- А что, Радегаст Славенович, - закричал господин внушительной комплекции, в расстегнутой до пупа рубашке, с наглой ухмылкой на лоснившихся от жирной снеди губах, - верным ли было твое гадание? Ой, Радегаст Славенович, миленький! Я же за свое будущее беспокоюсь, дорогой князе! Точно ли прилетала к тебе птичка Гамаюн поведать об моей участи?
Этот развязный и неугомонный белобрысый субъект с веснущатой рожей и квадратным затылком широкими скачками пересекал залу из угла в угол, катая на могучих плечах хохочущую ядренную бабенку.
- Что ты такое, чтобы ради тебя прилетала птица Гамаюн? - с презрением вымолвил мэр.
Белобрысый не унимался:
- А кружки деревянные вверх бросал для полноценного прояснения вопроса? Куда языки пламени от пророческого ветра гнутся, смотрел ли, за указующим течением воды следил? Золото в ту воду лил?
Шкодливая бабенка сидела на его плечах, задрав для удобства юбку, и сжимала толстыми голыми ляжками его шею.
- Да ничего он этого не делал! - гнусаво завопила она. - Пальцем о палец не ударил! Все вранье! Как же, станет он тебе золото в воду лить! Он его по карманам своим рассовывал, истинно вам говорю! Обкрадывал нас, доверчивых и неискушенных, а вон сидит беднота! - Бабенка указала на парочку доходяг, глаза которых от неуемной жалобности разлились чересчур широко, заняв у каждого добрую половину бледного изможденного лица. - Много они нажили, слагая оды в честь нашего драгоценного начальника?
- Нет, мы насчет жирования претензий не имеем, отвели душу, - как бы в слабоумии заметил один из этих придворных поэтов. - А что скудны обликом и неказисты, так мы ж из болота и нынче туда возвращаемся, в истинную свою ипостась. Мы по части испарений, и золото нам без надобности, хоть с головы до ног нас им залей, так что на предмет правления достохвального Радегаста Славеновича...
- Ты еще учить меня будешь, урод! - осерчала бабенка, продолжая кататься по зале на плечах своего моторного дружка. - Говорю тебе: вранье все!
- Как есть вранье, - подтвердили доходяги. По их плоским физиономиям разлилось сияние новой веры, и, вскочив на ноги, они принялись подобострастно кланяться всем углам, где мелькала баба.
- Живем, ребята! - крикнула она. - Город был, есть и останется нашим!
И все заговорили наперебой, не оставаясь в стороне от торжества правды, подали голос за продолжение удачно наладившейся у них в Беловодске жизни и за исключение Радегаста Славеновича из списка тех, кому можно доверять. Старику Баюнкову, который осунулся и заметно сдал на тяжкой канцелярской службе, протекавшей в отнюдь не благоустроенном подвале, велели не мешкать с оформлением документа, гласящего, что мэр снят с довольствия. Шум поднялся невообразимый. Одна молодая особа, давно уже клевавшая носом, проснулась в некотором ужасе, сгоряча решив, что началось обещанное светопреставление, выскочила из-за стола, подбежала к стене и пустилась с завидной ловкостью покорять ее. Она карабкалась, используя рисунок обоев как складки и выступы, естественные для горных пород, благополучно миновала абстрактные пейзажики в золоченных рамах, добралась до лепного потолка и, дрожа от страха всем телом, зависла на нем подобно летучей мыши. Дочь пресловутого Ирода, чье отцовство в данном случае вызывало у здравомыслящих исследователей седой старины большие сомнения, она привыкла проживать в сумрачных подземельях, вечно испытывать голод, быть уродливой и злой и даже не иметь рук. При таком житейском опыте и навыках явиться вдруг в Беловодск довольно приятной и добродушной на вид девчушкой, поселиться в светлых хоромах, где все располагало к ленивому сытому существованию, и заиметь руки стоило ей в свое время суровой душевной борьбы, что не мудрено, поскольку смахивало на беспримерную измену ее истинному предназначению. Понятно и то, почему пророчество Радегаста Славеновича напугало ее до крайности: она не без оснований ожидала при возвращении в родное подземелье изрядной взбучки от сестер и подруг, которые по темному своему невежеству и жестокой зависти считали ее выскочкой.
