этот седой молодой человек с печальными глазами мог убить. Хотя, разумеется, не исключал и этот вариант. Кондратьев - афганец, человек, переживший тяжелую потерю и, возможно, ожесточившийся, не допускающий того, чтобы всякие подонки типа Мойдодыра терроризировали его, и в самом крайнем случае мог бы... И все же он склонялся к тому, что говорил ему сам подследственный. Он хотел было разрешить ему свидания с близкими и друзьями, но только он принял такое решение, как последовал звонок свыше и ему четко дали понять, что делать этого ни в коем случае не следует ввиду особой опасности подследственного. Если бы Алексею удалось переговорить с Фроловым, вся игра Сидельникова провалилась бы, а если бы он выяснил отношения с Инной, он бы просто очнулся от апатии и безразличия и стал бы сам бороться за себя. Но... все было предусмотрено... Сидельников же разговаривал с Бурлаком совершенно по-другому, чем со своим подзащитным. Наивный, горячий и не искушенный в такого рода делах Кондратьев - не то что опытнейший сорокапятилетний Бурлак, имевший за своей спиной огромное количество самых сложных дел, к тому же имевший и о самом Сидельникове некоторое, хоть далеко и не полное представление.
Таким образом, лавируя между подзащитным, его вспыльчивым, из кожи вон лезущим, чтобы помочь Алексею, другом и суровым малоразговорчивым следователем Бурлаком, Сидельников доводил дело до победного конца, разумеется, имея на руках козырную карту, которая должна была добить Кондратьева прямо в суде.
Суд был назначен на двадцать пятое августа 1992 года.
Как раз незадолго до этого Фонд афганцев-инвалидов принял решение закрыть малое предприятие "Гермес" и уволить его сотрудников. Сидельников передал в тюрьму Кондратьеву возмущенное письмо Лычкина, в котором тот писал, что он единственный, кто пытался, хоть и безуспешно, бороться с этим решением. В этом же письме он признавался Алексею, что он ранее был близок с Инной Костиной, что она была беременна от него и делала аборт, после чего они расстались. Но даже когда она стала близка с Алексеем, она постоянно искала встречи с ним, имея намерение вернуться к нему, если он того захочет. Он пару раз встречался с ней и как-то подвозил ее на машине, но дальнейшие отношения прекратил, так как посчитал, что она предает Алексея, попавшего в беду.
"Видел я тебя с ней, Алеша, - писал Лычкин. - И был поражен тем, как тесен мир. Но не посчитал нужным поставить тебя в известность о том, что между ней и мной что-то было. А теперь не имею сил и желания молчать. Потому что знаю от Петра Петровича, как тебе трудно там, за решеткой. Мой несчастный отец, оклеветанный и оболганный, погиб в Бутырке, а моя мать вскоре нашла себе молодого любовника. И хоть эта ситуация не вполне адекватна той, тем не менее я хочу быть честен перед тобой. Ты помог мне в трудную минуту моей жизни, взял на работу, поверил мне. Я тоже делал для фирмы все возможное, работал, старался. Я надеюсь, Петр Петрович не унизится до того, чтобы прочитать мое письмо, но вообще-то я стал сомневаться в его компетентности. И тогда, в случае с моим отцом, он только и делал, что кормил нас с матерью обещаниями, получая от нас большие деньги, и хотя очень гордился тем, что отец не получил высшую меру, но я уверен, что он вообще не был виновен ни в чем, как и ты, а тринадцать лет не тринадцать суток... Он и теперь иногда говорит мне какие-то странные вещи, например, о том, что он подозревает тебя в связях с преступным миром и убийство этого Дырявина стало результатом обычной разборки. Ты представляешь, тебя подозревать в связях с преступным миром! Какая дикость! Я, к сожалению, не имею возможности связываться с тобой иначе, как через Сидельникова, так что, если он прочитает это письмо, пусть ему будет стыдно... Я не хочу употреблять более крепких выражений, потому что не хотел бы преждевременно настраивать тебя против адвоката, может быть, еще и будет от него какой-нибудь толк. Только прошу извинить за то, что это я порекомендовал тебе такого, с позволения сказать, защитника. Но, Алеша, видит бог, я желал тебе только добра. И тебе, и нашей фирме, а значит, и самому себе. Твой, надеюсь, друг Михаил Лычкин".
"Да! - думал Алексей, читая письмо. - Я был худшего мнения о Лычкине и выговора ему объявлял. А он лучше Сергея разобрался в этом адвокате. И про Инну все честно рассказал. Одно непонятно, кто их фотографировал. И другое - чей же все-таки это был ребенок? Судя по его словам, он не был с ней близок в последнее время, хоть она и приставала к нему. Неужели мой?.."
