Угроза абсолютно на нее не подействовала. Урсула очень жестко сказала, что, не колеблясь ни минуты, свалит его смерть на меня. Она произносила эти страшные слова, и лицо ее абсолютно изменилось. Я не узнавал девушку, в которую был влюблен без памяти: лицо застыло и стало каменным, челюсти сжались и, казалось, стали выдаваться вперед, глаза расширились так, что почти не было видно век. Я отпустил ее руку и отступил. Она бросилась в свою комнату и закрылась на два поворота ключа.
Я долго стоял раздавленный, с пересохшим горлом и дрожью в затылке. Правда ли, что это Урсула так со мной говорила? Как на ее лице могла оказаться маска гнева и жестокости, этот злобный оскал?! Самое страшное, я чувствовал, что она способна выполнить свою угрозу. Она сказала, что никто не видел, как она вошла к Роллэну. А мне встретилась в коридоре женщина с сумкой. А человек на пляже со своими сухими ветками и Сахарой! Он не видел лица Урсулы и не мог бы ее опознать, но меня-то он хорошо разглядел. Итак, я был в руках у немки.
Когда я это понял, то подумал, что у этого кошмара нет названия. Но все это была ерунда по сравнению с тем, что случилось потом. Сейчас я расскажу и об этом. Вернемся к дню, который предшествовал чудовищному апогею страха. Я становился все более нервным и даже начал грызть ногти. Каждый раз теперь, когда оставался один, я обгрызал руки до крови.
Я все время уговаривал себя, что надо успокоиться, будет хуже, если все будет меня страшить. К сожалению, не удавалось следовать этим доводам: ужас уже пустил во мне глубокие корни. Много раз я собирался навсегда бежать из дома, где преступление и безумие шли рука об руку. Но любовь к Урсуле удерживала меня. Я смутно все еще надеялся завоевать ее снова. И я решался остаться. Это был героизм, можете мне поверить. А может, ослепление. Потому что после того памятного вечера, когда мы все четверо сидели в столовой и вдруг услышали…
— Надо, наконец, выбросить цветы, — сказал Жак Берже. — И прибавил: — Глупо их хранить, дом и так весь пропах гнилью.
— А если мама вернется, она ведь очень расстроится, — заметил Жан-Клод. — Подождем еще несколько дней. К тому же вы видели георгины в вестибюле? Их-то не стоит трогать. Можно подумать, что мама только что поставила их в вазу, они необычайно живучие.
— Конечно, не стоит, они так хороши! Вчера заходил комиссар и восхитился ими, оставим их! — воскликнула Урсула.
— Меня удивляет, — сказал Жан-Клод, — что они совсем не вянут. Вот уже больше недели, как мама… ушла, а они все такие же великолепные. Гладиолусы наверху в коридоре совсем завяли, засохли и рассыпались. Надо сказать Концепции, чтобы хоть немного прибрала, а то повсюду на мебели валяются лепестки.
— Да, Концепция все больше и больше ленится, — прибавил Жак Берже. — Впрочем, это неважно.
Воцарилось гробовое молчание. Жан-Клод закончил обедать. Он сидел, скрестив руки, и смотрел на Урсулу. На ней было длинное белое платье, давно вышедшее из моды, с чуть пожелтевшим от времени кружевным воротником. Ее светлые волосы струились по плечам. У немки какое-то время был нервный тик. Она лихорадочно потирала руки, уйдя в свои мысли… Роберт все еще ел рыбу, скорее, пожирал. Слюна текла по его подбородку и капала на рубашку. Жак Берже задумчиво разминал сигару. Концепция тяжело топала в кухне.
И вот тогда внезапно послышалась музыка. Сначала лишь несколько неуверенных нот разорвали тишину. Потом звуки соединились в музыкальную фразу, и полилась мелодия. Пораженный Жан-Клод узнал «Таинственные баррикады».
— Слушайте, слушайте же, играют на мамином рояле! — закричал он.
Жак Берже уронил сигарету в тарелку и что-то неслышно пробормотал. У него был загнанный вид, он стал озираться по сторонам, словно ища выхода. Глаза Урсулы затуманились. Она вытянула указательный палец и машинально отбивала такт.
