На зависть самому себе Леша владел картами, самолично изготовленными посредством атласа, кальки, цветных ручек и карандаша. Одна изображала плацдарм насущных боевых действий, показывая наши западные губернии, а вторая заключала в себе Европу, по его сценарию боевые действия рано или поздно откатывались туда. Набор дополняла тетрадка со столбиками цифр, описывающих начальную и сегодняшнюю численность всех армий и корпусов. Каждое сражение вынуждало перечеркивать старую цифирь, заменяя ее более правдивым состоянием истощенных сил.
Ручкой рисовались неизменное, то есть города, реки и границы, потому что если умирали границы, наступала пора отдать время составлению новых карт. Карандаш чертил последнюю траекторию, которой шла армия, а резинка стирала предпоследнюю. Если в городе стоял чей-то корпус, его отмечал кружок, заштрихованный карандашом: франзузская армия по традиции несла синий цвет, а российское воинство привычно закрашивалось красным.
Игра делилась на дипломатию и войну. Очень немаловажно, на чьей стороне окажется шведский правитель Бернадот и кому пойдут на пользу рекрутированные австрийцы. Он сам вычерчивал в голове дипломатическую интригу, всегда чуть поправляя историю в пользу наполеоновской славы. Например, бывший маршал Франции Бернадот не предавал своего сюзерена, точнее, предавал не сразу. И шведские войска благополучно занимали Петербург, что затягивало компанию минимум на год. Турки действовали слаженно с другими фронтами и начинали бросок на север в самый подлый для России момент. Однако сожженая Москва все равно покидалась морально гниющими полками храбреца Нея и красавца Мюрата. Они плелись по-прежнему на юг, доходили до пресловутого Малоярославца - ключевая точка войны, как однажды вычитал Леша! - и неожиданно побеждали, расчистив себе путь доблестью Старой гвардии. Историческая правда выглядела так, что элитные штыки ничего не решили: Мюрат божился, что прорвет ряды русских, если Нап даст ему последний резерв, Старую гвардию императора. Но Нап представил себе, как будет погибать в осенних лесах, если его любимец завтра положит гвардию, и отказал маршалу в последнем резерве. Гвардия полегла на заснеженной смоленской дороге, а у Леши половина гвардии погибла сразу, но оставшиеся в живых растрепали русское каре сильнее, чем при Бородино. Наполеон вырвался на юг, продлив свое императорство на полгода.
За игрой отнюдь не стояло дурной ненависти к родине, наоборот: в те годы Лешей владел скорее ясный патриотизм, идущий от школьного ума и чистого сердца. В десять лет отношения с США виделись ему как тотальная игра типа шахмат, где два рода фигур слоняются на доске, имея мечтой под корень истребить воинство противоположного цвета. Очевидно, что на доске только шестьдесят четыре клетки, не подразумевающих места для фигур серого, зеленого и буро-малинового окраса. И шестьдесят четыре клетки не знают иного финала, кроме победного пожирания вражеских единиц и апофеозного матования. Итак - планетарная политика по правилам шахмат. Это значило, что весть о сорока погибших от наводнения в Америке воспринималась Лешей как маленькое удовольствие: как никак, сорок пешек скатилось вон с ферзевого фланга. Ерунда, разумеется, сорок пешек. Но приятно, поскольку приближает великий конечный кайф - истребление всех чужих единиц и матование черного короля на позициях разгромленной рокировки, где-то на аш семь, под Вашингтоном...
Он читал карикатуры в газете "Правда" и мечтал не об отвлеченном наступлении коммунизма - в шахматах нет такого понятия, как социальный строй, - а всего лишь о совершенно земном событии, чистом, реальном: сокрущении НАТО. Карикатуры убеждали в неотвратимости мига и дарили все слова для праведности детской эсхатологии.
Вырос он, кстати, аполитичным, жизнь пронесла его мимо рядов направляющей силы общества. Встрепенулся вместе со всей страной в конце восьмидесятых и вволю поболел за истину, потом незаметно для самого себя разуверился: ну не за то боролись, чтобы напороться вместо справедливости на фьючерсы, дисконты и векселя! Чубайс так не походил на Жар-Птицу... впрочем, он проморгал тот момент, когда из поборника капиталистических норм снова превратился в аморфного гражданина.
