— Да это я по привычке... — сникла она. — Не обращайте внимания.
И тут же Цилю проняло мистическим трепетом, ибо она ощутила, что перед нею стоит человек, видящий мир иначе: шире и глубже от обыкновенных людей. Это был не скупой и преступный бес, а добрый исполин, окутанный приятным, щекочущим флером неизведанного, закрытого, притягательного. Рядом с ним отходили тревоги, отступало отчаяние, становилось увереннее на душе, возвращалось настроение побеждать жизненные невзгоды, преодолевать мелкие и досадные препятствия.
— Взгляните вверх и постарайтесь сосредоточиться, — приказал Павел Дмитриевич.
Циля задрала голову и вытаращилась на небо.
— Что вы там видите?
— Вечное движение, — почему-то шепотом произнесла исцеляемая.
— Еще что?
— И покой.
— Чудесно! — Павел Дмитриевич убедился, что у Цили «все дома», и от удовлетворения потер руки. — А теперь слушайте. Вот вам смесь от поделанного, — он подал ей узелок с измельченными травами, где специалист узнал бы запахи валерьянки, мяты и мелиссы.
Дальше тщательно проинструктировал ее, как эту смесь готовить, когда и сколько принимать.
— Главное, чтобы вы не думали о той женщине, потому что ваши мысли будут притягивать ее навет. А перед заходом солнца вы должны приходить на берег пруда, садиться и смотреть на воду не меньше часа. Вы же знаете, что, во-первых, вода очищает, а во-вторых, нравится вам это или нет, а через нее на человека снисходит Дух Святой.
— Может, лучше кропиться?
— Нет, надо долго смотреть на воду. Вам такое поделано, что надо через глаза выводить.
— И сколько так исцеляться?
— Месяца два-три. Поделанное может повергать вас в слезы, особенно перед дождем; бросать в жар, особенно как съедите скоромное; портить сон, особенно перед полнолунием. Но если вы будете добросовестной в лечении, мы победим.
Циля удивленно ловила слова Павла Дмитриевича и верила ему безоговорочно.
— А еще, — прибавил Павел Дмитриевич мелодичным голосом: — пусть Савл время от времени вывозит вас в степь, хорошо бы ближе к вечеру. Там вы неторопливо собирайте хворост, сухостой и разводите костер. Сидите и смотрите себе на огонь, припоминайте прекрасные страницы своей жизни, думайте о будущем, мечтайте о том, чего вам желается. И обязательно имейте при себе эту фотографию.
— А зачем?
— Огонь — это живая стихия, вы же знаете. С фотографии он впитает в себя все хорошее из вашего прошлого, возьмет оттуда старт, приготовится к будущему и очистит перед вами мир, проложит тропку к счастью и здоровью. Вот тогда и шепчите свои пожелания и все другое, что захотите.
Циля слушала, затаив дыхание.
— Будете наблюдать за языками огня, и, если вам повезет, то увидите фигуру своей врагини, увидите, как плохо ей будет, как к ней самой возвратится причиненная вам порча и повергнет ее в судороги. А из вас огонь начисто выжжет все поделанное.
— Ох, ох... — стонала женщина. — Как хорошо рядом с вами. Чувствую, вы-таки мне поможете.
— А потом вы зальете костер водой, возвратитесь домой, и будете сладко спать до самого утра.
***
Иван — собственно, как и Циля, о чем хорошо знал кум Халдей, — смело перенимал новое во внешних его проявлениях, но вся его наука, наивная до смеху и жалкая до слез, заключалась в этих «что вы грите?» и «гувурите по существу».
В определенном смысле он был сформирован войной. Проведя на передовой два месяца, получил тяжелое ранение в правое плечо, и был начисто списан из войск. С тех пор правая рука не поднималась выше локтя, и трудно поверить, что это не мешало ему быть ловким кузнецом.
А что те два месяца? Иван продолжал верить, что сам-один сможет преодолеть любые трудности, так как не успел понять и удостовериться, что войну выиграли не герои-одиночки, а все наши люди вместе, весь наш народ сообща. На фоне видавших виды воинов, которые в гражданской жизни вели себя мудро и тихо, он отличался энтузиазмом, экстатической ответственностью и ходатайствами о чужих судьбах. То есть тем, чем проникся на фронте и что не успело в нем перегореть или утомить его. Однажды он прибежал к куму Халдею, мокрый от переживания, с растерянными глазами, и Чепурушечку с собой привел:
— Кум, — решительно затряс рукой, — выйди на иранду, поговорить надобно.
Павел Дмитриевич вышел на веранду.
— Что случилось? Чего это ты всклокочен, как застуканный на шкоде?
— Месяц назад купил ливизитор, — выдохнул Иван трагически.
— Я знаю. Мы же вместе приливали твой телевизор. Забыл?
— Поломался! Понимаешь, згук есть, а соображения не видно.
— Да говоры ты по-человечески! — гаркнула на него Чепурушечка. — Что ты мелешь? Какой згук, какое соображение? — И объяснила сама: — Изображение у нас пропало, кум. Что делать?
— Вызывайте мастера.
— Га? Что грите? А где его взять? — разволновался Иван еще больше от непосильных забот, предстоящих ему.
Затем получил объяснение и откланялся с благодарностью.
Или как-то пожаловался на здоровье:
— Окончательно теряю слух, браток. Пора мне на клайбище. Вот пойду в премсоюз, выпишу отрез милону. Закутаюсь в него и — туда...
— Не выдумывай! Не хватало, чтобы профсоюз тебя заранее в нейлон закутывал, — ответил Павел Дмитриевич. — Живи долго.
— Так не слышу ж! Вот, бывает, вижу: земля дрожит, деревья гнутся. А от чего — не пойму. Оказывается, арахтивный самолет летит. А мне хоть бы хны — не слышу!
***
Под зиму Циля и думать забыла о своих подозрениях, о чужой женщине и мужниной неверности, — рассказывал Надежде и Анатолию Павел Дмитриевич на следующий день.
— Кум, ответь, что с ней было? — энергично тряс рукой Иван Яйцо, выспрашивая о Циле Садохе, и при этом гудел, словно огонь в кузнечном горниле. — Неужели, в самом деле, поделано?
— Сам же сказал, сглазили ее, — смеялся Халдей.
— Не шуткуй, браток, я сурьезно спрашиваю. Мне, может, для пользы дела надоть.
— Элементарный невроз, нервное расстройство, зачастую случающееся у впечатлительных женщин, особенно в таком возрасте. Только оно протекало у нее тяжело, с легкими фобиями, слуховыми галюцинациями и страшными сновидениями.
— Ага, пойняв. А со мной? — снова хлопотал он. — Тудыть-перетудыть, чую, этот нервоз — заразный. Он и меня застукал был, га?
— Иван, ты как ребенок! — Павел Дмитриевич качал головой. — Ну зачем ты слова перекручиваешь?