Там-то я расслаблялся и погружался в невеселые мысли о себе и о будущем, мрачном, как та туча, в которой мне пришлось не так давно побывать.
Не давала покоя кощунственная, невероятная в своей несуразности мысль так ли уж гармоничен и совершенен наш миропорядок? И почему совершенен, где доказательства того, что все должно оставаться, как есть, а не быть иным?
Машинка, сортирующая людей, не казалась непогрешимой, за ней, такой ирреальной, виднелась тайна, которую я чувствовал чуть ли не кожей, так явно она витала в воздухе... Хотелось узнать, как был устроен мир до машины, был ли он так плох, как писали в школьных учебниках... Я вспоминал старинные книги, которые приносил домой отец, свое, казавшееся никчемным, влечение к ним. Сколько их я перечитал ночами, закрывшись в своей комнате! Они отличались от написанного в наше время, в них был незнакомый поддразнивающий дух... Что было в них особенного? Я чувствовал себя на пороге важного открытия, но никак не мог его совершить...
Первые дни к персоналу, окружавшему меня, я относился настороженно. Потом перестал замечать, а в последнее время ученые стали вызывать раздражение... В общем-то мы находились хотя и в благоустроенной, но в тюрьме. Вглядываясь иногда во взрослых серьёзных людей, с большой сноровкой выполняющих исследования, я поражался, как бесчувственны они и похожи на механизмы. В отношениях с подопытными они безукоризненно вежливы, никогда ни на чем не настаивают, и если на вопрос: "Что из двух, самое большое или самое маленькое, я бы выбрал?" - я говорил: "А пошли вы к чёрту", - мучители не обижались, даже, может быть, радовались пунктуально регистрировали ответ.
Они с усердием ищеек искали в нас необычное и, натыкаясь на неординарное, безмерно радовались.
Безразличием, прежде всего к своей судьбе, я возбуждал особый их интерес. Меня несколько раз тактично предупреждали, что время идёт, заканчивается третий месяц пребывания в Центре, а я еще не выбрал занятия. Намекали и на заседание таинственной комиссии, которая должна решить нашу судьбу, а меня отправить в мир иной, как не поддающегося исправлению. Предупреждали не из сострадания, не из желания помочь - из профессионального любопытства.
Сначала я не помышлял о побеге, помня о беспомощности в лесу. Если уж суждено погибнуть от решения, пусть так и будет". Потом же, по мере того, как дни бежали, больше и больше хотелось жить".
Волей-неволей мысли постоянно обращались к свободе, за высокую коричневую стену, которой был огорожен наш мир.
Еще я размышлял о странном в нас, что позволило машине лишить нас права на профессию, о том, что изо всех сил стараются, но никак не могут обнаружить наши исследователи. Да разве смогут они определить, что позволило машине ударом несуществующей ноги выбросить нас из человеческого общества?
И я не мог - хотя этот вопрос занимал меня... И еще - я хотел жить, не желал зависеть от решений какой-то комиссии. Почему незнакомые, неизвестные люди, которым я ничего не должен, имеют право, посовещавшись, подарить или отнять у меня жизнь? Почему я не могу уйти, почему не волен, как большая птица с длинными серыми крыльями, парить над заборами, окнами и дверьми, никому не подчиняясь, кроме собственного хотения?
Рассматривая тлеющие угли, где огонь, спрятавшись, раскалённо мерцал в сгоревшем дереве, я пытался разобраться в себе и никак не мог понять то смутное, что бередило душу, не позволяя кинуться к дверям лабораторий, выискивая дело по вкусу, чтобы за оставшиеся недели выбрать подобие профессии.
Я твердо решил бежать, - но на этот раз не в лес, не в дикую законсервированную природу, а в самую гущу людей, в какой-нибудь крупный город, где так же трудно обнаружить человека, как и в лесу.
Я снисходительно посматривал на медиков, регулярно обследовавших мой организм, изучавших меня, наверное, до молекул, на психологов, упрямо корпевших, пытаясь добраться до только одним им ведомых истин.
- Когда вы остались в лесу один, в незнакомой обстановке, испытывали ли чувство страха? "Смогли бы вы убить человека?" Какую профессию считаете достойной себя?..
Однажды я сам спросил одного из них, такого же, как остальные, - они казались на одно лицо:
- Я вам нравлюсь?
Вопрос привел его в восторг, он принялся строчить в записную книжку, потом, не ответив, вскочил и, забыв прикрыть за собой дверь, убежал.
Минут через пятнадцать ко мне явилась целая делегация во главе с какой-то знаменитостью, седеньким морщинистым старичком. Они окружили меня, пошептались, старичок выступил вперед и прогнусавил:
- Как вы ощущаете понятие интереса? Оно абстрактно или связано с определенными представлениями?