А пока сто пятьдесят тысяч солдат покинули голодный испепеленный город, и всевидящий Нап повел их в довольные губернии, перед тем поколебавшись мыслью между тульскими складами, украинским хлебом и перезимовкой в Калуге. Радостное известие: Бернадот отхватил Финляндию, а персы обещали не затягивать открытие четвертого фронта. Хотя верить персам всегда рисково, Восток вообще оставался для прямых наповских аксиом кучей несуразного барахла. До следующей осени театр боевых действий заведомо не мог покинуть российских границ - Лешу радовали гарантии, воодушевляла пристойная численость основного ударного кулака и подкрепления, дошедшие до Смоленска. Огорчала непланированная историей гибель Бертье от казацкой пули в разъезде.
А если протянуть нить войны до двадцать пятого года? Игра всегда кончалась в Париже, союзники входили, а Нап отбивался до последнего батальона. Этот финал Леша не оспаривал у истории, он играл за свой результат: время и трупы. Максимальное число погибших он относил на свою заслугу как демиурга игры. Нап должен был положить больше, чем ему довелось - так звучала вторая цель, которая всегда выполнялось. А если три миллиона? А если пять? И - до двадцать пятого года?
Он не помнил точного числа развернутых игр. Все они начинались в июне 1812-го, а затем каждая текла по своему руслу. Как правило, новая игра перекрывала рекорд: первый раз он доигрался только до 1815-го, правда, без всяких пауз на Эльбу, его драма всегда кончалась один раз и не переигрывалась вновь на сто дней. Второй раз Европа расчерчивалась стрелками походов уже до 1818-ого. Число мертвых стараниями фантазии выросло на полмиллиона, в большинстве ими были русские, испанцы и немцы.
Франзуское поражение было не единственной страстью, равно сочувствовалось всем обреченным: монголо-татарским всадникам, немецко-фашистким оккупантам, ливонским рыцарям, Деникину, Колчаку. На фоне, как отмечалось, шахматного отношения к современной политике. Но если бы на его глазах НАТО растерли в прах, а прах занесли в исторические учебники тогда, наверное, американцы превращались в очередной предмет мысленных игр, он наслаждался бы с НАТО, как кот с мышонком, убил бы в своей голове три миллиарда человек и перенес развязку в третье тысячелетие. Америка бы все равно проиграла, но по сценарию, в котором выше поражения могла быть только победа.
Что самое забавное, исторические спектакли можно было разыгрывать в окончательно фантастичном мире. Так просто: берется контурная карта и доводится до живого, до реальных очертаний живых земель. Причем Леша волен сам назначать государственные порядки, названия, имена, разбираться с внутренней и внешней политикой. История эпох была прообразом, не более. Допустим, заготовкой служит карта Европы шестого века: Рим сожжен, Византия молода, королевства выросли, как грибы. Границы проведены пунктиром, на белом пространстве - ни одного названия.
Под лешиной мыслью рождался другой континент. Вотчина Хлодвига обзывалась каким-нибудь Зюгерландом, вандальские земли становились торговой республикой, в обыкновенных Перенеях возникал очаг сверхкультуры. Византия слыла аморфным ханством, а датские племена прорывались в Африку. Прелесть заключалась в постоянном раскачивании статус-кво. В разных уголках карта рождались удивительные люди. Они изменяли мир.
