- Тебя обманули, - перебила Соня. - Иди ко мне. Кто-то над тобой посмеялся, тебе внушили ложные мысли на мой счет, а ты поверил. Иди ко мне...
Она звала Григория, чтобы рассеять его тяжелые бредни, протянула руки из окна, и он, сам не зная зачем, взялся за них. Он оказался вдруг податливым и повлекся. В его голове мелькнула отчаянная мысль, что в сложившийся на особый манер уклад его жизни у Коптевых вносится ужасная дисгармония, дикий хаос, что больше ему никогда не быть сдержанным и изысканным, слушая тонкие замечания Веры и проникнутые неуместным пафосом тирады Виктора, и отныне на все вокруг ложится толстый и горячий слой пыли, все повергается в тоску и безысходность. Но эта мысль не могла одолеть чары Сони Лубковой и вернуть его в прежний призрачный и все же крепко сбитый мирок.
Когда же он словно завис над землей, близко чувствуя жар ждущей девичьей груди, той груди, что истосковалась в тесноте макароновского жениховства, кто-то схватил его за ногу и потянул вниз. Григорий вскрикнул. Соня засмеялась, потому как тот раскрытый возле ее груди рот, из которого вырвался крик, был удивительно похож на истово разинутый клювик птенца, заприметившего летящую к гнезду с добычей мать. Обернувшись, Григорий увидел - увидел с той неподдельной ясностью, какая бывает только в тихие летние вечера и особенно когда та или иная сценка жизни вдруг приобретает характер суровой, скандальной драмы, - разъяренного Макаронова. Лицо бизнесмена было похоже на кучу пропитанного кровью песка. Григорий инстинктивно ухватился за Соню покрепче и лягнул ногой ее жениха. В короткий миг все негромко переругались: Соня, заузив глаза и медленно, устрашающе поводя головой из стороны в сторону, зашипела на Макаронова, чересчур далеко зашедшего в своей матримониальной бдительности, а тот рычал и грыз соперника, который молча, с холодным и судорожным бешенством отбивался. Жених и невеста тянули Григория в разные стороны, а его положение на узком подоконнике вообще отличалось крайней неустойчивостью, в чем конце концов воспользовалась сила Макаронова, и Григорий полетел вниз, на землю, своей цепкой тяжестью вытаскивая Соню из комнаты и увлекая в общую кучу. Они смешались с пылью и скрылись в карусельном мельтешении горячечной борьбы, за которой наблюдал лишь онемевший от изумления летописец Шуткин.
------------
Крайности любви к ветреной Соне принуждали Макаронова лицедействовать и выставлять себя недоумком перед теми, на кого само волеизъявление девушки указывало ему как на близких к успеху соперников. Случалось ему и совершать поступки, которые человек сдержанный и, разумеется, воспитанный назвал бы непристойными, чтобы не употреблять более крепкого словечка, но они по большей части оставались секретом этой парочки, видимо, из-за их уже совершенно личного характера, что останавливало даже Соню, которая была готова выбалтывать очень многое о своем незадачливом женихе. Намеревалась ли директорская дочка в конце концов выйти за Макаронова или у нее с самого начала только и было в планах что помучить его, поиграть им, взять у него как можно больше денег, а потом прогнать, неизвестно да и не столь уж важно для настоящего повествования. Соня, как бы она ни выпячивала себя, ни бросалась из крайности в крайность и ни воображала себя стоящей неизмеримо высоко над Макароновым, ничего выдающегося собой все равно не представляла. Тот Макаронов, над которым она словно бы вершила суд, неизменно празднуя свой триумф, был всего лишь ничтожным отражением подлинного Макаронова. А может быть, даже еще и отражением отражения, поскольку в высшем смысле Макаронов был даже гораздо глупее, чем это была в состоянии себе представить Соня, тогда как то существо, которое Соня попирала, отражало все-таки нечто солидное, по-своему блестящее и рафинированное, иначе говоря, купца или даже финансового магната, весьма худородного и худосочного, но с внушительным кошельком. Следовательно, эта игра с зеркалами, в большей степени сознательная, чем стихийная и вынужденная, игра, наводящая на мысль, что стоит поискать где-то среди перекрещивающихся отражений и Макаронова насмешливого, с циничной ухмылкой на губах, заслуживает куда более пристального внимания, чем, скажем, поэзия Сони и ее личность.