— Изумительно, послушайте, как это прекрасно. Это Франсуа Куперен.
Роберт покончил с рыбой и перешел к фруктам. Он застыл с открытым ртом. Даже Концепция с кастрюлей в руках появилась на пороге кухни. На ее лице читалось восторженное восхищение. Музыка влекла куда-то, бесконечно далекая и вместе с тем близкая, блистательная и ностальгическая, как романтическая мечта в теплую летнюю лунную ночь… Она кончилась и медленно растворилась. Какое-то время несколько аккордов еще висели в воздухе.
— Жан-Клод, — сказал Жак Берже напряженным голосом, — пойди, посмотри.
Жан-Клод встал, поднялся по лестнице, вошел к себе и взял револьвер. Потом вернулся в коридор и подошел к комнате матери. Там он застыл неподвижно, страшась войти… Дверь оказалась приоткрытой, Жан-Клод толкнул ее… Лампа в изголовье кровати горела, бросая сети красноватого света на стены. Он вошел в комнату: повсюду стояли и валялись увядшие цветы. Он дошел до рояля и вдруг увидел нечто, лежащее на клавишах басовых нот. Жан-Клод вгляделся, и волосы зашевелились на его голове, потому что он увидел отрезанную кисть руки.
Он согнулся пополам, он задыхался. Потом пригляделся — это была дамская перчатка. Он схватил ее. Такие перчатки носили женщины лет тридцать или сорок тому назад — с кнопкой и большим вырезом у запястья со стороны ладони. Цвет был средний между белым и бежевым. Жан-Клод поднес ее к лицу; от нее исходил запах сухой затхлой пыли. Так пахнет, если открыть старый бабушкин сундук. Внутри перчатки стояло клеймо: «Бензинг. Хандсшумахер Троссинген». Он погасил свет, спустился в столовую и протянул перчатку Урсуле.
— Возьмите, вы забыли свою вещь в маминой комнате, — сказал он.
— Нет! Это не… Ах да, спасибо.
И она скомкала перчатку в ладони.
Жак Берже сидел перед копией бюста Ахенатона. Силы покинули его, с работой ничего не получилось. Все, что раньше было смыслом его жизни: египтология, история цивилизаций — все стало бесцветным и ненужным. Утром он попытался написать несколько фраз, но слова вышли сухими, бессмысленными и плоскими, и перо выпало из его руки. Вот уже несколько часов в голове роились туманные образы. Из глубин его сознания на поверхность всплывали таинственные лица, слова, вещи, которые Жак Берже, как ни силился, не мог вспомнить. Где он их слышал? Где видел их? Ответа не было. Он знал, что все это жило в нем достаточно долго и принадлежало забытому прошлому, туманной области какой-то иной жизни… Видения следовали одно за другим… В большом зале на рояле играла женщина… огромный летний парк… пруд с золотыми бликами на воде от заходящего солнца… И потом маленькая рука, светлые волосы по плечам, четверо мужчин в бутылочно-зеленом, лес, где прозвучали пистолетные выстрелы. Тщетно он пытался свести все воедино. Он напрягал память, и, казалось, еще один шаг, и все встанет на свои места. Но снова рвалась связующая нить, и темнота поглощала видения, как будто в нем самом что-то противилось, словно истина была столь ужасной, что для него лучше было оставаться в неведении.
И еще одно обстоятельство волновало его все больше. Урсула приводила его в странное и беспокойное состояние… Он считал свое сердце давно окаменевшим, а теперь, как мальчишка, потерял голову и влюбился в девушку, которая годилась ему в дочери. Да-да, он без памяти влюбился в немку и, хуже того, сгорал от желания.
Вчера она зашла к нему под пустяковым предлогом: восхититься еще раз красотой георгинов в вестибюле. Она направлялась в душевую и была одета лишь в пеньюар из легкого, почти прозрачного шелка. Урсула явно провоцировала его. Ее гладкая загорелая кожа, гибкое упругое тело, легкая ирония ее взгляда поселили в его душе необычайное волнение. Он осмелился, да, он осмелился даже погладить ее плечо. Она ничуть не протестовала. Ему даже показалось, что ласка была приятна ей. А улыбка Урсулы говорила: продолжайте, не бойтесь, я готова принадлежать вам. Жак Берже вовремя остановился. Он немного боялся, чего — и сам не знал. Может быть, своей старости. Урсула сидела на кровати, он встал и прошел на середину комнаты, нервно скрестив руки на груди. И сказал девушке, что, по его мнению, ей лучше уйти, иначе он за себя не ручается. Она вздохнула (вздох, очевидно, означал разочарование) и вышла.