Каждый обладал биографией и точкой рождения: кто-то был зачат в скандинавском варварстве под снежным небом, кто-то служил писарем на Сицилии, а третьего на Балканах в юности готовили к монастырю. В момент Х каждый неожиданно начинал работать. Северянин собирал шайку в двадцать человек и отправлялся грабить Париж, но по дороге воглавлял восстание в Ирландии и неожиданно выводил оборванных победителей к водам Ла Манша. Писарь перебирался на итальянский сапожок, где интригами добывал себе пост министра, оставлял за королем номинальную власть, финансовыми идеями наполнял подвальные сундуки, а прибылью содержал легионы наемников, засылаемых в Африку и Германию. А будущий монах разочаровался в официальной религии Благого Колеса. Создавал секту невидимого пути спасения. Находил поклонников. Обретал врагов. Был проклят на Пустынном Соборе. Ходил с сумой, проповедуя смертельную ересь. За ним следовала толпа голодных идиотов в две тысячи ртов, по дороге он учил их жить и делился собственой богоизбранностью. Приговаривался к смерти, бежал. Сжег все монастыри на Балканах, выиграл четыре крупных сражениях. Создал лучшую в мире армию, скрепленную узами духовного братства. В день высадки десанта на Крит произнес безумную речь, бросив человечеству вызов: все народы и страны объявлялись проклятыми, по словам пророка они отжили свой век и имели одну судьбу - попасть под сень новой веры. Императорам и вождям предлагалось добровольно встать на колени, а несмирившим гордость он грозил огнем и мечом. Лучшая в мире армия желала драться и соглашалась умирать. Во все концы мира устремились посланники с записью безумных речей. Их встречали при дворах, выслушивали, вешали, сжигали, сажали на кол и разрубали в куски, а речи принимали всерьез. И боялись ужасающего пророка.
Итальянский министр и британский узурпатор заключали договор о противостоянии ереси: понятно, что дороги судеб этих людей финально пересекались. Нить каждого разматывалась так, чтобы привести к подножия мирового господства - на этом настаивал изначальный смысл. Кроме них, фигурировал некий дикарь, собравший на Днепре неслыханную орду, мореплаватель, основавший первые банки и отстроивший на Гибралтаре богатейший город земли, мистик из рыбацкой деревни, навсегда переехавший в столицы, нашедший учителей, прочитавший книги и основавший Орден мертвой головы - жесточайшую паутину, взявшую Европу под присмотр лунопоклонников, прирожденных эзотериков и монахов-убийц. Все шли в одну сторону.
Ересиарх договорился с Магистром. Лунопоклонники и новосектанты делили на двоих человечество, проведя по меридиану магическую черту. Магистр отдавал ему знания и делился Сетью, Ересиарх принимал мертвоголовых в лоно своей веры, предлагая им посты и дарую поддержку в сто тысяч копий. Они заключили пакт против официальной Церкви, дурной, умирающий, погрязший наверху в догмах, а корнями ушедшей в радости жизни.
Варвары вторглись на просторы Восточной Европы. Дикарь не читал книг, но был намерен вывести своих на берег Атлантики. Министр долго колебался, но выложил деньги: Святейший Круг назвал его главой официальной религии. Он родился средневековым менеджером, умел биться с энтропией и поднимать умирающие структуры. Для борьбы с ересью он опустошил сундуки, но купил заплыв в свои воды кораблей с туманного Альбиона, дабы выжечь заразу в средиземноморских портах. На деньги Ордена Купец отстроил в Гибралтаре свою армаду, посадил на корабли балканских матросов и встретил английскую флотилию. Еретики затопили северян, Скандивав уцелел, попал в плен, бежал.
Проповедники Ересиарха заполонили леса Восточной Европы. Но Орда, как ей и положено, отвергла потусторонние заигрывания: Дикарь не видел резона отказываться от старой веры. Но нашел выгоду, когда Министр предложил ему бесплатное оружие, военный союз и причисление к лику святых многовековой Церкви Благого Колеса. Языческие пляски закончились, но часть воинов предпочла своему вождю родных идолов - возник заговор. Староверов прибили гвоздями к деревьям, но уцелевшие расщепили Орду надвое и Дикарь потерял треть солдат.
Министр работал над сводом законов, выжигающих гнилье из старой религии. Эзотерический Магистр поднял восстания в трех городах, передал их под прямую протекцию Ордена и нашпиговал Италию адептами Луны: по своей традиции он наносил удар сразу в сердце. Армия Ерисиарха победно вошла в Малую Азию, смяла пять маленьких государств и отдала их под власть Империи Святого Духа. Купец стал единоличным собственником Средиземного моря, славясь лучшим в истории флотом. Владелец гибралтарского рая увлекся пиратством, обложил данью порты и всерьез грозил Министру морским нашествием. Африканские колонии отошли ему целиком, Италия с трудом противостояла десантам. Скандинав вернулся на Альбион, набрал из невозмутимых крестьян когорты копьеносцев и лучников, переправил силу на материк и начал неумолимое движение к Гибралтару: по пути он громил еретические провинции, а награбленное жертвовал монастырям, сохранившим в хаосе преданность Благому Колесу.