Некто Любим, первый заводчик всяких непристойных забав и произвола в амурных делах, скорчил на своей кошачьей физиономии игривую гримаску и, с комическим драматизмом простирая к трепетно повисшей в воздухе малютке руки, заблажил:
- Лихоманка сердца моего, славная трясучка и знобуха, Глядея ненаглядная, глаз не смыкаю, аппетит и сон потерял, покоя не ведаю - вот что симпатия к тебе со мной сделала! Добруха безымянная, что ж ты, лихачка, с моими нежными потрохами вытворяешь? Куда и пошто забралась, летучка? Спустись, Гнетея, не мучь утробу мою, подари ей долгожданное наслаждение! Лихорадничаю наяву, зову тебя неуступчивым своим заклинанием, права имею на твою кусучую ласку!
Та, к которой он обращал эту пылкую и вызывавшую общий смех речь, как будто заслушалась своим наивным сердцем и была не прочь спуститься к котообразному вралю. Но она стала уже каким-то отвратительным тощим созданьицем величиной с телефонную трубку, с черными и прозрачными, как у стрекозы, крылышками и могла больше не цепляться за потолок, а просто висеть под ним, чуточку расправив орудия своей пернатости. Осознав это, Любим с переходящим в завывание мяуканьем бросился наутек, однако не проделал и двух шагов, как вдруг, распластавшись на полу, обернулся полным котом, шевелившим от недоумения и, может быть, обиды фантастически большими ушами. Лихорадка молниеносно спикировала ему на загривок, ее призрачное, словно нарисованное личико зажглось сладострастным нетерпением, и, поднося к мягкой, густой шерсти кота узкую щель рта, она обнажила в ядовитой ухмылке острые зубки. Пушистый затейник встал на задние лапы, а передними попытался сбить ее, яростно вертя головой, но лишь бесполезно цеплялся за уши и в судороге неприятия той концовки, которую неожиданно получил устроенный им роман, без всякого смысла теребил их. Затем он, повизгивая от боли и возмущения, устремился к двери.
- Такую делаю тебе острастку, - возвестил напрочь угоревший в винных парах господин, приближаясь к неподвижно сидевшему в кресле Волховитову и выгибая колесом средний палец на большом в намерении выдать лбу начальника оглушительную щелкушку. Но тут же в панике отступил, так и оставшись, впрочем, с выставленной для физического воздействия рукой, тогда как вместо носа у него внезапно вырос поросячий пятачок, а ноги преобразовались в копыта наподобие козлиных. Его помятая и заблеванная одежда испарилась, как не бывало, и, почесывая когтями не занятой в прежнем, еще человечьем упражнении лапы мохнатую грудь да потрясая рожками, он с тоскливым воем поскакал в том же направлении, где скрылся неудачливый ухажер обитательницы подземелья.
И тогда все, кроме Волхва, подались к выходу, не имея уже ничего общего с людьми, и многие в страхе выблевывали на ходу только что принятую пищу и выпускали газы, опорожняли желудки, слегка отводя в сторону или приподымая хвосты. Белобрысый гигант и бабенка, катавшаяся на его плечах, поменялись, между прочим, местами, разумеется с сопутствующей переменой и внешности, и теперь какой-то гнусный коротышка с редко торчащими волосками и бесчисленными бородавками на зеленоватого оттенка теле злобно щерился и пронзительно свистел, сидя верхом на смехотворно суетной образине, которая была не иначе как курицей запредельного мира и неслась точно оглашенная, исторгая из глотки режущее слух кудахтанье. Но по контрасту с другими картина этих метаморфоз была далеко не самой неприглядной, с некоторыми из прочих недавних штатных единиц мэрии обстояло еще похлеще и доходило даже до абсолютных несуразиц с точки зрения здравого смысла. Эти существа словно позабыли, как принято себя вести в их мире, можно было подумать, что за короткий срок пребывания в чужой шкуре они утратили все естественные для них привычки и повадки, а потому бесновались в какой-то абсурдной растерянности, и выходило так, что многие на перегоне к двери кружились сумасшедшей метелью, с клацаньем зубов ловя собственный хвост. Радегаст Славенович равнодушно, без всякого сожаления проводил взглядом шумную компанию своих выбывающих из игры сподвижников.