Как же все это было тяжело, как ему мешали толстые тюремные стены... У него отчего-то опять появилось желание жить и бороться, и он очень хотел сам разобраться в том, что произошло... Снова стал вспоминать Инну, ее голубые грустные глаза, ее светлые волосы... Неужели она была способна на предательство? Но фотография? Она на ней так весела и смотрит на Лычкина такими задорными глазами...
В принципе, все просто и ясно. Инна жила с ним, но продолжала любить Михаила. И ребенок был, очевидно, его, Алексея. Е г о ребенок... Может быть, сын, может быть, похожий на погибшего Митеньку. Ведь и Инна немного похожа на Лену...
От этой мысли ему снова стало горько, даже больно, но, как ни странно, от всего этого появилось желание жить.
Алексей решил отказаться от услуг Сидельникова, но адвокат при очередном посещении вдруг повел себя совершенно неожиданно.
- Алексей Николаевич, я почти уговорил Викторию Щербак дать на суде показания. Это интеллигентная женщина, по образованию математик, работает в научном издательстве, и, по-моему, у нее наконец проснулась совесть, горячо говорил Сидельников. - Она же видела машину, запомнила ее номер, он полностью совпадает с тем, который назвали вы. К тому же в протоколе имеются показания покойного Сытина, он тоже назвал этот номер машины. А Щербак видела, как вы садились в свою машину за несколько минут до этого... Так что поборемся, Алексей Николаевич, поборемся... Да, и вот еще что... Я навел справки у сведущих людей, так вот - этот Дырявин не имел никакого отношения к группе Славки Цвета, которая наезжала на вашу фирму в феврале. Он отморозок, вернулся только что из заключения и ни с какой группировкой не был связан. И напал на вас, вполне возможно, только с одной целью убить и завладеть машиной. А второй отморозок, его сообщник, увидев, что он в тяжелом состоянии после того, как получил от вас насосом по голове и ударился затылком об лед, взял да и придушил его. Ведь это вполне логично толку-то от него мало, а показания против соучастника дать мог. Версия более чем убедительная, и мы ее будем активно разрабатывать... Так что не вешайте нос, Алексей Николаевич... Должна эта Щербак дать показания, должна...
- Ну а что, потом этот же отморозок убил Сытина и стал терроризировать Щербак? - засомневался Алексей. - Его же никто из них не знает, ему бы исчезнуть поскорей...
- Это рабочая версия, Алексей Николаевич, - загадочно улыбнулся Сидельников. - Не могу же я из вас правду клещами вытягивать. А раз не могу, а защищать вас обязан, то я создам свою правдоподобную версию, которая для нас с вами должна стать правдой, единой и неделимой правдой. Так-то вот... Были бы со мной пооткровеннее, нам обоим было бы куда легче... К тому же и следователь Бурлак далеко не какой-нибудь монстр, а очень обстоятельный и объективный господин... И никакого намерения топить вас он не имеет...
И, услышав это, Алексей решил не отказываться от услуг Сидельникова.
Глава 18
- Молодцы, какие вы у меня все молодцы, - потягивался в мягком кресле Евгений Петрович Шервуд. - Воистину, кадры решают все. А у талантливого руководителя и кадры должны быть столь же талантливыми. А ты, Мишель, просто выше всех похвал, - слегка приподнялся он с кресла и хлопнул по плечу Лычкина, сидящего напротив. - Ну я понимаю, Петр Петрович, опытнейший человек, матерый волк, но ты - тебе только двадцать три. А фору можешь дать многим старым лисам. Нет, поверь мне, быть тебе большим человеком! Но пока ты еще человек маленький, выполняй все, что я тебе говорю. И продолжай наблюдение за этим одноногим Фроловым. Я верю, что на этом поприще нас ждет успех... Ты только не подумай, Мишель, что все это для меня имеет большое значение. Нет, разумеется, обули мы этот "Гермес" на немалую сумму, но, сам понимаешь, я занимаюсь не только этим, дел невпроворот. Время сейчас решающее - кто не подсуетится теперь, будет потом лапу сосать. Время новых Морганов и Дюпонов... Но если каждый будет делать свое дело так же артистично и филигранно, нас ждет большой успех. А время таких дуболомов, как Славка Цвет, скоро канет в Лету. Успеха будут добиваться интеллектуалы, талантливые борцы за денежные знаки, такие, как ты, Мишель. Жалею, что твой батюшка не дожил до наших светлых дней, полагаю, что он развернулся бы сейчас в свою полную мощь.