Еще одной проекцией изменчивого образа Макаронова с изрядной долей условности следует признать его наличие на некоторых рекламных щитах, украшавших улицы города и, разумеется, представлявших парня в самых дурацких, неприемлемых для разумного человека положениях и с отвратительными гримасами на физиономии. Как это ни отрицал сам Макаронов и какие бы доводы против ни приводила действительность, многие из знавших его упорно держались мнения, что он лицедействует и на ниве рекламы, огребая, естественно, немалые барыши. Но это, скорее всего, наветы и к истинным эманациям макароновской сущности отнесено быть не может.
Еще в пору громких митинговых речей Макаронов едва ли не тайком отъезжал за пределы отечества, разживался мелким товаром и, вернувшись в родные палестины, довольно успешно распродавал его на рынке. К тому моменту, когда им овладела охота выступить против новой беловодской власти, он уже не лично завлекал покупателей торговым зовом, а имел небольшой штат реализаторов, и неожиданное произрастание рогов окончательно отвратило его от политики и склонило к коммерции. Оказав кое-какие услуги знаменитому в Беловодске Кащею и получив за них приличное вознаграждение, он стал вполне состоятельным человеком и позволил себе открыть кафе, которое Соня Лобкова только из вредности называла грязной забегаловкой.
Когда бывшие вожди пришли к нему и поведали, что нужда не оставляет им иного выбора, как устроить собственный цирковой номер, Макаронов впал в сентиментальность и долго распространялся о испытанных им в политике страданиях и мытарствах, едва, к примеру сказать, не украсивших его навсегда рогами. Своими выкладками владелец кафе хотел не столько утешить новых работников, сколько сразу привязать их к себе впечатляющим намеком на атмосферу дружбы и взаимопонимания, которая и возможна лишь благодаря душевной щедрости их нового хозяина. А к подпитке благородными, не исключено даже, возвышенными и поэтическими чувствами как нельзя лучше располагало печальное на вид умозаключение, что как вождей нынешняя власть, обрекавшая на нищету и убогое существование весь беловодский народ и каждого в отдельности, сделала бывшими и к тому же еще комическими борцами, так его, некогда первого среди беловодских либералов, заставила играть весьма низкую роль владельца грязного притона. Убогие и униженные понимают друг друга лучше, чем богатые, сытые и беспечные.
Дойдя до этой сентенции, Макаронов сообразил, что, пожалуй, излишне сгустил краски, а то и настроил Мягкотелова с Коршуновым на меланхолический, но с большим оттенком взыскательности лад, в результате чего они пожелают требовать у хозяина чрезмерную мзду за не Бог весть какой усердный труд, ссылаясь при этом на якобы царящую между ними атмосферу взаимопонимания. Почувствовав необходимость внесения в разговор деловой нотки, он встал, шагнул, опираясь на палочку, к новым работникам и стал рисовать радужные перспективы, ожидающие как кафе, так и бывших вождей в случае успеха их трудовой деятельности. Макаронов не удержался от более чем сомнительного при сложившихся обстоятельствах замечания:
- Давно пора было взяться за ум!
Отставные политики тревожно переглянулись: не хочет ли этот легкомысленный и вертлявый тип сказать, что их прежняя служба, их долгое стояние на страже интересов народа не достойны ничего большего, как именоваться недоразумением? А Макаронов уже летел вперед на крыльях своего делового вдохновения, попутно вознося хвалу озарению, посетившему Мягкотелова и Коршунова. Не иначе как сам Господь Бог надоумил их! И разгадать причину этого милосердия Божьего, благодати, снизошедшей на них, не составляет большого труда. Они страдали, и Бог сжалился над ними.