Он посидел, подождал, убедился, что с ним явных изменений не происходит, а тогда встал и вышел из парадной залы, где ему больше делать было нечего. Но теперь, когда он лишился команды (или должен был объявить таковой свору бесов, что было заведомо невозможно), точно также не оставалось у него никаких дел ни в мэрии, ни в самом городе Беловодске. Пробил час уходить, а куда и зачем, Радегаст Славенович не знал; понимал только, что уйти лучше незаметно. Он все еще ожидал, что перемена участи настигнет его здесь, на месте, может быть, в роде некоего наказания или даже поучительного примера для всех потенциальных захватчиков власти. И если бы он знал наверняка, что это действительно так, а его попытки скрыться незамеченным позорны, он тотчас же отказался бы от мысли о бегстве, но поскольку такого знания у него не было, Радегаст Славенович хладнокровно готовился к уходу, не забивая себе голову догадками о каких-либо более героических и назидательных вариантах конца. В своем кабинете он достал из шкафа соломенную шляпу и надел ее, надвинув низко на глаза, чтобы его лицо, и без того не самое запоминающееся в городе, вовсе потеряло всякую приметность. Радегаст Славенович замаскировался.
В это время на машине к мэрии подъехал с приспешниками Герман Федорович Затейщиков, знаменитый предприниматель, близких друзей просивший называть его Кащеем, а в наилучшие моменты общения с человечеством отзывавшийся и просто на Яшу. И сейчас передовой буржуа Яша был настроен весьма благодушно, мурлыкал себе под нос и жаждал теплого общения. По чистому недоразумению, иначе не скажешь, его никто никуда не пригласил в этот торжественный день, но Яша как будто и не заметил этого упущения, а с другой стороны, он совершенно не нуждался в приглашениях и просто шел, когда на него находил стих, куда ему вздумывалось, в уверенности, что ему нигде не откажут в сердечном приеме. Нынче он решил почтить своим присутствием мэрию, где, как донесла ему разведка, развернулся пир горой. Поездка через погрузившийся в хаос город заставила еще ярче сиять и шире разливаться его доброе расположение духа.
- Люди отдыхают... - обронил Яша снисходительно, и приспешники, раскинувшие свои могучие телеса на мягких сиденьях огромной оборудованной внутри словно бы на манер первоклассной каюты океанского лайнера машины, радостно закивали небольшими, не могущими содержать много серого вещества головами.
Когда собравшиеся на площади бузотеры увидели уверенное и беспечное продвижение Яши к мэрии, их решимость взять последнюю штурмом и отстоять свое право на паритетное общение с сильными мира сего окончательно укрепилась. Чем они хуже какого-то Яши, наглого жулика? Почему Яшу охрана и не думает задерживать, а у них на пути встает ощетинившейся дубинками стеной?
Яша потряс над головой сцепленными руками и сказал толпе несколько приветственных слов. Он умеет находить общий язык с простыми людьми, тружениками полей и заводов, столовых и шахт. Легким мановением руки он превратил свой строгого покроя белоснежный костюм в несомненную тогу и, смеясь в полном удовлетворении от удачи этого ловкого фокуса, сложил из пальцев знак, символизирующий грядущую победу его, Кащея, и примкнувшего к нему народа. Сказанных им слов никто не расслышал, зато Яша очень скоро отчетливо внял, что в угрюмом молчании, которое служило ответом на его доброжелательное обращение и цирковые трюки, жутковатым прибоем нарастает и, может быть, уже подбирается к его ногам угрожающее рычание. Недоуменно передернув плечами, Яша, вновь уже в костюме, проскользнул в мэрию, пожал руки двум-трем подвернувшимся охранникам и с прежней беззаботностью зашагал по пустынному коридору к парадной зале.
Люди с площади сердито придвинулись к лестнице, в массовом порядке преодолели одну ступеньку, другую, и никто не выбежал заградительно им навстречу, ибо командир охраны сообразил, что глухое недовольство бунтовщиков, сей огонь, в который некстати подлило масла неожиданное появление главного беловодского толстосума, обернется слепой яростью и жаждой разрушения, если он предпримет попытку войти с ними в открытое столкновение. Он приказал забаррикадироваться в холле и приготовить оружие: два-три выстрела поверх голов, а если понадобится, так и по живым мишеням, усмирят толпу, - таков был план этого полководца, которому не суждено было осуществиться. В предгрозовой печали присев перед горой оружия, глядя на валявшиеся у него под ногами открытые и недоеденные его солдатами банки с тушенкой, седовласый, в качестве фигурного монолита одним махом высеченный из циклопического куска гранита командир задумался о глубинном смысле обороны, которую ему предстояло держать. Если мятежников не остановить здесь, их не остановит уже никто, они дойдут до самой Москвы, а чем чреват такой исход дела, должен понимать всякий провинциальный полководец, чья армия волею судьбы очутилась на передовой. И старый воин решил быть беспощадным, каким еще не был никогда. Из кармана своей защитного цвета куртки он достал носовой платок не первой свежести и обвязал им нижнюю половину лица. Он сделал это для того, чтобы выглядеть более устрашающим, чем давала к тому основания его красная смешная физиономия завсегдатая пивной, и не быть узнанным, если ему случится во благо отечества подстрелить десяток-другой чересчур уж настырных, лезущих под пули дебоширов.
