— Говори громче, — просит Ронан. — Ничего не слышно. Алло…
— Так лучше?
— Да… Ты откуда звонишь?
— Из Парижа.
— Ну и?
— Все сделано. Он согласился. Я его ставлю на рейс Париж — Сен-Мало, посмотрим, как себя проявит.
— И когда он начинает?
— В ближайшую субботу.
— Жена согласна?
— Еще бы! Она в восторге. Единственное облачко на безоблачном небе — два дня без мужа.
— Что-то я не пойму, Париж — Сен-Мало за такой срок? Да твоим клиентам даже поссать будет некогда.
— Там видно будет. Разберемся по ходу движения. Теперь о Кере, ты оставляешь его в покое.
— Слушаюсь, господин.
— Кончай! Не валяй дурака. Как здоровье?
— Замечательно. Плешивый осел, что меня лечит, уверяет, будто я здоров. И могу жить как все нормальные люди.
— А что говорит твоя мать?
— Она в отчаянии. Пришлось поклясться, что буду соблюдать режим. Я теперь способен чем угодно клясться, лишь бы меня оставили в покое. Мы с тобой скоро увидимся?
— Я загляну на будущей неделе.
— О’кей. Чао! Я не осмеливаюсь прощаться по-бретонски. Вдруг засадят в тюрягу.
Ронан вешает трубку и поднимается к себе в комнату. У него в запасе три дня. Заказное письмо, отправленное в четверг, придет в субботу. То, что надо!
Он закрывает дверь на щеколду, чтобы никто не помешал, и какое-то время мысленно взвешивает все «за» и «против». В конце концов, ничто не мешает ему смотаться в Париж туда и обратно и поговорить с Элен живьем. Нет, в письме он сумеет выразиться лучше.
И потом, Ронан не имеет ничего против этой женщины. С ее помощью он лишь целится в Кере. Ударить нужно побольнее, однако нет никакой необходимости присутствовать при этом, чтобы воочию наблюдать за ее реакцией.
Итак, решено — письмо! И немедленно. Чтобы еще успеть получше его отделать, придать ему необходимую остроту, ведь оно должно разить как лезвие клинка.
Ронан раскладывает на столе бумагу для писем, ручку и, чтобы без раскачки приступить к делу, пишет адрес:
«Мадам Элен Кере
23-бис, улица Верней
75007 — Париж».
Для пущей уверенности в левом углу приписывает: «Лично». Это, конечно, бесполезно, но зато звучит как предостережение. И тут же начинает:
Прежде чем вы прочтете мое письмо, я советую вам внимательно взглянуть на фотографию, вложенную в конверт.
Фотография из газеты и не очень хорошая. Тем не менее вы с первого взгляда узнаете на ней человека, стоящего в центре группы. Приглядитесь. Торопиться не надо. Это ваш муж. А теперь присмотритесь хорошенько к петлице его пиджака. Это не случайный значок. Маленький серебряный крестик. Такой крест носили священники, покинувшие лоно Церкви. Ваш муж, уважаемая мадам Кере, в свое время, а точнее, десять лет тому назад был священником. Впрочем, я не прав, употребив прошедшее время. Ваш муж священник „на вечные времена“. Как и для вас, набожной католички, так и для меня, недостойного христианина, не может быть ни малейшего сомнения: Жан Мари Кере — священник на вечные времена».
Ронан перечитывает. Кажется, неплохо получается. Когда Элен доберется до этого места при чтении, она уже будет уязвлена до глубины души.
Снизу доносится звонок, извещающий об обеде.
— Иду!
Аккуратно, как прилежный ученик, спрятав письмо и конверт в папку, Ронан причесался и спустился в столовую.
— У тебя, кажется, сегодня утром хорошее настроение, — замечает госпожа де Гер. — Я слышала, как ты разговаривал по телефону.
Молчание.
— Заметь, я не спрашиваю тебя, кто звонил, — продолжает она.