Макаронов, прищурившись, окинул проницательным и придирчивым взором сидевшую перед ним парочку, он искал точное определение их былых, может быть, еще не вполне изжитых страданий. Разговор происходил в небольшой комнате при кафе, которую Макаронов считал своим кабинетом. Он не понимал, что эти бывшие страдают и сейчас, просто оттого, что он болтает и несносен в своем красноречии. Доверившись последнему, он самым задушевным тоном, на какой был способен, объявил источником их страданий непомерную толщину, возникшую из ничего и канувшую в ничто, в общем, Божья кара и Божья милость одновременно, т. е. для Бога, обитающего в вечности, разумеется, действительно только миг, а для преходящего человеческого существования денек-другой бессильных мук с последующим сладким от них избавлением. Леонид Егорович, услышав это, спрятал лицо в ладонях, делая вид, будто стирает с него пот, но явившаяся Макаронову убитая горем фигура не натолкнула того на догадку, что он маленько запутался в своих умозаключениях, в лучшем случае, не совсем удачно каламбурит. Ведь в сидящих перед них выходцах из страдания он видел не живых людей, а людей, осиянных и поглощенных великой коммерческой идеей. Без этой замечательной идеи, подсказанной Всевышним, "Гладкое брюхо" так навсегда и осталось бы заурядным местом потребления пищи и спиртного, теперь же, когда здесь предвидится ежевечерняя, без скидок на усталость или какие-нибудь там недомогания, схватка вождей (бывших ли, нет, не имеет особого значения), посетители наверняка повалят толпами, а факт участия в номере людей высокой образованности и примерного воспитания обусловит скорое превращение забегаловки в очаг подлинной культуры.
В пылу подготовки к сенсации Макаронов даже как-то наспех уверовал, будто он сам и придумал преображение вождей в артистов. Они уже казались ему слишком тупыми и косными, чтобы додуматься до подобного самостоятельно или хотя бы воспринять подсказку извне. А потому он, не довольствуясь больше званием владельца кафе, назначил себя еще и директором труппы "Красный Гигант и Голубой Карлик", - кстати сказать, трико для артистов шились из материалов, цвета которых точно соответствовали тем, что назывались в сочиненных самозванным директором сценических кличках. Почему Коршунову достался красный цвет, в комментариях не нуждается, а вот с голубым было сложнее, тут уж явно сработала необузданная фантазия бизнесмена, и на поверку выходило, что прежние либеральные воззрения Мягкотелова, да и самого Макаронова, каким-то образом составили в воображении последнего поэтическую параллель с благородной кровью аристократов.
Директору очень хотелось тоже выйти на сцену, особенно в первый вечер, когда ожидалось небывалое стечение любопытных и жадных до всего скандального зрителей. Он взял себе роль судьи поединка, а чтобы его работа не осталась в тени жирового могущества Коршунова и неуемной боевитости Мягкотелова, заказал для себя костюм клоуна, правда без масок и всяких колпачков, надеваемых на нос, ибо всячески старался избежать анонимности. Таким, в цветастом балахоне с огромными пушистыми пуговицами, в длинном колпаке и ластообразных башмаках, увидит его Соня и, несомненно, будет поражена размахом его изобретательности и предприимчивости. Прибою ее гонора не сокрушить скалу, какой он предстанет на премьере номера, и останется лишь пена у его ног. Конец Сониного кокетства представлялся ему делом решенным, но так, впрочем, бывало всякий раз, когда он готовил девушке какой-нибудь неожиданный подарок.
Коршунов был, конечно же, не гигантом, а всего лишь мешком, набитым кишками, слизью и экскрементами, равно как и Мягкотелов получил прозвище просто из соображений усугубления драматизма предстоящей схватки, отнюдь не будучи карликом. Но и предполагалась ведь не братоубийственная борьба до победного конца, а мирная и как бы полюбовная ничья, только достигаться она должна была ценой великой самоотдачи бойцов, правдоподобных стараний и целого ряда комических положений, призванных вызвать у зрителей дружный, искренний смех. Подлежит упоминанию как событие первостепенной важности, что на премьеру пришел, как и обещал, Кащей, бесконечно элегантный и изысканный в своем белоснежном костюме, благоухающий, пышущий здоровьем, исторгающий из скрытой в могучей груди топки искрящие снопы живости и остроумия, - естественно, сам факт появления некоронованного короля Беловодска служил залогом успеха всей затеи. И владелец "Гладкого брюха", подобострастно улыбаясь, подбежал к нему с вопросом:
- Можно начинать, Герман Федорович?