Итак, он все еще сопротивлялся, но был уверен, что в конце концов не устоит и сорвет этот благоухающий цветок. Произнеся про себя эту фразу, он улыбнулся и вспомнил свою жену, вечно копошащуюся в саду, с грязными от земли руками. Где все-таки она сейчас находится? Какая разница? С ней покончено, она навсегда ушла из его жизни… Но кто же мог играть на рояле вчера вечером?
— Кто все-таки играл на рояле в тот вечер? Этот вопрос я без конца задавал себе, господин комиссар. Моя мать? Она играла отвратительно. И потом, я был уверен, что ее уже нет в живых, что ее убили. Тогда кто же? Я вынужден был предположить, что в доме кто-то прячется. И вспомнил, как отца в самом начале лета напугало чье-то страшное, кривляющееся лицо. Дом очень большой, и этот кто-то мог легко скрываться в нем. Кроме того, этот человек мог проникать на виллу, когда наступала ночь. Конечно, необходимо было, чтобы он обладал ключом от калитки, потому что последняя всегда была закрыта. Можно было прятаться на чердаке или в подвале. Я подумал о странных шумах и скрипах, которые мне мерещились ночью. И о том, как кто-то смертельно напугал Роберта.
Однажды ночью я сам видел кого-то. Надвигалась гроза, небо стало свинцовым. Вскоре засверкали молнии, и в небесах разыгралась чудовищная битва. Пошел дождь. Я ужасно люблю дождь и грозу, господин комиссар. Например, мне нравится гулять под дождем и чувствовать, как вода стекает по лицу, по моему винному пятну, этому красному цветку, который так меня уродует. В тот вечер я не отходил от окна и любовался блеском молний. Рядом с домом стоял сарай, где хранились садовые инструменты. Дождь с неистовой силой барабанил по крыше из толя, и этот шум мне очень нравился. Он у меня почему-то ассоциировался с детством. Я вспоминал свои прежние надежды, мечты и горести, когда весь в слезах возвращался из школы, потому что из-за пятна меня дразнили.
Итак, я глубоко задумался и вдруг увидел, как кто-то в белом пересекает сад. Молнии сверкали очень часто, и при их вспышках я убедился, что это была женщина. Она шла спиной ко мне, и я заметил длинные мокрые волосы. Она была одета… как старуха. Женщина открыла калитку и прежде, чем войти, оглянулась.
Как раз в этот миг блеснула молния и осветила ее лицо. Оно было ужасно: перекошенное, переполненное ненависти. Страшное видение! Лоб изборожден морщинами, лицо худое, с отвислыми щеками, глаза запали. Вероятно, она заметила меня. Взгляд, который она бросила на дом, был как ожог. Как будто меня толкнули в грудь. Я отскочил, стукнулся об электрофон и упал навзничь.
С этого дня я стал молчалив, как могила. Я решил никому ничего не говорить. Почти все время я теперь проводил в своей комнате и даже перестал спускаться к столу. Ел мало и нерегулярно, пробираясь тайком в кухню, чем вызывал гнев Концепции. После нашего последнего объяснения я стал избегать Урсулу. Я продолжал любить ее, но горестной и платонической любовью. У меня не было теперь потребности ежечасно видеть девушку.
Я выкупил у югославского фотографа нашу фотографию. Урсула на ней была испуганной и беззащитной. Такой я ее любил, именно к такой Урсуле мне хотелось броситься на помощь и прижать к груди, И мне совсем не нравилась она злая и гневная, какой была при последнем разговоре, или когда кокетничала с отцом, разыгрывая немыслимую комедию. Когда я ее видел такой, мне хотелось быть с ней грубым и даже ударить. Я старался избегать ее. Однако чем больше я ее сторонился, тем, казалось, сильнее девушка хотела со мной помириться.