Его подчиненные запирали двери и подтаскивали к ним массивные деревянные столы, превращая мэрию в неприступную крепость, когда один из них заметил бешено несущегося по коридору бизнесмена Яшу. Не намного отстали от него простодушно скачущие в подражание кенгуру телохранители, и только что на пятки им не насаживалось катившееся следом маленькое мохнатое существо с короткими задними лапками и совсем крошечными передними, которые оно трогательно пыталось согнуть в локтях, чтобы работать ими в соответствии с правилами для заправских бегунов. Крик вырвался из глотки ужаснувшегося солдата. Все новые и новые существа, а среди них виднелись и практически исполинские, выныривали из полумрака коридора и через холл лавиной летели к выходу. Стража бросилась врассыпную, некоторые в страхе забились под столы, но большинство ринулось на улицу. Нападавшие, приняв этот рывок за внезапную контратаку, в нерешительности остановились, тесно прижавшись друг к другу, однако Яша и думавший оборонять подступы к Москве командир, беспрерывно вопя, трубя, как попавшие в беду корабли, затруднились пронестись сквозь их ряды не больше, чем если бы бежали по шелковистой траве газона. Тут и для праздных гуляк прояснилась причина этого массового панического бегства их врагов: словно из выраставшей в тяжелый бархатный бутон тьмы - и, конечно же, этот невиданный цветок был каким-то образом воплотившейся тьмой неведомого, тьмой ушедших веков и неразрешимых загадок прошлого - наступала орава невозможных, фантастических, давно брошенных прогрессирующим человечеством на страницах полузабытых книг и полотнах чудаков древности страшилищ.
Герман Федорович бежал, как в задорном детстве или в пугающей мешанине сна, и в его сердце тоже свила гнездо тьма, не оставившая места ни для человеколюбия, ни хотя бы для ужаса, от которого он, собственно говоря, и уносил ноги, и трудно было уже узнать в нем прежнего Яшу. Этот прославленный человек бизнеса вдруг как-то уныло и жалко исхудал лицом, на котором резко обозначились скулы, заострился и выдвинулся далеко вперед словно в гербарии высушенный нос, прожекторами запылали округлившиеся и на манер юлы завертевшиеся глаза, а из подбородка, в твердости переставшего уступать железу, жидковато, но с симптомами увеличения и грядущей густоты потекла как бы стальными прутиками рыжая борода. Герман Федорович и сам чувствовал, что стал жертвой каких-то нежелательных явлений, а потому, не прекращая бега, в глубочайшем изумлении ощупывал свое тело и даже бил себя руками по творящему чудеса лицу. Однако изменение вида внезапно прекратилось, и Яша был этим чрезвычайно доволен. И здесь надо со всей определенностью сказать, что его приближенные в этой удивительной и, пожалуй, из ряда вон выходящей ситуации, когда вокруг все пребывало в невиданном развитии, в гонке к далеким неведомым горизонтам, в буре становления и роста, предпочли бы полное и убедительное преображение Кащея, а видя какую-то недоразвитость своего шефа, не знали, что и думать.
