— Я очень ценил Добье, он был отличным товарищем…
После моих слов она неопределенно качнула головой. Что бы это значило?
27 марта, пятница, 14 часов.
Сегодня утром мэтр Даргоно меня сразу же принял. Выслушав мою сбивчивую речь, он улыбнулся той снисходительной улыбкой, какой одаривают людей со слишком богатым воображением.
— Напомню вам, что я нотариус этой семьи, — сказал он, уже посерьезнев, — и в таком качестве я собрал все документы, касающиеся данного дела. Связанный профессиональной тайной, я не могу вам показать многих из них, но даже простое чтение газетных заметок — кстати, любой их может получить в муниципальной библиотеке — убедит вас, что речь идет ни о чем другом, как о несчастном случае.
Усевшись в гостиной за маленький столик, я углубился в чтение газетных вырезок, любезно принесенных мне метром Даргоно. Во всех была одна и та же версия. Однажды, ближе к полудню, внимание прохожих около залива Жуан привлек подросток, идущий по тротуару с явными признаками крайнего возбуждения. Внезапно, выбросив вперед сжатые в кулак руки, он бросился на шоссе, навстречу несущемуся грузовику. Раздался резкий визг тормозов, но избежать наезда шофер не сумел. Проведенное расследование полностью его оправдало.
Конечно, местная пресса дала несколько фотографий. У Людовика было приятное лицо, хотя с не очень выраженной индивидуальностью. Правильные черты, нежный подбородок, тонкие губы, черные глаза, удлиняющиеся к вискам (совсем как у сестры).
Одна из газет — в местной хронике — посвятила несколько колонок этой драме. Полностью было напечатано интервью с некоей мадам Григ, бывшей при Людовике и сиделкой, и гувернанткой сразу. Репортер писал (привожу отрывок): «Я увидел совершенно подавленную женщину, едва находившую слова, чтобы рассказать о происшедшем и, кроме того, как-то оправдать собственную оплошность. Она решительно не могла постичь, как удалось Людовику исчезнуть из-под ее надзора. Она признает, правда, что в этот день он уже с утра обнаруживал некоторые признаки беспокойства.
— Никогда нельзя было предположить, в какой день у него случится припадок. И я всегда была настороже. Надо сказать, что я знала Людовика еще малышом и ухаживала за ним годы и годы! Когда он в этот раз начал уединяться, то и дело падал в неразобранную постель и так лежал, уставясь в потолок, — я обеспокоилась. Потом он захотел уйти…
— Вы ему в этом препятствовали?
— А как же! Когда он принялся закатывать глаза, стучать ногами, кричать, что в зеркале он видит грузовики. Прежде всего я увела его на второй этаж, и мы там закрылись в комнате. Я пыталась его успокоить. Надо вам сказать, мсье, что в этот момент я была в доме одна. Мадемуазель Клод ушла в город, как это бывало каждый день; служанку Нанет, копавшуюся в саду, я как раз перед началом припадка послала к Кабиссу за покупками. Поверьте, я так об этом жалела!
— Что было потом?
— Я попыталась связаться с мадемуазель Клод, позвонив на завод. Это было на Калифорнийском проспекте. Там ее не было. На всякий случай я позвонила мсье Ромелли… ну, одному другу семьи. Он ее тоже не видел. Я ему рассказала, что здесь происходит. Он сказал, сейчас приеду, и на самом деле приехал… Но, увы, слишком поздно!
В конце концов мне показалось, что я нашла выход из положения. Я забыла сказать, что все это случилось в день рождения Людовика. Пятнадцать ему исполнилось. Он был очень кокетлив, мой мальчуган, с такой славной мордашкой… Он как-то просил купить ему один из этих замшевых костюмов, знаете, молодые их носят теперь: куртка и брюки. Похоже, все по ним с ума сходят, хотя, по мне, вся эта бахрома делает из детей каких-то индейцев. Короче, купили ему такой костюм. Возвратившись вечером, мадемуазель Клод должна была отдать ему этот подарок. Я сказала себе, вручу-ка его сейчас, авось Людовик придет в себя. Видели бы вы, как он был счастлив. Бедный малышка, кто знал, что именно в этом костюме он найдет свою смерть!.. (в этом месте рассказа мадам Григ зашлась в рыданиях).
— … Я думала, ну, все обошлось! Он крутился перед зеркалом, не переставая любоваться собой. Ведь он был таким кокетливым, или я уже это говорила? Тут меня позвали снизу: у калитки стоял один из наших поставщиков. Я решила, что в любом случае увижу Людовика, если он выйдет, и пошла вниз…
Но мадам Григ уже не застала подростка в его комнате. Он ускользнул через заросли сада.