Министр свирепыми налогами выжимал из народа деньги на очередную идею. В отчаянии он арестовал наугад десяток баронов, обвинил в лунном культе, казнил, на изъятое имущество сотворил закованную в железо конницу. Воины поскакали на восток, восстанавливая в звании прежних епископов и готовя Ерисиарху удар в открытую спину. Тот увяз в Турции, тщетно отбиваясь от языческих партизан...
16
- Ну почему ты такой глупый? - вздохнул Понтий Пилат. - Я на самом деле люблю тебя. Разумеется, я желаю тебе добра. А желать добра в моем понимании означает подарить силу. Только как тебе ее передать?
Понтий вздохнул и исчез в тумане, мелькнув на прощанье заляпанным камуфляжем.
В дверь стучали. Очень осторожно; видимо, костяшками пальцев, а не мокрым вонючим сапогом.
"Какая вежливость", - изумился Смурнов.
Стук да стук, а вот и человек на пороге. Клетчатый неожиданно подал руку. Смурнов вяло пожал крепкую ладонь, завидуя удлиненным пальцам, гладкой коже и замаскированной силе. Легко посмеиваясь, гость опустился в кресло.
- Тянет на разговоры, - признался он. - Слабость, конечно, но что с ней делать?
- Да я слушаю, - вежливо отозвался Смурнов.
- А что тебе остается? - говорливый улыбнулся в бессчетный раз. Знаешь, когда-то я ломал голову под проблемой понимания.
- Понимания чего? - не понял Смурнов.
- Всего, - ответил философичный. - Понимания одним человеком другого, понимания великих абстрактных истин и мелких частных проблем. Механизм же один - но давай ради наглядности говорить об онтологических истинах.
Самое принципиальное в знании: как вообще можно знать? А самое интересное, что нельзя знать, если тебе передали знание. Допустим, есть книга, которая содержит ответы на все жизненные вопросы. Такой книги нет но есть какие-то книги банальных истин, содержащие часть ответов на часть вопросов. И вот если дать любому человеку Книгу Истины, то любой ее не поймет. Хотя официально, на бытовом уровне принято считать, что поймет - ну как не понять, если слова написаны, а читать, слава богу, любой имеет? А дальше приходим к странному убеждению, - в хорошей философской литературе это есть, но я-то приходил сам! - убеждению в том, что подлинно живет только тот, кто каждый день умирает и готов умирать. Этот постулат имеет отношение к закону, по которому человеком воспринимается информация. А воспринимается она лишь лишь в особых экзистнциальных точках и состояниях, когда ее возможно принять.
Любая новая информация... давай определимся с тем, что мы называем информацией, поскольку она у нас в особом смысле. Мелкие количественные знания нас не интересуют, мы сейчас говорим о качественных переходах, выводящих на другой уровень сознания, другое мировоззрение, дающее совершенно новый смысл внешнему миру и тем самым переворачивающее мир внутренний. То есть онтологические истины, которые, кстати, отделяют сформированного человека от ребенка или "простого человека", который, собственно, тот же ребенок, раз у него сознание ребенка, сознание без этих простых онтологических истин. Если приглядеться - хорошо видно.