— Эрве.
Мать, поджав оскорбленно губы, садится за стол напротив сына.
— Каждый день картофельный салат, — ворчит Ронан. — Неужели нельзя подать что-нибудь посытнее: колбасу, паштет…
Задетая за живое, госпожа де Гер сурово смотрит на сына.
— Ты поклялся, что будешь осторожен со своим здоровьем.
— Согласен. Но представь себе, что будет, если я соберусь совершить маленькое путешествие, чтобы немного развеяться.
— Зачем? Тебе здесь плохо?
— Я сказал: «Представь себе»! Например, сяду на экскурсионный автобус и съезжу куда-нибудь на побережье, в Перрос-Гирек или в Динар… В этом случае мне придется обедать и ужинать в ресторане. А значит, придется есть то, что имеется в меню… устрицы, может быть, лангусты или колбасу из свиных кишок.
Госпожа де Гер подносит салфетку ко рту и прикрывает глаза.
— Ты меня в гроб вгонишь, — бормочет она.
— Не переживай, я шучу. Но с долей правды. Мне очень хочется куда-нибудь съездить. Мир посмотреть. В организованных туристическими бюро поездках случаются порой очаровательные встречи.
— Ты сошел с ума!
— Конечно. Ты мне без конца об этом твердишь. Видимо, так оно и есть.
Снова наступает тишина. Ронан торопится скорее выйти из-за стола. Наверху его ждет спешная работа. Он, почти не пережевывая, глотает рыбу, морковь.
— Не ешь так быстро, — негодует госпожа де Гер. — Это вредно.
А может быть, ему хочется причинять себе вред. Что она знает об этом? Да и что он сам знает об этом? Он отталкивает йогурт.
— Все. Я выкурю сигарету в моей комнате. Только одну. Обещаю.
Он почти бегом поднимается по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и тотчас снова берется за письмо.
«…Жан Мари Кере — священник на вечные времена».
Он продолжает:
«Вы стали женой человека, нарушившего все свои клятвы. Беспрерывно лгущего и вам, и всему свету. Способного на самые низкие поступки. И я докажу правдивость моих обвинений. Я познакомился с вашим мужем в то время, когда он был священником в нашем лицее, и все мы восхищались им. Спросите лучше об этом у Эрве Ле Дюнфа, моего товарища. Потому что я (извините, что приходится докучать вам рассказом о моей персоне) занимался несколько иными вещами. Вместе с моими друзьями я сражался за свободную Бретань. Буду краток: однажды я почувствовал, что мой долг убить полицейского, который вел себя как настоящий эсэсовец. А я был солдат, вот чего никто тогда не понял. Но почему-то я надеялся, что ваш муж обязательно поймет меня…»
Нужно выкинуть этот повтор, подумалось Ронану. Только как?
«И тогда я отправился к нему на исповедь. Рассказал ему, что убил Барбье, и попросил его отпустить мои грехи. Разве я был не вправе надеяться на это? Но он отказался отпустить мои грехи».
Ронан остановился, щеки его пылают. Ему снова отчетливо припомнилась та далекая сцена: он прижимается лицом к решетке исповедальни и видит в пахнущем воском сумраке профиль священника. «Воинам прощают грех убийства, — говорит священник. — Так и мне надлежало бы поступить. Но я прошу тебя замолчать. Ты оскорбляешь Господа».