— Я думаю, — продолжала несчастная женщина, — что сама сделала хуже: он захотел уйти, чтобы покрасоваться на людях в обновке, я же вам говорила, в нем было столько кокетства… Он, должно быть, пролез через дыру в ограде, стараясь не порвать костюм. Ну, а потом припадок снова возобновился, когда он шел по улице».
Разочарованный и обозленный, я вернул бумаги мэтру Даргоно. Следы уходили в песок… Нотариус напомнил мне, что ближайшая моя задача проверить, как Ромелли проводил время в недавнем прошлом. Сам мэтр Даргоно занимался Юбером окольным путем, через общих знакомых. Я собрался уходить, сказав, что вернусь лишь тогда, когда будут какие-нибудь существенные новости.
У калитки, уже выходя из сада, я столкнулся лицом к лицу с Софи, возвращавшейся с покупками. Она кивнула и посторонилась, чтобы дать дорогу. И тут — не знаю, что на меня нашло… Внезапно я признался ей, что моя неразговорчивость накануне объясняется единственно затруднениями с речью (конечно, говоря это, я безбожно заикался). И тогда я увидел диковинную для себя вещь: ее глаза затеплились радостью. Она сказала мне ласково:
— Я была уверена, что в вашем молчании нет ничего для меня обидного. Я сама… я тоже стала немного диковатой, правда, по своим причинам…
Я рассказал ей о Добье, что знал. Она повторила, что он любил ее сестру искренне и глубоко. Если она спросила меня накануне о нем, то затем только, чтобы узнать, сильно ли он страдал. Софи следила за моими попытками нормально говорить с дружеским вниманием. Моя манера изъясняться, видимо, забавляла ее, но я понимал, что это было скорее знаком приязни, чем насмешкой. Видеть, как ее печаль уступает место слабой улыбке — это наполняло меня гордостью, пусть и глупой. Я подумал, что, может быть, первый за долгое время улучшил ее настроение…
Я уже ступил на тротуар и только тут оглянулся. Софи за решеткой несмело махнула мне рукой.
27 марта, пятница, вечер.
Я снова провел вторую половину дня в спортивном зале Дарвина. Мы говорили о многом (в том числе о несчастном Людовике). Я узнал, что этот геркулес — сын шахтера, что он достаточно вкусил от скудной лепешки лишений, а такого рода пища больше питает ум, чем желудок. Кстати, и теперь его финансовые дела оставляют желать лучшего.
Дарвин в довольно туманных выражениях рассказал мне о том, что пресса окрестила «делом о залоге», которое они с моим патроном помогли полиции распутать. Я вскользь осведомился о несостоявшейся женитьбе мэтра Манигу (о чем упоминается в первом анонимном письме), но Дарвин по этому поводу — молчок, ни пол-слова. Что и говорить, он надежный друг и заслуживает уважения. Да и вообще, человечество не так уж плохо, черт побери, стоит лишь поближе узнать людей. Дарвин внимательно выслушал мой план действий и считает, что надо попытаться. Под конец он сказал мне (я не понял, насмешка это или комплимент):
— Не знаю, точно ли хороши ваши идеи, но у вас их навалом.
Я ответил ему в тон:
— У меня-то? Я ли не идеальный сыщик: грудь цыпленка, бицепсы — тьфу, не пью, не волочусь за юбками и ко всему заикаюсь.
Он рассмеялся. Я тоже. Средиземноморское солнце — решительно это чудо, уже давно у меня не было такого хорошего настроения.
30 марта, понедельник.
Из письма Жана Момсельтсотского (он же Дарвин), Ницца, мэтру Октаву Манигу, Париж.
…Занятный парень твой Дюран! В немоте пребывал целые дни, а теперь — приступ необъяснимой веселости! И увлекающийся, каких мало. Послушал бы ты его идейку относительно обстоятельств смерти малютки Людовика. Начитавшись детективной дешевки в привокзальных библиотеках, он представляет себе, что Ромелли, выскочив из засады в какой-нибудь улочке, толкает мальчишку на шоссе, прямо под колеса грузовика. Мотивы этой злокозненной акции: баба и бабки.
Нынче — новое озарение: следствие по-тихому займет много времени, нужна провокация. Рассуждает он так: допустим, Ромелли виновен. Если виновен, значит, обеспокоен (ты посмотрел бы на этого обеспокоенного!). Если обеспокоен, значит, можно это самое беспокойство усилить до того, что он совершит что-нибудь несуразное, и тем себя выдаст. Чтобы подкрепить свои аргументы, Дюран пустил в ход латынь и был так любезен, что перевел ее для меня. Речь идет о достославном Юпитере, каковой, замыслив кого-нибудь погубить, вышибает из него ум.