Не стало ни атакующих, ни обороняющихся, все обратилось в бегство, в беспорядочное сокрушение дистанции, неизвестно кем отмеренной и преподанной беловодцам в качестве взыскующего скорейшего исполнения урока. Чудовища уродливо скакали, с кряхтением изувеченных ползли, летели низко над асфальтом, с мрачной замогильностью шелестя крыльями, они никого не трогали и не преследовали, решая собственные проблемы, но большой страх заставлял массу народа постоянно оказываться у них на пути и сломя голову бежать впереди без резонной догадки, что надо бы свернуть в сторону. Среди этих охваченных экстазом людей был и Мартын Иванович, которого внезапно нахлынувший ужас оторвал от Григория и принудил с шальной для его преклонных лет прытью засверкать пятками. Иные из чудищ, как рассказывали на следующий день очевидцы, вскоре рассеялись в воздухе, многие же попрыгали с набережной в реку и исчезли в толще воды, прочие шмыгнули в траву, в заросли разных сквериков или в подвалы домов, в общем, от них, гнусных монстров, не осталось и следа, а люди - и этот факт подтверждался всеми, без исключения, свидетельствами - ошеломленные, насмерть перепуганные, долго еще бежали по улицам, каким-то несуществующим чувством улавливая за спиной погоню.
Мой страх велик, но улепетывать не буду, решил Григорий Чудов. Застывший в тени дерева, он смотрел на парадный вход мэрии, на лестницу, где лежали в давке сбитые с ног или как бы окопавшиеся, пережидающие грозу люди. Одни медленно, тяжело вставали и отряхивались, другие ворочались, ползали по ступеням в недоумении от своих ран и ушибов. Поднявшись, они дико озирались по сторонам и быстро скрывались в улицах, казавшихся спокойными. Долгожданная тишина повисла над площадью как заключительный аккорд грандиозной драмы, который продлится неизвестно сколько и которому вовсе не обязательно внимать. Из мэрии вышел высокий грузный человек в соломенной шляпе, и Григорий узнал Волховитова, фотографии которого ему случалось видеть в беловодских газетах.
Соломенная шляпа, сидевшая на голове градоначальника, была как диво-дивное, нечто из комедии переодеваний и ошибок, и Григорий обоснованно колебался: не опечаткой ли значится теперь на скрижалях истории его скоропалительное опознание? Момент, конечно же, значительный, впрямь исторический, а незнакомец выглядел так чудно, истинно пейзанин, по недоразумению забредший в царские палаты. Но московский гость нутром чуял, что видит феноменального победителя беловодских выборов, и ему казалось уже, что иначе быть не могло, что нынешние события, с самого начала получившие странный оборот, к тому и клонились, чтобы в конце концов по всем статьям иррациональный, немыслимый, непознаваемый мэр явился из своего сховища в комически-хамелеоновой личине, в самом нелепом и карикатурном камуфляже, какой только смогла придумать для него сатирическая сила истории.
Радегаст Славенович торопливым шагом обогнул здание, где протекли месяцы его правления, и скрылся в узком переулке. После минутного колебания и таинственной усмешки, скользнувшей по его лицу, Григорий, прихваченный болезненным любопытством, ступил на тропу сыска. Переулок был пустынен до одури, там шли только московский гость и мэр в соломенной шляпе. Тишина здесь сосредоточилась еще более мертвая, чем на площади, деревья и серенькие, поникшие дома стояли в оцепенении, на перекрестках светофоры работали в пустоту. Радегаст Славенович уже не спешил, для большей приятности самочувствия он выпростал из-под ремня свою нежнейшей белизны и эластичности рубаху и свободно пустил ее поверх брюк, а волшебством добыв из ничего что-то смахивающее на веер, принялся загребать на себя воздух посвежее. Бросает бразды правления, черт возьми, экий легкомысленный парнишонка, подумал Григорий и с досадой искушенного в житейской прозе человека покачал головой на столь удручающую безответственность. Минута выдающаяся и вместе с тем на редкость глупая, как одиноко сгнивший в лесу, изъеденный червями гриб.
Григорий ускорил шаг, и ему почудилось, будто его нога увязла в чем-то расползшемся гнилой жижицей; должно быть, раздавил тот самый обидно и бессмысленно погибший гриб. Он недовольно поморщился. Да, мэр тайком, как вор, покидает свой пост. Сейчас никто не интересовал Григория так, как этот господин, который в сущности и был вором, самозванцем, узурпатором власти. Но коль уж ты взял эту власть, так держи ее и делай, полемически воскликнул Григорий, правда, лишь мысленно. Увы, господин в соломенной шляпе меньше всего задумывался о своей ответственности перед поверившим ему народом, это чувствовалось по его удалявшейся спине. Капитан, слишком рано, в нарушение долга, покидающий капитанский мостик тонущего корабля. Григорий поднял руку и сжатым кулаком погрозил прямой, широкой спине прохвоста. Но его гнев быстро миновал, ведь мэр был уже не властелином города и еще не тем, кем представляли его народное воображение и поэзия, а всего лишь беглецом, нуждающимся в помощи, в возможности спокойно, без помех покинуть свои недавние владения.