Ронан вышел из тесной кабинки взбешенный. И показал кулак исповеднику. Ему невероятно трудно об этом писать. Но он снова берет ручку и продолжает:
«Вначале он не воспринимал меня всерьез и смеялся: „Да ты, похоже, все готов пожрать!“ И вот он узнал… И донес на меня. Именно из-за него я был арестован. А несколько дней спустя он отказался от сана. Мне сообщил об этом мой друг Эрве. Представляете, и этот жалкий человечишка, потерявший веру уже, видимо, задолго до того, как я исповедался ему, имел наглость отказать мне в отпущении грехов. А с чего бы вдруг ему, спрашивается, было так поступать? А все логично, когда священник отрекается от Церкви и совершает первое предательство, ничто уже не в силах удержать его от новых низостей. Только не говорите мне, стараясь найти ему хоть какое-то оправдание, будто я не покаялся в своем грехе и прочую подобную ахинею. Я вел с ним честную игру. И был совершенно откровенен. Если бы на меня донес кто-либо другой, я бы смирился с этим. Но не он! Только не он! Во имя какой морали он поступил со мной таким образом, и это в то время, когда сам отшвырнул куда подальше собственную честь?»
Ронан недоволен собой. «Нужно выкинуть все сопли! — говорит он себе. — Только факты! Ничего, кроме фактов! К чему мне хныкать перед этой женщиной. И потом, мне, в конце концов, прекрасно известно, почему он меня выдал. Для очистки собственной совести. Чтобы сказать себе: „Я больше не священник. Я волен выбирать свой путь в жизни. Но я по-прежнему остаюсь честным гражданином. Преступление должно быть наказано!“
Ронан поднялся, отыскал пистолет и, положив перед собой, нежно погладил кончиками пальцев. Последний его верный товарищ. Письмо получается что-то чересчур длинным. А самое трудное еще впереди.
«Итак, меня арестовали. А моя невеста покончила с собой».
Рука отказывается писать дальше. Буквы делаются все менее и менее разборчивыми. Ронан отталкивает письмо и, чтобы успокоиться, делает круг по комнате. Трет пальцы, сжимает их, разжимает, затем вновь возвращается, садится, но каждое новое слово — пытка. Он зачеркивает последний абзац и прилежно начинает писать его заново:
«Моя невеста покончила с собой. Она была беременна. Не смогла вынести мысль, что ей предстоит стать женой заключенного».
Ронан положил ручку на стол и скрестил руки.
Я написал все как было, да, Катрин? Я ведь не ошибаюсь? Ты не пожелала бороться. Совсем еще девчонка! Он с силой трет глаза, но слезы не льются. И только жжет.
Ну и ладно. Отправлю прямо так. С пылу с жару. И плевать я хотел, если плохо получилось. Главное я написал. И последнее предложение для концовочки.
«Вам будет больно читать мое письмо, но я, как вы можете догадаться, страдаю еще сильнее. По его вине!»
Осталось только подписать. Через три дня он опустит его. А там посмотрим, что — кровь или вода — течет в жилах этой Элен. Только тут Ронан почувствовал, насколько письмо его опустошило. До самого донышка. Он тщательно запечатал конверт, положил его возле пистолета, долго смотрел на него и лишь затем засунул в ящик стола. Конечно, он мог бы написать и получше, в частности, признаться, что именно он является автором анонимных писем. А кроме того, последняя часть, касающаяся Катрин, получилась слишком сухой и короткой, а главное — неточной. Катрин покончила с собой вовсе не из-за слабости, ей же достало сил бросить вызов собственной семье, когда раскрылась их связь. Ему пришлось воевать с Адмиралом, а ей с отцом, и она не упускала ни единой возможности, чтобы не заявить тому о своих правах. „Катрин, мы с тобой дети 68-го года. А против нас святоши и лицемеры!“
Ронан вернулся в комнату и обессиленно рухнул на кровать. Да выдуй он бутылку водки, и то небось держался бы крепче на ногах. Едва он коснулся головой подушки, как тотчас заснул.
В четыре часа старая служанка, держа в руках поднос с полдником, остановилась перед дверью в спальню Ронана. Прислушалась.
— Ну что же вы там, — сердито окликает ее госпожа де Гер, стоящая внизу лестницы. — Входите! Или ждете особого приглашения?
— Дело в том, мадам, — шепчет та. — Мсье…
— Что мсье?..
— Храпит.