- А Черный? - вдруг сорвалось с языка Михаила.
Гнедой внезапно помрачнел и сделал глоток своего любимого виски "Джонни Уолкер" с содовой водой.
- А откуда ты про него знаешь? - тихо спросил он, глядя куда-то в сторону.
- Так от вас же и слышал, вы о нем мне говорили... Что Сергей Фролов обращался к нему за помощью.
- Я говорил? Что-то не припомню... Но, возможно, и говорил, склероз, понимаешь, ранний склероз... Ну и забудь, раз слышал. Ты, Мишель, что-то стал задавать лишние вопросы. А у нас совсем иная картина, нежели, например, в Плехановском институте или в каком-нибудь другом учебном заведении... Там приветствуется любознательность, у нас же это может стоить жизни - единственной, данной человеку богом жизни. Так что вот - ни о каком Черном ты ничего не слышал. Впрочем, как и обо мне. Понял? - уставился он своими бездонными глазами на оторопевшего от своего глупого вопроса Михаила.
- П-п... Понял, - пробормотал тот.
- Ну а раз уж ты спросил, раз уж ты так любопытен, как моя бывшая подруга Варвара, я тебе отвечу в двух словах. Черный - это человек очень опасный, непредсказуемый и кровавый. Его слово дорогого стоит. Только сейчас ему не до этого. Его сейчас и в Москве-то нет. Над ним нависли тяжелые обвинения, статейка такая есть в Уголовном кодексе: 93 "прим." Хищение государственного или общественного имущества в особо крупных размерах. Слышал, полагаю?
- Еще бы, отец по ней проходил...
- Ну вот, а у твоего отца не было возможностей продернуть за кордон, времена были иные. А у Черного они имеются, чем он и не преминул воспользоваться. А уж где он, сие нам неведомо, Михаил Гаврилович. Ну что, слышал ты когда-нибудь про Черного?
- Никогда.
- А про Гнедого?
- Тоже никогда.
- Ну и правильно, - рассмеялся Гнедой. - Не слышал, значит, здоровее будешь и долго проживешь. Но что самое главное - проживешь в богатстве, а так что толку в нищете сто лет жить? Совершенно нецелесообразно, лучше уж пораньше загнуться. Как, например, моя бедная Варвара, моя любопытная бедная Варенька, - сделал он грустное лицо и даже прикоснулся белоснежным платочком к краешку левого глаза. - Эта девушка, чистая, нежная, задала какой-то неосторожный вопрос нашему общему другу Живоглоту, и этот грубый человек посадил ее в машину, вывез на природу и закопал живой в землю. Вот сволочь-то, - покачал головой Гнедой.
А Михаил похолодел от ужаса. Ведь еще две недели назад он заехал на виллу Гнедого. Был солнечный полу-зимний, полувесенний день, Гнедой пировал с друзьями на закрытой отапливаемой веранде, а разряженная веселая Варенька сидела рядом с ним, и Гнедой оказывал ей всевозможные знаки внимания. Она была шикарно одета, на каждом из ее холеных пальцев сверкали солидной величины бриллианты, за ее здоровье поднимали тосты джентльмены уголовного вида, и вдруг...
- Так-то вот, - пришел в прекрасное расположение духа Гнедой. - Вот какие у нас с тобой общие знакомые. Воистину - Живоглот... Я так переживал, так переживал... Я даже не стал перехоранивать ее, для моей хрупкой нервной системы подобная психическая травма может стать непоправимой... Нет, ты вообрази, Мишель, какое варварство - закопать женщину живой в землю... Не устаю поражаться человеческой дикости... Ой, дремучий у нас народ, ой, дремучий...
Михаил мычал что-то нечленораздельное, пытаясь хоть как-то поддержать разговор. Ведь он прекрасно знал, что без санкции Гнедого Живоглот не посмел бы даже грубого слова сказать Варваре. И Гнедой знал, что Михаил знает это. И наслаждался произведенным впечатлением от души...
"Что же это она могла сделать, если он решился на такое?" - буравила мозг неотвязная мысль. Михаил понимал, что все, кто окружает Гнедого, могут внезапно закончить свои дни именно таким чудовищным образом...
Далее распространяться на эту тему Гнедой не стал. Он предложил Михаилу поплавать с ним в бассейне.
Они пошли в шикарный небольшой бассейн с голубой водой и плавали там по дорожкам. Но настроение у Михаила было настолько испорчено страшной новостью, что он даже не мог заставить себя улыбнуться в ответ на приветливые улыбки Гнедого. Гнедой прекрасно понимал, что происходит с его собеседником, и наслаждался его подавленным настроением.