- Можешь называть меня Яшей, Макс, - поблажливо разрешил Кащей, протягивая Макаронову унизанную перстнями руку, которую тот с трепетным почтением пожал. - Я говорил уже, что тебе очень идет этот наряд? Запамятовал вот только, с каких это пор ты подвизался клоуном?
- Я всегда им был... Яша... - пролепетал польщенный Макаронов. - Так что... насчет того, чтобы начать?
- Начинай, начинай... - Хищник небрежно пошевелил пальцами, как бы раздвигая невидимый занавес.
Макаронов и в самом деле отлично смотрелся в костюме клоуна. Аляповатый балахон скрывал изъяны его устойчиво подростковых, недоразвитых форм, казалось, что под ним прячется не тощая персона с цыплячьей грудью и узкими плечиками, а серьезный и внушительный господин, даже личность. В общем, шутовское одеяние должно было показать, что на самом деле владелец кафе далеко не паяц.
Энергичным наклоном головы обозначив глубочайшую признательность Затейщикову за его милостивое разрешение начинать представление, Макаронов поднялся на сцену и оглядел погруженный в приятный полумрак зал. Сцену заливали лучи юпитеров, представлявшие весь спектр радуги, и Макаронов стоял на ней, преисполненный гордости и тщеславия. Сам великий Кащей почтил своим присутствием его скромное заведение! Пришлось даже сдвинуть столики и добавить новые, чтобы просторный зал мог вместить всех желающих попасть на премьеру. Правда, из мэрии никто не пожаловал, но Макаронов не очень-то об этом сожалел: что ни говори, а эти подручные Волховитова, неизвестно откуда взявшиеся, были весьма сомнительным и опасным народцем, тогда как в городе существовала своя давняя, испытанная знать, надежная опора тех, кто хочет твердо стоять на земле, а не витать в эмпиреях, питаясь обманными предвыборными мечтаниями и прожектами. Волховитовы приходят и уходят, а кащеи остаются.
Макаронов не сомневался, что находится на вершине славы. Известная толика успеха перепадет и на долю борцов, но ведь именно по его знаку они выйдут на сцену, именно в его голове зародилась идея номера, небывалого для Беловодска, номера остросюжетного и вместе с тем имеющего глубокий, как бы эзотерический подтекст, если принять во внимание недавнее прошлое Красного Гиганта и Голубого Карлика. От волнения на глазах Макаронова выступили слезы, он задержал взгляд на Соне Лубковой, сидевшей за одним из ближних к эстраде столиком, и едва заметно снисходительная улыбка тронула уголки его губ.
И вот он хлопнул в ладоши. На сцену с разных сторон вышли Коршунов и Мягкотелов. Они тихонько взвизгивали, испускали похожие на едва различимый стон вздохи, дрожали от страха и стыда, от сознания ужаса своего падения. Но отступать было уже некуда, они летели в пропасть безвозвратно. Антон Петрович, с его округлым брюшком и большой головой на тонкой шее, выглядел бабисто в своем голубом трико, а Леонид Егорович, у которого необъятное, жирно, как студень, колыхавшееся туловище непостижимым образом удерживалось на чересчур хрупких ногах, смахивал на инопланетное чудовище, довольно безобидное, судя по его маленькой лисьей физиономии. Ему пришлось снять очки, и лица не только зрителей, но и стоявших рядом Макаронова и Мягкотелова превратились для него в тени, в нарисованных ребенком птичек, проносившихся в ослепляюще ярком свете юпитеров. Оба волновались, испытывали стыд, робели, хотели бежать прочь, мечтали оказаться далеко от этого места, где им предстояло развлекать своим унижением сытую и наглую публику, и едва слышали, что говорил представлявший их вниманию гостей хозяин.