Ладно, пусть будет так, хотя Дюран столь же мало похож на Юпитера, как я на маркизу де Севинье. Я предложил, чтобы мы прежде подошли к мэтру Даргоно, чьи советы выдают в нем человека, лучше нашего разбирающегося в реальном положении дел. У Дюрана ну никакого авторского самолюбия! Я ожидал, он будет колебаться, какое там. Имя мэтра Даргоно положительно привело его в экстаз. О да, надо к нему идти, его рекомендации никогда не лишни! Ведь у этого человека такой ясный ум, он так мудр! Когда идти? Да сегодня же после обеда, хоть сейчас! Завтра? Зачем? Никогда не надо откладывать до завтра… и далее по тексту народной мудрости. В тот момент мне показалось, что он немного чокнулся, ей-богу…
Хорошо, пришли к мэтру Даргоно; начали толковать. Старик настроен довольно скептически, но, так как и он ничего пока не вызнал, дал свое добро. Итак, мы решили, что Дюран — в автомобиле — бросит якорь неподалеку от завода. И потом, куда Ромели ни поедет — он за ним. Причем будет делать это столь бесцеремонно, что у бывшего люмпена не смогут не пробудиться подозрения. А вот я буду подстраховывать Дюрана самым незаметным образом.
Так мы сидим, обсуждаем детали плана, болтаем о том, о сем. Дюран, решивший поразмять ноги, просит разрешения прогуляться в саду. Он выходит через дверь на веранде.
Я продолжаю калякать с мэтром Даргоно. Этого старикана интересно слушать, уж поверь мне. О твоем убийце у него сложилась целая теория, я нахожу, в ней что-то есть: это любитель, человек, натуре которого насилие непривычно. Весьма показательно в этом плане его поведение после прихода Добье: колоссальная нервозность, почти беспамятство.
Мы вспомнили первое покушение на тебя. Знаешь ли ты, что мэтр Даргоно специально позаботился измерить ширину улицы. Он заключил, что убийца обращался со своим карабином как последний рохля; скорее всего, он никогда до этого не держал оружия. Нотариус говорит со знанием дела: он бывший офицер и участник Сопротивления.
Еще к образу этого неумехи — система, выбранная для взрыва бомбы. Жертва запаздывает (да позволено будет напомнить это тебе), и результат взрыва — пшик. Куда разумнее было бы подключить взрывное устройство к системе зажигания. Включаешь стартер, и конец биографии! Но чтобы наладить эту адскую штуковину, надо хоть элементарно соображать в электротехнике (и механике вообще).
Итак, вот психологический портрет-робот убийцы: неумелый, легко возбудимый, норовит спрятать это обстоятельство под развязностью и нагнетанием всяческих страстей (стиль писем), неопытен в обращении с оружием, ничего не смыслит в технике.
Я высказал мнение, что все это можно отнести не только к Ромелли, которого подозревают потому, что он был близок к преступному миру. Так-то оно так, возражает мэтр Даргоно, но вспомним, что Ромелли якшался не с мастерами мокрого дела, а со всякого рода игроками и мошенниками, отсюда стрельба — не его специализация. И еще. Сейчас он ведет дела умело, но это не означает, что он также искусен в изготовлении братоубийственных снарядов… Впрочем, отчего ж, другие гипотезы не исключаются.
И тут в порыве вдохновения мэтру Даргоно вдруг пришла совсем уж гениальная мысль; а не женщина ли все это заварила? Ты видел мешковатую фигуру в плаще, с чулком на лице и в фетровой шляпе, надвинутой на глаза. Голос, говорил ты, был хриплым, возможно, нарочно измененным. Женщина способна на такое кино. И психологически (оцени словарь моего письма!) это представляет дело в новом свете. Ты, возможно, причинил неприятности (пустяковые, на твой взгляд) какой-нибудь крошке, которая забрала себе в голову, что ты большой негодяй. Может быть, она хочет тебя покарать не за то, что ты ей сделал, а за то, что не сделал (скажем, предложения). Уловил? Если это так, у тебя есть шансы выжить, повернув руль…
Мы неспешно беседуем и совсем позабыли про Дюрана. Но вот я бросаю взгляд через дверь и вижу его в саду. Причем не одного. Средь буйной растительности он занят разговором с Софи, оба стоят как статуи, смотрят друг другу в глаза, на лицах нет и подобия улыбки. Разрази меня гром! Твой стажер, чьи внешние данные отнюдь не укладывают женщин наповал, решил, видно, что это произошло. Что касается Софи, то я не знаю, искренна ли она или это тактическая уловка. Во всяком случае, репертуар сменен: она более не падший ангел злачных мест, но дама с камелиями, возрожденная испытаниями к новой жизни; отличная версия, чтобы подцепить на крючок сердце Дюрана.
