— А то, — поблагодарила она. — Не дай бог, Оксана серьезно сляжет, я с ног свалюсь.
— Пора детей Юле отдавать, устала ваша сестра с ними.
— Юля их давно забрала бы, но Иван не торопится, да и я не настаиваю.
— Дети должны жить с родителями. Тогда и тетка Оксана выздоровеет.
Относительно сказанного Павлом Халдеем можно было бы думать так: раз уж отец наградил свое потомство отягощенной наследственностью, то он один и имеет против ее внешних проявлений самый стойкий иммунитет. Юля тоже выработала в себе соответствующую защиту, ведь она генетически связана с мужем.
Сентябрь заканчивался дождями, порывистыми ветрами, ранним холодом. Кроны большинства деревьев он осветлил, облив желтым или ярко-багряным, кое-где обтрепал им бока и теперь щедрее просеивал сквозь них на землю свет солнца. А тополя успел раздеть полностью — еще с августа их листья почему-то поскручивались, взялись темными пятнышками и обсыпались. Почему? — спрашивал себя Павел Дмитриевич и не находил объяснения.
Но впереди еще было второе бабье лето, было тринадцатое октября, когда перед Покровом природа, будто в последний раз, приветливо улыбается людям, а жена Павла Дмитриевича отсчитывает свои года, начиная чертить новый круг пребывания на земле. Впереди еще было тепло.
— Она успеет по теплу доехать домой, — невольно промолвил он, имея в виду тетку Оксану.
— Не могу же я ее выгнать, — буркнула баба Федора.
— Скажите, дескать, вы уверены, что ее болезнь приключилась от перемены климата. Она смолоду приспособилась к северным широтам и теперь здесь, южнее, когда тепло переходит в холод, приспосабливаемость организма изменяет ей. Пожилым людям, к сожалению, противопоказано бросать насиженные места, особенно весной и осенью. После этого она сама в Ржев полетит.
Так Оксана была спасена от «злой беды», о которой себе надумала. Провести отъезжающую пришла и Ирина Хасенко. Прощаясь, в разговоре не затрагивали болезненные темы, только тихо смачивали веки влагой, понимая, что они могут больше не встретиться.
— Прости меня, Ириночка, — обнимала Оксана подругу. — Я в восьмом классе тебе пальто чернилами облила. Помнишь? Не успела ты покрасоваться в обновке, как я тебе ее испортила. А ты потом еще три года его, бедненькая, с пятном носила.
— Это ты прости меня, дорогая, — взаимно винилась тетка Ирина. — Помнишь, я когда-то разбила супницу из вашего нового сервиза, и тебя отец отлупил за это?
И все-таки в их настроении ощущалась радость и облегчение от определенности на будущее: одна уезжала от несчастливого для нее места, возвращалась домой, где, ощущала, залижет раны, словно побитая собака, и будет долго и спокойно жить; а друга думала, что отныне ведает, в чем состоят возникшие проблемы, чем они спровоцированы. Кроме того, тетка Ирина знала, у кого искать совета и спасения, если придется.
Этого нельзя было сказать о Федоре. Собственная неуместная оговорка про Лиску навела ее на подозрения, усиленные неясными намеками старшей сестры и тоской, которые были, по ее мнению, скорее правильными, чем ошибочными — ее внуки таки не как все люди. Она боялась думать об этом даже наедине с собой, не то чтобы сказать кому-то. И как всегда случается, со временем то, о чем она люто молчала, начало излучаться наружу, толкаться в чужие головы, переходить в чьи-то мысли, выстреливать в окружающую среду красноречивыми взглядами, порождать слухи.
Подвижная и щебетливая девчонка, сделав первые шаги и устав от этого, цеплялось за подол и тянулось вверх, доверчиво просилось на руки, не ведая темных бабкиных мыслей. Разве оно может причинить какую-то беду своим родным, это светлое, жизнелюбивое дитя?
А Витя, мягенький и неуклюженький толстячок, неповоротливый и ленивый? Доверчивая улыбка не сходила с его лицо, а глаза — кроткие-кроткие.
— Ады, ады! — показывал он толстым пальчиком на птиц, и было не понять, то ли он зовет их: «иди», то ли приглашает бабушку: «погляди».
Неужели на нем лежит непроявленный грех и отражается на родных и близких людей несправедливостями, потерями и болезнями?
Легко было гнать от себя дурные мысли, насмехаться над собой, укорять себя. Но ведь не выбросишь из головы Юлю, дочку, не забудешь ее желтое, бескровное личико, угасающий взгляд, синюю прозрачность рук. А вдруг правда, есть такое невидимое зло, живущее в невинных душах, несчастных тем, что они не по своей воле являются его носителями? Как обезопаситься от него? И кого здесь надо лечить, кого спасать?
Федора мучилась своими сомнениями, выжигавшими ей душу, раскалывающими мозг, разрывающими сердце, но не утихающими с течением времени. Вспоминались слова того чертовски вещего соседа, что дети должны жить со своими родителями. Кто же возражает? Почему эта беда упала не на нее? За себя она не боялась, собой готова была пожертвовать в любое время ради собственного ребенка.