По сигналу судьи они вступили в борьбу. Красный Гигант сразу вытянул вперед руки в расчете схватить почти невидимого противника и, зажимая между складками своего исполинского живота, лишить его возможности совершать опасные маневры. Но Голубой Карлик и не думал попадать в эту бесхитростно устроенную ловушку. Он носился по сцене, вынуждая Красного Гиганта тяжело вращаться вокруг собственной оси, и поражал его ударами то в грудь, то в бок, то в висевшую какой-то отдельной громадой задницу. Бил Голубой Карлик, однако, несильно, не то чтобы щадяще, а просто с сознанием юмористической подоплеки этой баталии. Другое дело Красный Гигант: он, пожалуй, и шею свернул бы Голубому Карлику, подвернись тот ему под горячую руку, поскольку привык ко всякому делу относиться добросовестно.
-----------
Разумение смешного вкладывалось в публику без затей и околичностей, клоун, изображавший судью, первый и смеялся - задорно и чуточку ядовито над толщиной и слепотой Леонида Егоровича, обрекавшими его на унылую нерасторопность, весело и поощрительно над тем, как сравнительно малая объемность Антона Петровича, у которого, на первый взгляд, не было никаких шансов против Красного Гиганта, компенсировалась его незаурядным умением маневрировать. Конечно, изюминка номера крылась, оборачиваясь своего рода интеллектуальной нагрузкой, в том, что сновали по сцене, размахивали руками и пускали в ход, более или менее ловко, борцовские приемы люди, еще недавно из враждебных станов поливавшие друг друга политическими помоями. Это был важный момент, по поводу которого зрители отпустили немало соленых, а отчасти и злых шуточек. Недавним вождям словно было сказано: вот, вы пауки в банке, покажите, на что вы способны! Так понимали происходящее наиболее тонкие ценители искусства и, в частности, столь сложного и содержательного жанра, как гротеск. И публика смеялась от души и до упаду, но... не будем скрывать, все же как бы авансом, ожидая, что в конце концов единоборство выльется во что-то действительно стоящее, жгучее, намекающее на ужас и кровь, феерическое, от чего ком встанет в горле, а сердце забьется как птица в силках. Так что когда судья прекратил бой, объявив, что вынужден это сделать ввиду явной невозможности установить превосходство одного из противников, зрители почувствовали, что и недовольны этой сомнительной, родившейся скорее в изобретательном уме Макаронова, чем из реальной расстановки сил ничьей, и вообще слегка разочарованы.
Многие вопросительно посмотрели на Кащея. Что он скажет? Но доброжелательный Яша ничего не сказал. Было у зрителей в этом битком набитом помещении и сознание, что их недовольство и разочарование обуславливается неисполнением каких-то их личных запросов и даже тайных сомнительных нуждишек, а не тем, что Макаронов с труппой будто бы надули их. Номер, как и все подобные спектакли в современном мире, основан на иллюзии борьбы и на тонком расчете, влекущем увеличение выручки "Гладкого брюха", а их смутное желание увидеть настоящую схватку, до кровавых пузырей и до некоего полумертвого состояния слабейшего, это уже из мрачного мира подсознания, откуда доносятся порой самые чудовищные требования. Происходящее на сцене смешило и бодрило, отчасти будоражило кровь, но требовало к себе сугубо приличного отношения, иначе говоря, зрителям предлагалось показать, что они приличные люди и не зря считаются лучшими в Беловодске, его элитой. Зрители охотно разразились аплодисментами. И все же... разве нельзя было сделать какое-то исключение для них ради премьеры и ради того, что они именно лучшие люди города, именно элита?!
Что ж, они пошли путем компромисса, с одной стороны, достойно поприветствовали артистов, а с другой, намеренно не прекращая аплодисментов, косвенно все же дали выход своей неудовлетворенности, намекнули, что надо бы и продолжить выступление, привести его в большее соответствие с логикой, какую публика, даже самая утонченная, обычно ищет в подобных зрелищах. В результате Красному Гиганту и Голубому Карлику пришлось выйти на арену повторно, скажем сразу, что затем и в третий раз, после которого они уже тяжко отдувались, а четвертый, так сказать, раунд не последовал просто потому, что собравшийся уходить Кащей велел одному из телохранителей щедро одарить борцов, что тот и сделал, угрюмо сунув им под трико по внушительной пачке денег. Началась суматоха. Великодушный жест Кащея первыми обратил в бегство тех, кто словно бы не понял, что меценат Яша подает пример благородного отношения к искусству, а за ними ринулись к выходу и менее панически решившие ничего не давать, но таким образом, чтобы в кутерьме, возникшей у эстрады, создалось впечатление, будто дали и они.