Я помню, что однажды был голоден и зашел на кухню, чтобы съесть кусок ветчины. Урсула появилась внезапно с таким видом, будто хочет мне что-то сказать. Конечно, у нее нашелся предлог помыть руки. Я смотрел на нее и ничего не говорил. Она ужасно долго их мыла. Она терла их так, как будто они были в жирной смазке. Меня ужасало усердие, которое она вкладывала в это занятие. Урсула многократно намыливала их, смывала и снова намыливала. Я опасался, что ей не хватит целого куска мыла. Не знаю почему, но эта сцена бросила меня в дрожь и поселила в душе тягостное и горестное волнение. Я подумал о Понтии Пилате. И еще я подумал о медицинских сестрах, которые отмывали руки после кровавых операций…
Я отвел взгляд. Тогда она вытерла руки и начала вертеться возле меня, как будто изучая дверной наличник. Можно было подумать, что это страшно важное и неотложное для нее дело. Время от времени она поглядывала на зеркало, висевшее над столом. Я понял ее уловку, но не сказал ни слова. И продолжал есть, как будто ее не существовало.
— Хотите еще ветчины? Я могу спуститься в погреб, — сказала она.
Я не ответил и продолжал сохранять маску невозмутимости. Я понимал, что это единственный способ завоевать ее. Урсула уже не в зеркало, а прямо на меня бросала нежные и многозначительные взгляды. Это… обжигало. Мне очень хотелось броситься к ней и обнять, но я вспомнил ее поведение на прошлой неделе и заигрывания с моим отцом. Я поднялся и вышел из кухни, не замечая ее. Вслед мне прозвучали слова: «Жан-Клод, прошу вас…». Я даже не обернулся и ушел в свою комнату.
Но утром я сдался. Мне ужасно хотелось ее увидеть. Я стоял у окна и смотрел в сад. Опустив глаза, я увидел Урсулу под окном. Она была по-прежнему прелестна, и еще в ней появились хрупкость и беззащитность. Урсула позвала меня: «Жан-Клод, спуститесь, мне нужно с вами поговорить. Это очень важно».
В ее взгляде сквозило такое беспокойство и отчаяние, что устоять было невозможно. Через четыре ступеньки я скатился вниз, но, добежав до вестибюля, решил, что не надо показывать, как я торопился на свидание с ней. Тогда я встал возле китайской вазы и целую минуту любовался красотой георгинов. Казалось, что эти цветы вступили в союз с вечностью. Я начинал их любить и привязываться к ним. И меня очень огорчало, что георгины в саду, которые тоже очень любила мама, начали увядать. Я подошел к Урсуле. Она стояла возле крыльца и потирала руки с задумчивым видом.
— Наконец-то вы пришли! — сказала Урсула, задумчиво потирая руки. — Почему вы избегаете меня?
— И это говорите мне вы! Разве в последний раз вы не потребовали, чтоб я оставил вас в покое.
— Жан-Клод! Не будем ссориться. Я была неправа, когда так говорила, но у меня были на то основания. Но вы, вы такой бесчувственный! Неужели вы забыли все, что связывало нас?
— Я-то не забыл. Я… я очень часто вспоминаю. Но иногда просто боюсь. Например, почему вы всегда с таким ожесточением моете руки?
— Но это из-за того, что в доме ужасная грязь! Концепция совсем не выполняет свою работу. Повсюду пыль. Вы против того, чтобы я была чистой?
— Нет, конечно, нет. Впрочем, я был уверен, что вы мне ответите именно так.
Жан-Клод шел впереди Урсулы по гравийной дорожке. И продолжал задумчиво:
— Урсула, скажите мне правду. Вы знаете многое из того, что мне неизвестно. Кажется, вы сами напуганы. Скажите, например, кто играл на рояле в тот вечер?
— Я знаю, но вам не скажу. Я… я не могу сказать.
— Но почему? Ведь это так просто, доверьтесь мне, вы же знаете, я не подведу. Думаете, я не вижу, что вы несчастны?
— Вы угадали, я несчастна, но не скажу почему. Может быть, расскажу позже, месяца через два, но сейчас это невозможно.
— А знаете, Урсула, я неоднократно спрашивал себя, не вы ли причина трагедий, обрушившихся на нашу семью?