Герда Хэккет находилась в картинной галерее, поглощенная созерцанием полотна. На нем был изображен человек в смешении различных геометрических фигур. Художник, очевидно, хотел показать, как человек и это беспорядочное сочетание фигур взаимно переходят друг в друга.
— Вы интересуетесь живописью, миссис Хэккет?
— Да. Особенно — Клее. Это я продала вот эту картину мистеру Хэкке... Стивену.
— Вот как?
— Да. Я работала в галерее в Мюнхене. В очень хорошей галерее, — в голосе ее внезапно зазвучали ностальгические нотки. — Там я и познакомилась с мужем. Но если бы все можно было начать сначала, я бы осталась в Германии.
— А почему?
— Не нравится мне здесь. С людьми происходят такие ужасы.
— Ну вам-то, по крайней мере, мужа вернули.
— Да. — Но мои слова не обрадовали ее. Она повернулась ко мне, и неясный, двусмысленный огонек загорелся в ее голубых глазах. — Я очень благодарна вам. Правда. Вы спасли ему жизнь, и я хочу отблагодарить вас. Vielen Dank[14].
Она притянула к себе мою голову и поцеловала меня. Это явилось неожиданностью, возможно, даже для нее самой. Может быть, сначала это действительно был поцелуй в знак благодарности, но превратился он в нечто более интимное. Она прильнула ко мне всем телом. Ее язык проник мне в рот, словно слепой червь в поисках укрытия.
Даже если бы она и смогла понравиться мне как женщина, то уж, конечно, не до такой степени. Разведя ее руки и освободившись от объятий, я будто бы отстранил от себя мягкую безвольную статую.
— Я нехорошо веду себя? — спросила она. — Я не привлекательна?
— Вы очень привлекательны, — погрешил я немного против истины. — Но дело в том, что я работаю на вашего мужа, и находимся мы у него в доме.
— Ему это безразлично! — Двусмысленный огонек в ее глазах превратился в уголек беспомощной ярости. — Знаете, чем они сейчас занимаются? Она сидит на кровати подле него и кормит его с ложечки яичком всмятку.
— Совершенно невинное времяпрепровождение.
— Я не шучу. Она ему — мать. У него по отношению к ней Эдипов комплекс, а она это поощряет.
— Кто вам об этом сказал?
— Вижу собственными глазами. Она — мать-соблазнительница. Эти яички всмятку — символ. Все — символ.
Герда была в отчаянии и, казалось, вот-вот разрыдается. Она относилась к тому типу женщин, которые быстро приходят в состояние отчаяния, словно начинать строить свои отношения с окружающими с того, с чего начинают они, слишком ненадежно и рискованно. В этом плане ей никогда не суждено было сравниться со своей свекровью.
Но это была уже не моя проблема. Я сменил тему:
— Как я понимаю, вы дружите с Сэнди Себастьян?
— Уже нет. Я помогала ей в изучении языков. Но она оказалась неблагодарным существом.
— Проводила ли она время с Лупом?
— С Лупом? А почему вы спрашиваете?
— Потому что это может оказаться важным. Она часто с ним виделась?
— Конечно нет, в том смысле, в котором вы спрашиваете. Он обычно возил ее куда-нибудь и отвозил домой.
— Как часто?
— Много раз. Но женщины Лупа не интересуют.
— Откуда вам это известно?
— Я знаю. — Она покраснела. — А почему вы спрашиваете?
— Мне бы хотелось взглянуть на комнату Лупа.
— В связи с чем?
— С вами это никак не связано. У него комната в этом доме?
— Его квартира в здании гаража. Не знаю, открыта ли она. Подождите, я возьму наш ключ. — Она вышла, и несколько минут ее не было. Я стоял, смотрел на картину Клее и чувствовал, что она надвигается на меня: человек органически переходил в геометрические фигуры, а фигуры — в человека.
Герда Хэккет вернулась с ключом, на кольце которого болталась пластинка с выбитой надписью «Кв. в гараже». Я пошел в гараж и отпер этим ключом дверь в квартиру Лупа.
Она представляла собой то, что называется квартирой-студией, и состояла из большой комнаты и крохотной кухоньки. В ней господствовали яркие смелые цвета, мексиканские ткани и артефакты. Над кроватью, покрытой цветастой мексиканской шалью, висели индейские маски, относящиеся к доколумбовой эпохе. Если Луп и был примитивом, то весьма изысканным.
Я выдвинул все ящики комода, но не нашел ничего необычного, если не считать нескольких порнографических открыток. В ванной комнате, в аптечке, стояла лишь баночка с каким-то препаратом. На ярлыке была надпись «Галлюциногенный Любовный Бальзам». Однако на кухне в сахарнице некоторые кусочки рафинада были неумело завернуты в фольгу.