Когда мы вышли, я, понятное дело, задал пару наводящих вопросов. Он объявил мне с весьма равнодушным видом, что Софи была потрясена смертью сестры и что точно так же, как ее отец, горит желанием отомстить за смерть Добье. Дюран прибавил (я бы сказал, с непочтительным вызовом), что Софи — девушка чувствительная, умная, что она одобрила его план, хотя и посоветовала ему быть осторожным, ибо (здесь я вижу ее скромно потупленные очи) его судьба небезразлична одному человеку.
Итак, он раскололся, грубо говоря. Сегодня же вечером она расскажет все это подружкам, те поделятся со своими хахалями на первой же пьянке, и весь этот мирок, лакомый до сенсаций, зажужжит как улей. В один прекрасный день Ромелли обнаружит, что половина Ниццы следит за ним. Он спросит себя, с чего бы это. В конце концов, обескураженный, он что-нибудь такое да выкинет.
И, как говорит наш общий знакомый Дюран, Юпитер тут как тут, чтобы нанести удар!
6 апреля, понедельник.
Из письма Мари-Элен Лавалад (Париж) Элеоноре Дюге (Анжер).
…Извини за довольно долгое молчание, но я не хотела тебе писать раньше, чем получу кое-какие результаты из тех, с какими меня мог бы поздравить малыш Себастьян, великий знаток метода дедукции (ты мне как-то сообщила, что он вымахал на метр восемьдесят. Забавно, наверное, думать, что ты смогла породить такого молодца?).
Итак, я свела знакомство с Жоржем-Антуаном Дюбурдибелем, отправившись в его агентство по делу об оспариваемой недвижимости. Он принял меня очень любезно, представил своему секретарю, седому человечку, проворному и милому (эдакий муравей!). Секретарь познакомил меня, в свою очередь, со своим секретарем, одной из этих молодых кобылок, безбожно обесцвеченных, неприкрыто афиширующих свои заботы о сохранении линий фигуры (а сохранять остальное — да пропади оно пропадом!). За глаза я называю ее Мажино. Именно в ее обществе я проработала первый день. На второй я распустила волосы и тем сменила английскую внешность на итальянскую. И не промахнулась. Жорж-Антуан лично прошел пролить свет на некоторые пункты нашего запутанного дела.
Как тебе описать этого человека? Сорокалетний мужчина, в меру подвижен, под хорошо сшитым костюмам угадывается брюшко, речь и платочек в верхнем кармане одинаково цветисты.
Я тебе расскажу о разных мелочах, которые вот уже несколько дней разнообразят мое расследование. Начала я с того, что завязала хорошие отношения с Мажино. Это было нетрудным делом. Я отметила стройность ее фигуры, она засияла. Представляю, как, защищая чистоту линий, она гордо отворачивает лицо перед капустой со сливками и пирожными с кремом, ее девиз — они не пройдут! И они не проходят… Но какой ценой! Ты посмотрела бы на ее грудь (тебе надо будет сильно напрягать зрение), на ее ноги, столь напоминающие барабанные палочки, что кажется, слышишь, как при ходьбе они играют утреннюю побудку.
Чтобы она не очень придиралась к тем знакам внимания, какими мог меня удостоить Жорж-Антуан, я прибегла к надежному методу: открылась ей, что мужчины для меня ничто. Она, возможно, обескуражена, но и успокоена…
И вот за неделю с небольшим я навела кое-какие справки о Дюбурдибеле, в частности об этих знаменитых совещаниях или, как сказали бы на Темзе, «brain-trust»[10] во вторник и пятницу по вечерам, а в воскресенье после обеда (впрочем, порой ближе к ужину).
Итак, во вторник и пятницу brain-trust’ы действительно имеют место, но кончаются они около восемнадцати часов. После этого все удаляются, кроме секретаря-муравья, для которого работа — это тот же наркотик: он не уходит ранее восьми часов вечера (что позволяет ему, в случае необходимости, принимать телефонные вызовы Сюзанны и соединять ее с Жоржем-Антуаном, но где он в это время?). О воскресных сборищах после обеда — ни полслова. Здесь нее глухо. Я не настаивала. Но что же он делает в этот день? Конечно, я подумываю о какой-нибудь связи. Может быть, с Мажино, хотя, сказать правду, меня это удивило бы. Трудно объяснить, но в облике Жоржа-Антуана есть нечто, заставляющее думать, что сухопарые не в его вкусе — это точно. Он уже однажды обжегся с Сюзанной, потому я представляю себе, что в своей амурной политике он более ориентирован на фигуры, которые своим габитусом ничем не обязаны долгому и целенаправленному посту. А следовательно, отвергнем Мажино, рядом с которой знаменитая Твигги [11] покажется образцовой моделью для фламандцев эпохи Возрождения.