Так вот, переход возможен не в любом состоянии, то есть перед тобой может находиться великий учитель или умнейшая книга - а ни черта не поймешь. Суть в том, что не было состояния души, в котором что-то воспринимается, и зря перед тобой распинался учитель, и зря ты брал в руки книгу... Обывательски этот момент всегда забывается, профанированно говорится так: если человек глуп - пусть сядет и подумает. Пусть поучится у умных людей, они же есть. Пусть почитает, в книгах все написано. Там, кстати, все действительно написано, но совет это причитать и понять смотрится глупо, потому что без наличия других условий ничего не прочитается и ничего не поймется. Условие одно: человек понимает, если надо понять. Если НАДО в конкретной ситуации извлечь ответы на конкретные вопросы, если жизнь ставит в ситуацию. А не ставит, тогда бесполезно сесть и преисполниться намерением: вот сейчас подумаю и стану кем-то, что-то знающим. Понимание вспыхивает только в смертельных ситуациях, причем вспыхивает сразу и целиком, но смертельных не в физическом смысле - в духовном, скажем так. Вот когда риск и все внутренние механизмы ставятся на грань, когда все висит на нити - тогда что-то осознается, без усилия: знание просто входит в тебя, ты не пашешь, чтобы его приобрести, как некоторым кажется: надо, мол, постараться - и познаем мир. А стараться нельзя, знание не производится усилием индивида, а просто вливается в тебя, как река в долину, если нет какой-то перегородки. Или вспоминается, как говорил Платон, но не суть важно - образ вспоминания тоже хорош тем, что там нет усилия, есть поток, равнина и отсутствие сдерживающей перегородки.
Вопрос, что такое духовная смерть и откуда перегородка, - в сущности, это один вопрос. Давай исходить из того, что мир шире, чем мы думаем. Мы всегда знаем кусочек мира. Но не мир целиком, и иногда он нас ударяет тем, что мы не знаем. Допустим, ребенок наблюдает секс, или взрослый убеждается в убогости своих идеалов, или нищий паренек узнает, как живут миллионеры, или ученый сталкивается с необъяснимым... Суть одна - мы-то знаем кусочек, но мир-то шире, и в тишине со своим понятным кусочком долго не проживешь. Ребенок-таки увидит секс, нищему откроется жизнь магнатов, хороший ученый увидит необъяснимый феномен. Получается зазор между объясненным себе бытием и бытием как таковым. Часто в этих ситуациях человек чувствует себя плохо, если мир ударяет новым - он обычно бьет больно. Вот простейшее: мальчик отлично учится в школе, мир понятен, идет по улице, тут его избивают хулиганы... в мир отличника-третьеклассника избиение хулиганами не записано. Мы имеем ситуацию экзистенциального кризиса, катастрофы сознания и появления внутреннего зазора - а не только разбитый нос. Тем более это видно в несчастной любви, особенно первой, сильной. Там каждый день экзистенциальная катастрофа.
Еще одна деталь: мир всегда объясняется индивидом так, что он в нем оправдан, иными словами, с ним все закономерно и он мир познал, утвердившись в наиболе правильных взглядах - заметь, нет ни одного человека, не считавшего бы так, а особенно познанность мира высвечивает у дураков: вот они-то все знают и могут научить всех. Мир познан до конца, взгляды правильные и человек оправдан, любые ситуации объясняются так, что он не виноват - там кто-то другой всегда виноват, но не индивид, и даже умный человек распишет вам все на "объективные факторы".
Мир познается только в момент зазора, это как бы ясно по определению: в другие моменты сознание закрыто и ничего не узнает, потому что незачем узнавать, а если бы познание шло непрерывно, а не дискретно, и по нашему желанию, а не случайно - тогда каждый человек знал бы все, каждый стоял бы в точке абсолютного понимания, чего, как известно, не наблюдается. Но, кстати, ситуации зазора мало, нужно еще одно условие, а если его нет - из ситуации ничего не вынесется в понимание. Будет просто неприятная ситуация, которая уйдет. А нужна решимость дойти до конца, до духовной смерти своего существа. А затем идет возрождение, потому что тело не умирает, в нем просто рождается нечто с новым сознанием - как ни странно, но процесс идет именно так: не ссуммированием знаний, а смертью и возрождением, потому что человек с другими базовыми установками относится к себе прежнему не больше, чем к любому другому. Это важно: не больше, чем к любому другому, такое утверждение полный бред с точки зрения обывателя, но в онтологии дело обстоит так, потому что онтология всегда берет реальность второго плана, а она всегда реальнее, так сказать; дети и вечные дети живут в реальности первого плана, а оформленные индивиды во второй реальности, где они могут взять мир поверх своих чувств, тем они, кстати, и отличаются, потому что чувствуемое нами - это клочок мира, а мысль немного расширяет этот клочок, отчего он не перестает быть клочком, но ведь разница очевидна?