Как ни хотелось Григорию выразить грандиозную мысль, осуждающую Радегаста Славеновича или, по крайней мере, проливающую свет на его личность, это ему не удавалось, мысль создавалась и работала, но как-то отдаленно, выбирая окольные пути. Он уже не испытывал к удаляющейся фигуре в дурацкой шляпе ни малейшей неприязни, и не потому только, что Волховитов так и остался здесь, в Беловодске, пришельцем и не научился принимать близко к сердцу местные беды. Может быть, виной тому было одиночество, которым веяло от оставленных мэром на тротуаре следов. Одиночеством уже был пропитан воздух переулка, окраины, где они очутились. Говорят, Радегаст Славенович копил, прибирал к рукам, грабил народ. Но уходит он налегке.
Впрочем, сколько ни присматривался и ни прицеливался Григорий, имея в виду завлечь беглеца в зону своего внимания и пристального изучения, некоего исследования, его мысли то и дело сворачивали на собственную персону. Он появился в этих краях с жаркой и неутолимой жаждой бессмертия, с великим ожиданием и надеждой, в восторженной уверенности, что возьмет вечность чуть ли не нахрапом, а куда она, эта надежда, завела его? Немудрящий вопрос стучит теперь молоточками в голове: чего он добился? какие плоды сорвал с древа познания? Ведь главным было даже не ожидание жизни после смерти, а мысль, что уже сейчас, на земле, хотя бы и в Беловодске, необходимо что-то строить ради этого будущего немеркнущего бытия. И что же он построил?
Неправильно, задумывая столь великое дело, говорить о надобности что-то строить. Но в Беловодске все его существо только и делало, что вертелось вокруг того или иного "что-то". Наверное, здесь иначе нельзя. Нет места абстрактному и надмирному, и неудачу терпит замах на монументальность.
Это не его родной город, и он уже истосковался по Москве, но ведь и здесь он не перестает быть самим собой. Так в чем же причина поражения? Того исключительного унизительного поражения, какое ему едва ли довелось бы испытать в родных стенах?
Можно ли свалить вину за провал на особое стечение обстоятельств, на то, скажем, что удивительный вихрь событий, закруживший беловодцев, подхватил и его, отвлек от насущнейшей для него задачи, замутил и захламил идею, свел ее в конечном счете на нет?
Надо выкручиваться. Надо, не обеляя себя, поставить Беловодск перед фактом его вины в крушении благого начинания.
Григорий до боли, до хруста вывернул шею, высматривая, где он, этот самый виноватый, подсудный Боловодск. И застонал. Но видел он только обмахивающегося фантомным веером пешехода. Ему представилось, что время пребывания в Беловодске, отданное Коптевым с их священным Кормленщиковым и беседам с местными мудрецами, он провел, между прочим, в горизонтальном положении, будучи большим, даже пухлым и округлым как глобус, и так нужно было для того, чтобы через него, сквозь него текла и текла беловодская действительность - неприглядная, прямо скажем, действительность - а он впитывал ее и свободно пропускал дальше, впитывал и, по возможности, не отравлялся. В таком случае, вероятно, жить, а не умирать, и работать ради будущей жизни на далеких небесах означало прежде всего вытерпеть этот странный эксперимент, а после встать, с облегчением размять затекшие члены и преодолеть в себе все его последствия, очиститься.
Но дыма без огня не бывает. Положим, эта действительность, после треска и гама обернувшаяся могильной тишиной, только чахлое отражение бытия как такового, и таинственная, великая, потрясающая воображение возможность, из которой она чудесным образом выплеснулась на землю, далеко не то же самое, что более или менее случайная беловодская жизнь. Но разве случайно это отражение? Могло ли оно быть другим?
Все то бессмертие, с мечтой о котором путешественник вырвался из холодных объятий ночной лужи и подался в утренний Беловодск, подразумевало некое возвращение из действительности к возможности, скачок в нее с последующим переходом к абсолютно новой яви. Но теперь он заглядывал в лабиринт времени, слагающего однотонную песнь о вечности, в ответвления и тупики, и не сомневался, что всюду видит одно и то же, и подтверждением этого изначального мирового единообразия служила с затуманенной грустью маячившая впереди натура Радегаста Славеновича. По-человечески Григорий жалел добровольно подавшего в отставку мэра, но тайная сила, сидевшая в том и с тупой последовательностью заставлявшая его блуждать в повторениях жизни, стала внушать ему страх и отвращение.