Кафе опустело, официанты забегали между столиками, собирая грязную посуду, звеня бокалами, негромко переругиваясь. Артисты в углу поглощали полагавшийся им по условиям договора бесплатный ужин. Они устали и подавленно молчали, еще не вполне разобравшись, как воспринимают свою нынешнюю роль, безусловно унизительную, но в определенном смысле нужную, поскольку кто-то должен делать и такую работу; и все же оттого, что им, благодаря инициативе Кащея, насовали много денег, у них был несомненный праздник, было счастье.
Ничего нового в повторных выходах они не показали. Все так же Красный Гигант неуклюже кружил посреди сцены, а Голубой Карлик бегал вокруг него, угощая мелкими тычками, пинками, укусами. В какой-то момент они сцеплялись и, потоптавшись на месте, валились на пол, катались по нему, пока судья не давал "отбой". И тут в зрительскую взыскательную душу закрадывалось разочарование. Об этом прямо сказала Соня Лубкова своему жениху, когда тот с хозяйским видом развалился за ее столиком.
- Сегодня вам из любезности похлопали, а завтра без всякой жалости освищут, - закончила она свой критический обзор. - Ты совсем не знаешь людей, мой драгоценный.
- Помилуй, что тут поделаешь! - воскликнул Макаронов с чувством. - Я же не могу всучить им мечи и всякие там трезубцы и заставить драться не на жизнь, а на смерть, как гладиаторов в Риме! Если вспомнить нашу самую демократическую конституцию в мире, то самое большее, что я могу сделать, это вооружить их бумажными мечами и плевательницами вместо щитов. Милая моя, в наше время воинов нет уже и в помине, а есть адвокаты, народные трибуны, сочинители доносов и грязных газетных статеек, дантисты, футболисты, манекенщицы и прочая шушера. Поражение в политической борьбе а те выросшие на моей голове в поезде рога я признаю своим поражением! обратило меня к трудам великого английского мыслителя Карлейля, и я плакал над ними, да, обливался слезами! Но тщетно он молил небо и древних богов вернуть мужество в оскудевшие сердца современников. Произошло ужасное смешение и опрощение! И вместо прекрасной, сияющей пестроты искусства, утонченности, высшей духовности - я в пестром наряде клоуна, я, который мог стать Шапенгауэром и Достоевским!
Соня отнюдь не расчувствовалась в ответ на эту горькую исповедь шута.
- Думай, если не хочешь прогореть. На то ты у нас и затейщик, чтобы находить выход из любой ситуации. - Она поднялась, собираясь уходить.
Говорила девушка громко, не церемонясь, и ужинавшие артисты слышали ее слова. Стыд объял их, и они, втянув головы в плечи, пониже склонились над тарелками с пищей, чтобы не встречаться взглядами с развязной девчонкой, рассуждавшей о них словно о марионетках и поучавшей своего дружка, как получше управляться с ними. Надо сказать, Макаронов не воспринял Сонину критику всерьез, он полагал, что в действительности она ошеломлена премьерой и завидует его триумфу, а потому и наводит тень на плетень.
Провожая Соню до входной двери, он мысленно уже посчитывал прибыль, в самом деле баснословную по первым, приблизительным, на глазок, прикидкам. Деньги словно сами потекли в руки, что способно было бы поколебать выдержку и менее жадного до них человека. У Макаронова был вид незадачливого праведника, возведшего очи горе в поисках истины и заработавшего шишку от градины размером с голубиное яйцо, ему, ошарашенному, как в дурном сне снились перепавшие артистам чаевые, и в этом сне он метался по холлу кафе в своем шутовском балахоне и колпаке, обдумывая, как, под каким благовидным предлогом заставить их поделиться с ним. И голова его шла кругом. С улицы медленно и величаво, как преисполненные непобедимой мощи ледоколы, вплыли писатель Шишигин и вдова Ознобкина.