Итак, мы имеем либо наличие перегородки, либо то, что можно назвать метафизической смертью, и второе предпочтительнее. Кажется, что мы в безбрежных абстракциях, а на самом деле все до боли конкретно и ловит в сеть любое проявление жизни. Возьмем ситуацию такого существа, как бюджетник - это, конечно, один из символов России 90-х годов. Это такое существо, которое законами жизни, - я подчеркиваю, законами жизни, а не чем-то иным, не чьей-то злой волей, хотя и злая воля иногда закон жизни, - оказалось выставленным за борт. Перманентныый бюджетный кризис государства делает его нищим, а оттого жалким, непонимающим, недостойным... Зазор есть: привычные модели миропонимания рушатся, утверждается другая жизнь, в голове нет адекватного описания и алгоритмов - есть боль, новая реальность и старая модель к ней. В старой модели, например, государство должно кормить своих служащих. Ну а в новой оно по ряду социально-экономических и даже философских причин не обязано вести себя таким образом, только-то и всего. Мы имеем тот мир, который имеем, а не тот, который нам кажется. Понимание этого очень просто - когда уже понято. Между тем наш бюджетник за редким исключением отказывается понять, что ему не должны. В мире вообще никто никому не должен. Если и должен, то только ты. Ждать от мира хорошего, например, неприлично для взрослого человека, и это правило никогда никем не отменится, даже добрым царем - ждать от мира хорошего все равно останется неприличным, и это онтология, так мир устроен...
Бюджетник не понимает. Экзистенциальный кризис есть, а дискретного скачка в понимание нет. Мы имеем железный барьер вместо правильной метафизической смерти, и барьер запрещает понимать. Иными словами, запрещает умирать. Понятно, почему запрещает - все хочет жить, и дурное сознание пытается как-то выжить, у него много путей... Человек не понимает, потому что однажды понял: в сознании сложились некоторые структуры, они обладают жизнестойкостью и занимают место. Место занято, а как освободить?
Это социальная иллюстрация к онтологии, но можно взять случай индивидуальных чувств. Несчастная любовь описывается совершенно также, закон один и он равно применим во всех сферах - так строена правильная философия. Для начала не будем спорить, что на протяжении времени несчасьная любовь вредна, в точке она может что-то дать человеку, а во времени всегда отнимает - например, время (для пассионария время главная ценность). Вопрос избавления от нее всегда вопрос механизмов и структур сознания, лекарств нет и время само по себе ничего не лечит: само по себе оно калечит, а работу ведут структуры сознания во времени. Полагается, конечно, метафизически умереть, а затем возродиться существом, свободном от прошлого. Но разрушительное для человека чувство становится доминантой, отправляя сознание в глупое и бесконечное путешествие вместо раз и навсегда завершенного перехода в иной душевный регистр. Бесконечность поддерживается надеждой, ее-то и надо убить; как убьешь, так все и наладится, - но какие-то большие пласты в сознании лежат мертвой тяжестью и загибают путь...
Та же ситуация с нашим третьеклассником, избитым шпаной - можно что-то перещелкнуть внутри, допустив для себя мир, в котором могут избить. А раз мир такой, то ты в нем и живешь: делаешь какие-то действия, чтоб тебя больше не избивали, и тебя действительно не избивают, раз ты этого не хочешь и ради этого постарался. А можно нечего не перещелкнуть, остаться в прежнем мире, где по правилам избиение не входит в жизнь. Поддаться глупым утешениям, забыть самому, съесть мороженое и перестать думать над ситуацией... И она, разумеется, повторится. В мире, в котором не избивают, этого третьеклассника будут избивать всегда. В мире, где вожделенная девушка еще может тебя полюбить, ты будешь страдать вечно. В мире, где государство должно заботиться о бюджетнике, он всегда останется нищим. Мы имеем стабильность, отложенную на бесконечность, одно и то же состояние, повторенное миллион раз - хуже этого ничего нет... Стабильность всегда дурная, в сознании другой и нет. Понятно, почему живет тот, кто умирает максимальное число раз? И всегда готов умереть?