— Это бессмысленные, дикие россказни! — взорвался негодованием Павел Дмитриевич, когда она решилась и пришла к нему с ведром орехов будто угостить, поблагодарить за спасенную сестру, а на самом деле хотела ненавязчиво и незаметно посоветоваться. — С чего вы это взяли?
— Сдалось мне... Сопоставила то да се...
— Дети уже дома, возле родителей. Как им там вместе живется? Хорошо, уютно. Тетка Оксана, сестра ваша, успокоительные письма шлет, пишет, что выздоровела. У нашей тетки Ирины телочка Мася подрастает, козочка доится, и в Нестерихиной Квитки рожки уже режутся, скоро к бычку запросится. Все кругом хорошо. А вы?
— Видьте, диагнозов-то ни у кого не было. И у Юли...
— Диагнозов не было потому, что их не было. Болезни не было. Юля устала от тяжелой беременности двойней, от родов, от резвых малышей. Тетка Оксана весьма ревностно взялась помогать вам и тоже перегрузилась. А Лиска и Марта подохли от старости. Вы знаете, сколько им было лет?
— Нет.
— Так вот, и их хозяйки не знают. Тетка Ирина, например, купила свою Лиску у чужих людей, которые выезжали в Казахстан. Может, Лиске уже тогда было десять лет. Вы хоть не говорите никому про свой бред.
— Да Боже избавь! — подняла руки тетка Федора и тяжело опустила их на колени.
***
— Ну, как дела, свояк? — спросил Павел Дмитриевич, подходя ближе к Ивану Моисеевичу Мазуру, который маячил в толпе мужчин, наблюдая, как те лакомятся пивом. — Чего это вы здесь ротозейничаете, а не присоединяетесь к людям?
— Спасибо, — на все вместе ответил тот. — Посмотрю, что они запоют после того, как оторвутся от кружек. Может, пиво горькое или водой разбавлено, — на последних словах он показал глазами в сторону буфетчицы Мули Луконенко.
— А я рискну.
Павел Дмитриевич достал из кармана вяленую плотвичку, положил ее на стол и пригласил угощаться свояка:
— Садитесь, не брезгуйте.
Для настоящего почитателя пива одной тарани хватило бы на десять его кружек. Но ни Павел Дмитриевич, ни тем паче Иван Моисеевич не принадлежали к ненормальным с вывалившимися животами, хотя и любили унять жажду “хмельным квасом”, как говорил Павел Дмитриевич, особенно в жару.
— Ну и жара, — с укором в сторону неба сказал Павел Дмитриевич, ставя на стол две наполненные кружки. — Хоть бы облачко какое набежало на солнце.
— Парная, — поддакнул Иван Моисеевич, сдувая пенную шапку со своего бокала и прищуривая глаз перед первым глотком. — Юля еще с осени мечтает о том, как возвратится на работу, — начал затем рассказывать о настроениях в своей семье. — Говорит, что дома скучает, хоть и устает очень, засиделась. А я не знаю, что ей посоветовать.
Мазур явно провоцировал Павла Дмитриевича на подсказку, как им с женой лучше поступить, но тот постарался сменить тему — не век же его свояку чужим умом жить. Пусть учится сам принимать решения.
— А дети как? — вместо этого спросил Павел Дмитриевич.
— А что с ними станется? — разочарованно ответил тот, разгадав маневр своего собеседника. — Растут...
На этом разговор затих. Каждый цедил сквозь зубы холодный напиток, заедал его кусочками твердого, высушенного соленого мясца из рыбы и думал о своем. В последнее время воображение Павла Дмитриевича было занято новым домом, который он собирался строить. Он перебирал в мыслях все мелочи, стараясь ничего не упустить перед реализацией проекта. Знал, что хлопот со строительством дома будет через край, но и понятия не имел, что они начнутся сразу. И вот, пожалуйста, теперь не может завезти красный кирпич, потому что кирпичный завод выполняет срочный заказ какого-то строительного треста из областного центра и частным застройщикам свою продукцию не отпускает. Придется брать силикатный, белый. А он же хуже! Очень увлажняется, тепло не держит, грязнится со временем. Да и боя в нем много.
— Что вы мне скажете, — обратился к Ивану Моисеевичу, — начинать строительство или еще год-два подождать, когда с красным кирпичом свободнее станет?
— Ждать не советую, — на удивление категорично заявил Мазур. — Жизнь — вещь быстротечная. Пробежит, не заметишь. Поэтому не следует отказывать себе в том, чтобы лишний год пожить в хорошем доме. Теперь все берут на строительство силикатный кирпич. Вы траншеи под фундамент уже выкопали?
— Нет. Отдохну здесь, а дома как раз начну копать.
— Пойду и я с вами. Помогу. Это исторический момент.
***
Закончилась зима, прошла весна, пролетело и это знойное лето. Малышам исполнилось по два года. Юля больше не болела, но былое здоровье и жизнелюбие к ней не вернулись. Иногда казалось, что она превратилась в механическую куклу, бесстрастно и бездумно выполняющую запрограммированную работу.
В детские ясли двойню отдавать не хотели, а до детсада надо было еще год ждать. С этим Юля и пришла в наступившем сентябре к Евгении Елисеевне, зная, что той тоже пришла пора возвращаться на работу в школу, к своим ученикам, к бесконечным стопкам тетрадей с сочинениями и диктантами.