Таких кусочков было шесть. Взяв три из них, я завернул их в носовой платок и положил во внутренний карман пиджака.
Я не слышал шагов по лестнице и поэтому не ожидал, что дверь у меня за спиной вдруг откроется. Это оказался Сидни Марбург, обутый в теннисные туфли.
— Герда сказала, что вы здесь. Что такое с Лупом?
— Просто проверка.
— Что проверяете?
— Чем живет, какие привычки. Он не совсем обычный слуга, вы не находите?
— Да бросьте вы. Лично я считаю его подонком. — Марбург бесшумно подошел ко мне. — Если вы раскопаете на него что-нибудь, я бы хотел знать об этом.
— Вы серьезно?
— Вы правы, черт возьми, серьезней некуда. Прикидывается, что интересуется искусством, потому что моя жена этим интересуется, но обмануть ему удается только ее.
— Между ними есть что-то?
— Думаю, что да. Он иногда приезжает к нам в дом, в Бел-Эйр, когда меня нет. Наш слуга держит меня в курсе.
— Они любовники?
— Не знаю, — с болью в голосе ответил Марбург. — Но мне доподлинно известно, что она дает ему деньги: сам видел корешки выписанных чеков. По словам слуги, Луп информирует ее обо всем, что происходит здесь, в доме ее сына. Ситуация явно нездоровая, и это еще мягко выражаясь.
— Как давно они знают друг друга?
— Да фактически, всегда знали. Сколько я помню, он все время работал здесь, если это только можно назвать работой.
— Все время, это какой срок?
— Лет пятнадцать — шестнадцать.
— Вы знали семью Хэккетов, когда Марк был еще жив? Мой вопрос почему-то оказался ему неприятен.
— Знал. Но вряд ли это имеет отношение к предмету нашего разговора. Мы же говорили о Лупе.
— Да, о нем. В чем еще вы подозреваете его, кроме того что он шпионит для вашей жены? Наркотики не принимает?
— Не удивлюсь, — ответил Марбург, пожалуй, с чрезмерной готовностью. — Я не раз видел его под кайфом. То ли выпивши был, то ли наркотиков наглотался.
— Вы видели его когда-нибудь с дочкой Себастьяна?
— Нет, ни разу.
— Я знаю, что он частенько подвозил ее.
— Это верно. Летом она проводила здесь много времени. — Он помолчал, затем вопросительно посмотрел на меня. — Думаете, он спал с ней?
— Я еще не пришел к какому-то определенному выводу.
— Ну-у, если вы сумеете навесить ему это...
Мне не понравилось такое его рвение.
— Сбавьте обороты. Я не собираюсь добывать факты, угодные вам.
— Никто и не просит вас об этом. — Однако голос у него был сердитый. Мне показалось, что сердится он на себя за то, что говорил со мной чересчур откровенно. — Если вы здесь все закончили, я отвезу вас домой, черт бы вас побрал.
— Ну, раз вы предлагаете мне это в столь изысканных выражениях...
— Не обязан быть изысканным. Я — серьезный художник, а от всего остального меня увольте.
Несмотря на дурные манеры Сидни Марбурга, я почувствовал к нему определенную симпатию или терпимость, граничащую с симпатией. Возможно, на Рут, которая была почти на двадцать лет старше, он женился и из-за денег, выгодно продав себя. Но как прожженный торговец, он сохранил значительный процент себя самого как личности исключительно для собственного пользования.
— Звучит, как своего рода Декларация Независимости, — заметил я.
Сердитое выражение у него на лице сменилось улыбкой, в которой, однако, читалось недовольство собой.
— Ну ладно. Поехали. Я не хотел показаться грубым. — Мы подошли к его «мерседесу». — Где вы живете?
— В Западном Лос-Анджелесе, но мне нужно не домой. Моя машина в Вудлэнд-Хиллз.
— Там, где живет эта девушка Себастьян, да?
— Да.
— А что с нею? Шизофреничка?
— Пытаюсь выяснить.
— Желаю вам успеха. Простите, что я немного вспылил минуту назад. Рад подвезти вас. Но эта их усадьба вызывает у меня неприятные ассоциации.
Словно надеясь навсегда избавиться от них, оставив позади, он с ревом запустил мощный двигатель «мерседеса». Взяв с места в карьер, мы вихрем пронеслись по берегу озера, дамбе и длинному зигзагообразному спуску к воротам, у которых Марбург резко нажал на педаль, и со скрежетом тормозов машина замерла как вкопанная.