Жизнь вокруг тебя, та жизнь, что происходит вокруг тебя - определяется сознанием. Тезис неудачников в том, что бытие определяет сознание, а пассионарий уверен в том, что от его сознания зависит бытие. По меньшей мере, его бытие, а в лучшем случае - и бытие мира... И от удачи, конечно, то есть можно пропасть с правильным сознанием - неудача! - но подняться с неправильным сознанием невозможно.
Так в каких случаях наступает желанный скачок, названный нами метафизической смертью? Ну почему, действительно - в одних случаях дошел до черты и перешагнул, а в других подошел, потоптался и вернулся на круги своя? Важно, как мы видим, дойти до финальной точки. В ней всегда признается собственное ничтожество, такое свойство точки: раз стоишь в ней, то чувствуешь ничтожество и от этого прежняя душа умирает. Рождается душа, которая уже не живет с чувством собственного ничтожества, а пережить это великое чувство - удел всех, ставших через время великими. Это подвиг: решится на стояние в этой точке, как правило, кратковременное, но все равно пронзающее болью. Вернемся к нашему третьекласснику. Если его душа идет мимо точки, то ему остается разбитый нос и плач как простое следствие шока. Экзистенциальная боль наступает лишь в точке, где реакция плача сменяется осмысленным страданием, болью как фактором в онтологическом плане, а не чувственной чепухой реактивности. Если мир для него не изменится, этого страдания не наступит: оно в том, чтобы расписаться в собственной ущербности. Заметим, что это очевидно; раз кто-то захотел сделать тебе больно, а ты не смог противостоять и принял боль, принял какое-то унижение - ты действительно ущербен, пусть ущербен не целиком, но какой-то своей частью обязательно. Несмел, нерешителен, да просто физически не готов - ущербность налицо. Но она налицо для постороннего наблюдателя, а чтобы его принял живущий не в стороне, а в ситуации индивид, требуется прыжок в эту точку, а иначе не осознается как раз очевидность. Аналогично в неудачной любви: там бесконечные стремления кого-то добиться должны прекратиться в точке - это тоже точка унижения, в которой наступает смирение, отказ от мечты, иллюзии, отказ от того, чтобы предоставлять любимому человеку хоть какое-то пространство в своей душе: он не должен занимать место там, где пространство конечно и дефицитно. Это унижение, потому что ущербность неминуемо признается хотя бы по одной какой-то черте - ведь объект любви принадлежал бы тебе, будь ты другим, значит, ты не обладаешь тем, что необходимо, а раз не обладаешь какой же ты плохой... А закон в том, что человек не может жить во времени, ощущая себя плохим. Под человеком мы понимаем какие-то внутренние конструкты, неаморфные структуры души, составляющие понятие личность - и вот это не может существовать, ощущая себя плохим. Оно умирает. В буквальном смысле, то есть перестает быть. А может не умереть, поскольку есть специальные трюки, чтобы плохим себя не почувствовать и обойти точку метафизической смерти: допустим, наш ребенок может решить, что мир-то справедлив, а его побили несправедливо. И справедливость неминуемо восстановится с помощью родителей, милиции и т.д. На самом деле побили справедливо, поскольку ничего несправедливого в мире нет: раз что-то есть, то оно уже справедливо в особом смысле, понятно? Наш влюбленный тоже кругами может бродить вокруг точки, он может считать, например, что надо просто как следует объяснится, или сломить подарком, или время само что-то изменит - а очевидность в том, что такие вещи не ломаются, это уже отдельный вопрос, мы не о нем говорим.
А сейчас я, наверное, скажу крамолу, потому что о детях и влюбленных философствовать позволено, а некоторые темы гуманистами не прощаются... Это наш третий пример, с бюджетником, совершенно, кстати, аналогичный. Есть точка сознания, в которой наши шахтеры, учителя, конторщики и прочий протестующий люд опасаются как огня. Она для них, наверное, пострашнее пулемета. На пулемет некоторые из них пойдут, а в эту точку согласны зайти немногие, очку метафизической смерти - потенциальную точку их сознания, никогда не возникающую реально. Если из потенциальной она становится реальной, то это сразу снимает проблему в России, потому что бросает нацию в очевидность, но они, как сказано, смертельно ее боятся, боятся потерять в ней последнее, что имеют - самих себя.