- Прошу прощения, мы закрываемся... - начал Макаронов. Он провел ладонью по лицу, стараясь сбросить наваждение, которое, представлялось ему, опутало его как паутина, и узнать этих неурочных посетителей, чьи лица казались ему смутно знакомыми.
Но тут вперед выскочила сияющая Соня Лубкова. Она преобразилась до неузнаваемости, от уныния и скуки, охвативших ее во время представления, не осталось и следа. Ее глаза изливали на писателя потоки любви и восхищения. Вот воистину великий человек, вот кому следует завидовать и подражать!
- Неужели это правда? Я вижу перед собой гения? Живьем? Это вы? Это возможно? Сказка становится былью? Ах, вы меня не знаете, - затараторила она. - А возможно, и видели мельком, в нашем тесном городке возможно, знаете ли, все... Я поэтесса, ну и вообще писательница. Я иногда выступаю на литературных вечерах, читаю и декламирую, да, по особым и настоятельным просьбам присутствующих... Вы человек у нас новый и сразу воссиявший! Что бы такое отчебучить? Чем бы вас поразить? Боже мой, эти ваши волосы... всегда зачесанные назад и всегда влажные... сколько в них экспрессии, сколько вызова общественному мнению! Откройте секрет, чем вы их смазываете? Кой-какой жирок, который еще можно выжать из попавших в ад душ, а? О, вы такой дьявол, такой вельзевул и люцифер! Эта ваша неизменная улыбочка... Утащите меня в ад, господин Шишигин! Не хотите ли послушать мое последнее сочинение? - И, не дожидаясь ответа, Соня принялась декламировать:
Я написала стих о том,
что мне совсем не скучно ночью,
и отнесла редактору журнальному его,
который в дедушки годился мне.
Шишигин, подбоченившись, прервал декламацию грубым хохотом. Однако его глаза не смеялись, в них застыла вечная, не зависящая от смен настроения презрительная улыбка. Он презирал людей, восхищавшихся его творчеством, девушек, стряпавших бойкие вирши, и древних мастодонтов, сидевших в редакциях журналов. Он был велик тем, что, хохоча как глупый мальчик, в то же время смотрел на Соню взглядом опытного палача, смотрел как на жертву, которой недолго осталось бегать от застенка, где он царь и бог. Но все это не смутило поэтессу.
- Правду ли говорят люди, - закричала она, - что вы публично пустили ветерок прямо под нос бедному писателю Греховникову? Что это значит? И как это было? Какую, наконец, цель вы преследовали? Я нарываюсь, о, я понимаю! Но что я могу поделать? С собой? Ровным счетом ничего! Я уже не принадлежу себе!
За ее спиной Макаронов оттого, что она заставляла его мучительно ревновать, и что не выдумывался предлог заставить артистов поделиться с ним чаевыми, и что он за один вечер страшно разбогател, пустился в пляс. Он, окрыленный, ужасно помолодевший, воздушный, как бы и не расстающийся теперь с клоунским нарядом, в котором познал головокружительный успех, в своих огромных лакированных ботинках как на коньках скользил и танцевал на воображаемом льду.
- Эй ты! - крикнула ему Соня. - Гости хотят посмотреть на твоих дрессированных зверушек... немедленно организуй! Отговорки не принимаются! Понял? А я, - Соня повернулась к Шишигину и состроила печальную гримаску, к сожалению, должна покинуть вас, дела, знаете ли, суета сует... Но мы еще увидимся, верно?
Макаронов провел Шишигина с его спутницей в зал и усадил за столик, а сам отправился в угол к артистам предупредить их, что им предстоит еще одно выступление. Они заартачились, и Макаронов пришел в ярость.
- Вы хотите, чтобы я поднял вопрос о чаевых? Вопрос о справедливости? о справедливом распределении доходов? Чаевые достались только вам! Это, по-вашему, справедливо? - злобно зашипел он. - Я ведь тоже был на сцене, но не получил ни гроша!