— Отлично, — заметил я. — Заслужили медаль за храбрость и отвагу, проявленную в боевых вылетах.
— Извиняюсь, если напугал вас.
— У меня было два нелегких денечка. Надеялся, что хоть сегодня переведу дух.
— Я же извинился.
К скоростному шоссе, идущему по побережью, Марбург ехал спокойнее, затем повернул на север. У каньона Малибу он опять свернул в сторону от океана. Через несколько минут мы ехали в окружении гор.
Я сказал, что эти горы можно было бы красиво написать.
Марбург не согласился:
— Нет. Все, что можно красиво написать, будет плохо выглядеть на полотне. Все живописное уже изображено. Нужно делать что-то новое. Красота — трудна, как кто-то выразился.
— Например, та картина Клее в галерее?
— Да. Я посоветовал Стивену купить Клее десять лет назад. — Он добавил: — Стивену нужно советовать. Вкус у него ужасный. На все.
— И на женщин?
Марбург простонал:
— Бедная Герда. Когда он привез ее из Германии, она думала, что станет здесь жить la vie en rose[15]. Но пробуждение было отрезвляющим. Они живут, как отшельники: никогда никуда не ездят, никогда ни с кем не встречаются.
— Почему?
— Думаю, он напуган, напуган жизнью. Деньги оказывают такое воздействие на некоторых. Ну, и потом, конечно, то, что случилось с его отцом. Странно, но все эти пятнадцать лет Стивен ведет себя так, словно то же самое должно случиться и с ним. И вот, почти случилось.
— Почти.
— У вас богатый опыт, мистер Арчер. Возможно ли, чтобы люди сами навлекали беду на свою голову? Знаете, принимая положение, делающее их уязвимыми именно для такой беды?
— Интересная мысль.
— Вы не ответили на мой вопрос.
— Задайте мне его лучше, когда я закончу это дело.
Он бросил на меня быстрый испуганный взгляд, и «мерседес» чуть было не съехал с шоссе. Марбург сосредоточил внимание на управлении машиной, снизив скорость, и через минуту сказал:
— Я думал, что вы его уже закончили.
— Но ведь Спэннер еще на свободе, и несколько убийств остаются нераскрытыми.
— Несколько?
Я не ответил. Мы проезжали мимо колонии для условно осужденных, расположенной слева от шоссе. Марбург опасливо посмотрел на здания, словно я обманом хотел заключить его под стражу.
— Вы сказали «несколько убийств»?
— По крайней мере, еще два, кроме убийства Марка Хэккета.
Марбург опять внимательнее повел машину, пока колония не скрылась из виду, и найдя место, где можно было свернуть, он съехал с дороги и остановился.
— Что за убийства?
— Первое — женщины по имени Лорел Смит. Владелицы небольшого жилого дома в Пасифик Пэлисейдс. Ее избили до смерти позавчера.
— Я читал о ней в утренней «Таймс». Полиция считает, это дело рук какого-то садиста, который даже не знал ее.
— Я так не думаю. Когда-то Лорел Смит была замужем за неким Джаспером Блевинсом. Он погиб под колесами поезда пятнадцать лет назад, всего несколько дней спустя после того, как был убит Марк Хэккет. Как я сумел установить, Лорел Смит и Джаспер Блевинс были родителями Дэви. Считаю, что все эти преступления, включая и похищение Стивена, связаны.
Сидя без движения, лишь барабаня пальцами по рулю, Марбург производил впечатление человека, лихорадочно раздумывающего, как выкрутиться из сложившейся ситуации. Глаза наши встретились, как раз когда он метнул в мою сторону неосторожный взгляд, словно окутав меня мраком.
— Либо я — параноик, либо вы меня в чем-то обвиняете.
— Может, и обвиняю. Но тогда в чем?
— Это не смешно, — обиженно произнес он. — Уже не в первый раз меня обвиняют в том, чего я не совершал. Когда был убит Марк, в полиции со мной не церемонились. Привезли в отделение и допрашивали почти всю ночь. У меня было стопроцентное алиби, но им-то казалось, что это дело яснее ясного, такой, знаете ли, банальный любовный треугольник. Я не отрицаю, да и тогда не отрицал, что Рут и я были очень близки, я и сейчас страстно обожаю ее, — сказал он довольно небрежным тоном. — Но ведь она планировала развестись с Марком.
— И выйти замуж за вас?
— И выйти замуж за меня. Так что от смерти Марка я ничего не выгадывал.
— Зато Рут — да.