Пикетчики, митинговщики, демонстранты - хоть один из них поднялся до взрослого? Они голодают и бастуют, но это действия, вполне нормальные и для ребенка, мысль в них не работает. А работает она в точке собственного ничтожества. Там другая атмосфера мышления, там вообще запрещено обвинять кого-либо кроме самих себя. Это точка взрослого человека, который отвечает за судьбу, а они дети несчастные, которым добрый дядя не дал пряника и поэтому дядя злой, и все проблемы мира замыкаются на дядеи ни одна не замыкается на себе. Если завод стоит и денег нет, хоть один мужик сказал себе, что он не мужик? Они ведь просто не мужики, только и всего, и нечего на премьера пенять, если сам дурак... Тут нет такого понятия, как социальная справедливость, это дичь и моральная инверсия: о справедливости не надо говорить не слова там, где все объяснимо без нее, где речь надо строить на других терминах - есть какие-то самолюбивые мужики, которые не являются мужиками, и убогое самолюбие мешает им изменить свою жизнь, если ее можно изменить. Не становятся в точку, и все тут. Я могу привести формальную схему, на которой становление нации в эту точку автоматически снимает любой социальный опрос - понимаешь, любой? - и дает экономический рост за счет возросшей мобильности рабочей силы, перераспределения ресурсов и системной реструктуризации. Но для начала, конечно, нужна реструктуризация в голове, потому что все начинается в голове, а они ни черта не начинают и не начнут, потому что боятся потерять последнее, утратить самих себя, ведь в точке ничтожества только смерть.
Эта точка, кстати, должна встречаться как можно чаще в судьбе, без нее нет судьбы, нет подлинной жизни: философ, ученый, политик - должен десятки раз гибнуть и возрождаться, а иначе нет философа и политика. Они живут в широком мире, а для утверждения в широком мире надо почаще умирать. Утверждение в широком мире означает движение, а движение никогда не идет в обход точек метафизической смерти, а только через них. Только через экзистенциальные состояния, проходимые до конца. То есть проходимые до выхода из них, дискретного разрыва мира внутри себя.
Заметь, что на главный вопрос пока нет ответа: почему все-таки одни идут до конца, а другие бесконечно останавливаются? Видимо, если один раз прошел, убил свою ненужную личность и пошел дальше, то будешь поступать так и впредь. А если в самом начале была такая ситуация и ты в ней остановился, то это закон тебе поступать так и впредь, точнее, не поступать. Иными словами: если у человека была хоть одна нормальная мысль, то будут мысли и дальше, при желании и необходимости он додумает мир до конца, до того максимума, который человеку вообще отпущен. Ну а если когда-то что-то не сцепилось, и не было мысли, то ее не появится и потом: нет рефлекса, который бы давал мысль в ситуациях, где необходима мысль. Уже говорено, что знание не перетекает из книг и от умных людей в другие головы. Если знание и течет, то не прямолинейно, скажем так, и во всяком случае не механическим переносом.
Сейчас мы получили идею начальной точки, в которой рождается или не рождается начальная мысль. Допустим, это первая в жизни ситуация зазора между внешним и внутренним. Можно решить ее в пользу либо внешнего, либо внутреннего, убить себя в мире или мир в себе. Конечно, надо решать в пользу внешнего - тогда ты продолжаешь жить. А решение дилеммы в пользу внутреннего всегда обращает человека в онтологический мусор, он живет, как спит, и ничего не понимает вокруг, мир обманывает его, а он не в силах обмануть мир.
Какие факторы решают судьбу на первом изломе души? Это смешно, факторы всегда одинаковы - но некоторые индивиды выходят к свету, а некоторые обманываются миром. Конечно, факторы неодинаковы, потому что одинаковые факторы по определению дают одинаковый результат. Но там тонкости, которые не видны человеческим глазом. Глаз видит, что у всех примерно равные ситуации. А они безумно неравны, если в одних индивид программированно растет, а в других стоит неживым. Это выбирает не индивид, расти ему или не расти - ясно? Видимо, придется согласиться с банальной мыслью, что некоторых из нас без всяких на то причин Бог любит сильнее, чем остальных. А ведь это высшая справедливость, которую бесполезно оспаривать и разлагать на составные куски.
17