Вопросы оставались без ответа. Волховитов шел спокойно, прогулочно, не оглядываясь, и Григорий печально вздохнул. Он не был ни храбрым, ни трусливым и потому как-то не думал об опасности, которую мог представлять для него бегущий с тонущего корабля капитан. Да и точно ли, что корабль тонет? Догнав мэра в уверенности, что знает, как обращаться к богам и их знатным пленникам, Григорий проникновенно спросил:
- Куда вы, Радегаст Славенович?
23. ИСХОД
Волхв обернулся, безмятежно, хотя и с неизбежной проницательностью, посмотрел на поспешающего за ним человека, в душе которого волна отвращения выточила зуб на самые основы бытия, и, не останавливаясь, ответил:
- Не знаю. Наверное, просто гуляю. А вы не хмурьтесь и не напрягайтесь так, супостатов здесь нет. Вечерок отменный!
Григорий умолчал о посещавших его догадках насчет смысла этой неурочной прогулки, не лишенное лукавства соображение, что у его неожиданного спутника своя жизнь, могущая иметь собственные недоумения и трагические стороны, оказалось выше совести, призывающей его к защите человеческого рода от подобных Радегасту Славеновичу субъектов. Надо же, супостатов здесь нет, так и сказал... острый язычок у беса! Он приноровился к шагу отнюдь не торопкого беглеца, и тот не возражал против этого вмешательства в его одиночество. Улица словно вымерла и покрылась плесенью, шум города давно отступил за кулисы, и в голове Григория мелькнуло: нас провожают подчеркнутым молчанием.
Они шли по окраине, за которой вставали дремучие леса, издали рисовавшиеся горными склонами, и тянулись бесконечные унылые поля. Волхв не спрашивал Григория, кто он такой, откуда взялся и почему увязался за ним, не спрашивал имени и знает ли он, Григорий, с кем имеет честь шагать бок о бок по тихим и уродливым, грязным улочкам. Такой экскурсии в Беловодске у московского гостя еще не было. Отсутствие любознательности, которому Волхв без обиняков положил начало, сковывало Григория, однако он рассудительно подумал, что достигнет скромной правильности, если и сам сбавит интерес к фактам своей биографии, а равно и умерит пытливость до того уровня, на котором его спокойно и, в общем-то, добродушно поджидал сверхъестественный попутчик. И они шли молча, каждый по-своему подсчитывая возможные шаги до сбыточности счастья, какой-нибудь неожиданности или страшной катастрофы.
Странно было Григорию, что он вдруг так близко и крепко сошелся, даже как бы сплотился с человеком, который, известное дело, и не человек вовсе, во всяком случае продолжительностью существования далеко выходит за пределы человеческого разумения. Кто бы он ни был, этот господин, нарекшийся Радегастом Славеновичем, в каком бы обличии ни являлся в те или иные эпохи своего пространного бытия, он, а не его призрак или предшествующее жизни сновидение, ступал по этой земле еще во времена, когда никакого города здесь не было и в помине, а будущие беловодцы ютились в землянках и хижинах, охотились в лесах на дикого зверя и с первобытной страстью поклонялись идолам. Темная, словно бы олицетворяющая нечто запретное близость умершего времени волновала воображение Григория, но знать, увидеть, пощупать ему хотелось тогдашнего жителя этой земли, из плоти и крови, обреченного, как и он сам, смерти и тлену, а не колдуна и кочевника без роду и племени.
И надо же было судьбе устроить так, чтобы Григорий, вышагивая рядом со столь примечательным, необыкновенным существом, владельцем немыслимых тайн и исследователем баснословных бездн, не испытывал настоятельной потребности остановить его и, простирая к нему руки или даже простираясь перед ним ниц, взмолиться о даровании откровения! Он словно замкнулся в себе, в своей человеческой природе, и шел неведомо куда, преисполненный гордости оттого, что у него великолепный и небывалый попутчик, а он ни о чем его не просит и пестует свою сдержанность как святыню.
И в сущности не иначе у него было бы с любым, с Богом и дьяволом, с отцом, восстань тот из могилы. Жизнь ли это вне времени или преждевременная смерть?