— И она тоже — нет. Он оставил ей лишь минимум, ниже которого нельзя по закону. Марк изменил из-за меня завещание незадолго перед своей гибелью и оставил почти все свое состояние Стивену. Во всяком случае, у Рут, так же как и у меня, было стопроцентное алиби, поэтому ваши обвинения в наш с нею адрес я отвергаю.
Однако в гневе Марбурга не было подлинно сильного чувства. Как и его страсть, этот гнев принадлежал к той части его личности, которую он продал за деньги. За моей реакцией он наблюдал внимательно, подобно адвокату, нанятому им для самого себя.
— Расскажите мне об этом алиби. Просто любопытства ради.
— Я не обязан, но расскажу. Охотно. Когда Марк был убит, Рут и я ужинали с друзьями в Монтесито. Был званый дружеский вечер, более двадцати приглашенных.
— Почему же полиция не поверила в ваше алиби?
— Они поверили, когда выехали на место с проверкой. Но это было лишь на следующий день. Им хотелось, чтобы преступником оказался я, ход их мыслей мне был ясен. Обвинять Рут непосредственно они боялись, но рассчитывали выйти на нее через меня.
— На чьей стороне был Стивен?
— К тому времени он уже несколько лет находился за границей. Когда убили отца, он был в Лондоне, изучал экономику. В то время я даже не был с ним знаком. Но он очень любил отца, и смерть Марка явилась для него тяжелым ударом. У него был нервный срыв, он буквально рыдал во время телефонного разговора. За все время, что я его знаю, это было, пожалуй, последним проявлением живого человеческого чувства с его стороны.
— Когда это было?
— Рут позвонила ему сразу же после того, как Луп сообщил ей по телефону об убийстве, когда мы еще сидели у ее друзей в Монтесито. По правде говоря, разговор с Лондоном для нее заказывал я и слышал его весь — она сняла трубку в другой комнате. Эта весть буквально подкосила его. Если откровенно, мне было его очень жаль.
— А как он отнесся к вам?
— Думаю, в то время он даже не подозревал о моем существовании. А после этого я почти на год уехал. Эта идея пришла в голову Рут, и идея, надо сказать, неплохая.
— Почему? Потому что Рут зависит от Стивена в финансовом отношении?
— Возможно, это сыграло свою роль. Но дело в том, что она очень любит его. Ей хотелось устроить свою жизнь так, чтобы иметь при себе нас обоих, и она сделала это. — Марбург говорил о своей жене так, словно она являлась некоей природной силой или демиургом, всесильным божеством. — Она дала мне... ну, что-то вроде именной стипендии в Сан-Мигель де Альенде. Буквально через несколько минут после того, как Стивен прилетел из Лондона, я улетал в Мехико. Рут не хотела, чтобы мы встречались в аэропорту, но я мельком увидел Стивена, когда он вышел из самолета. В то время он далеко не так тщательно соблюдал условности. Носил бороду и усы, отпускал длинные волосы. К тому времени, когда я наконец познакомился с ним, он уже успел закостенеть: деньги старят человека.
— И сколько времени вы отсутствовали?
— Почти год, как я сказал. Фактически, за этот год я и сформировался как художник. До этого у меня вообще не было приличного образования, я не рисовал с модели, не имел возможности общаться с настоящими живописцами. В Мексике я полюбил свет и цвета. И научился передавать их на полотне. — Сейчас со мною говорила та часть Марбурга, которая принадлежала ему самому. — Из любителя я стал художником-профессионалом. И эту возможность мне предоставила Рут.
— А чем вы занимались до того, как стали художником?
— Я был чертежником геологического отдела. Работал в одной нефтяной компании. Скучное было занятие.
— "Корпус Кристи Нефть и Газ"?
— Да, верно. Я работал у Марка Хэккета. Там и познакомился с Рут. — Он помолчал и в отчаянии опустил голову. — Значит, вы подозреваете меня и проводили расследование?
Вместо ответа я задал ему еще один вопрос:
— Как вы ладите со Стивеном?
— Прекрасно. Идем каждый своим путем.
— Позавчера вы сказали, что было бы здорово, если бы он вообще не вернулся. И добавили, что тогда его коллекция картин перешла бы к вам.
— Это шутка. Вы что, черного юмора не понимаете?
Я ничего не ответил, и он посмотрел мне прямо в глаза:
— Надеюсь, вы не считаете, что я имею хоть малейшее отношение к тому, что приключилось со Стивеном?
Я так и не стал отвечать ему. Весь остаток пути до Вудлэнд-Хиллз он дулся на меня.
Большое спасибо (нем.).
Здесь — осыпанная розами — франц.