Я не захотел разговаривать, проявив крайнюю нетактичность, - отвернулся от старичка и уставился на поленья...
Товарищи по Центру - с ними я встречался в столовой - разговаривали только об испытаниях, которые должна устроить им комиссия, и о профессии, которую избрали.
Пит Бар не переставая мурлыкал под нос гимны. Рентой несколько раз пытался рассказать, как увлекателен мир атомного ядра, где скопления мельчайших частиц образуют подобия галактик и понятие величин превращается в абсурд. Раус рисовал на салфетке химические формулы и закатывал глаза кверху, запоминая их. Я удивлялся, как он в подобной сосредоточенности ухитряется попадать вилкой в рот.
Даже засмотрелся однажды, как он это ловко делает, словно артист. Я бы так не смог.
Пользуясь тем, что нас за столом было только двое, я спросил:
- Послушай, Раус, зачем ты выбрал химию? Есть же другие, не менее интересные науки?
Он отвлекся от салфетки и снисходительно посмотрел на меня.
- Во-первых, нравится, - загнул он палец. - Во-вторых, область, которой я занимаюсь, по моим подсчетам, может дать коэффициент не ниже "семидесяти двух".
- Так это же липа, - рассмеялся я. - Будешь жить в монастыре и делать вид, что что-то из себя представляешь?
- Я буду в монастыре, - обиделся он, - а вот где будешь ты?..
Да, на самом деле, где буду?.. Я поражался собственной легкомысленности. Вместо того чтобы всерьез задуматься о будущем, попытаться использовать шанс, мне предоставленный, я печалюсь, полюбил совершенно бесполезное занятие, пытаюсь понять что-то смутное, может быть, и не столь важное, что брезжит на краю сознания и изо дня в день все больше не дает покоя.
Между тем план побега отчетливее возникал в голове... Сначала дело казалось невероятным, - я обошел стену, которой огорожена территория Центра, и не обнаружил ни единой щели. Чуткие датчики реагировали на мое появление - едва касался стены, как на ней загоралась предупреждающая надпись: "Стой!" Позже я кое-что придумал. Идея, посетившая меня, была проста и неожиданна. Я чуть было не подпрыгнул на месте: как не допер до этого раньше! Оставалось как следует подготовиться, предусмотреть некоторые частности, и можно рискнуть.
Провел несколько осторожных экспериментов, они увенчались успехом.
Как-то я спросил психолога, на какой коэффициент могу рассчитывать и почему, несмотря на то что коэффициент будет, мне и моим товарищам жизнь предстоит провести в затворничестве.
Он принялся объяснять, что комиссия имеет право присуждать коэффициенты от "одного" до "ста", но коэффициенты эти искусственны - этим и объясняется, что те, кто получил их, должны находиться в изоляции, в собственном мирке. А чтобы община не разрослась, она предназначена к вымиранию, поскольку членам ее запрещено заводить семьи.
- Какой же коэффициент у вас? - спросил я.
- Девяносто шесть, - ответил психолог довольно буднично.
Тут я изобразил на своем лице восхищение, сказал, что никто из нашей школы не получил столь высокого балла.
Лесть воодушевила психолога, он снисходительно улыбнулся и заметил, что в своей школе тоже был единственным выпускником, получившим столь высокий балл. Он светился от счастья, что я позавидовал ему, даже на время забыл свои идиотские вопросы.
После нашего разговора он стал выделять меня из остальных, улыбался при встрече и иногда, словно старший товарищ, похлопывал по плечу.
Я стал приглядываться к окружающим, ко всем, кого мог встретить на небольшой территории Центра, и заметил, что по их отношению друг к другу нетрудно определить, у кого коэффициент больше. Хотели они или нет, разница баллов давала себя знать тут же, она отражалась на их поведении, на лицах, на манере смотреть на собеседника. Обращение к младшим по коэффициенту было нарочито вежливым, отношение к старшим отличалось почтительностью, почти заискиванием. Если разница в баллах была большая, то старший просто не замечал младшего.
В своем городе я встречал такое, но тогда подобные отношения казались естественными. Наш дом заселен коэффициентами от "тридцати" до "сорока", соседний - от "пятидесяти" до "пятидесяти пяти". Несмотря на то что дома рядом, отношение между жильцами, с одной стороны, снисходительное, с другой - выжидательно улыбчивое.
Я грелся у камина, размышляя... Обдумывая побег, я не мог решить одну проблему - вернее, решил, но осмелиться осуществить задуманное не мог. Чтобы жить среди людей, нужны деньги, у меня их не было. Можно было бы, конечно, добраться до дома и попросить денег у родителей, но то немногое, что они дадут, ничего не изменит, вдобавок меня у них-то и станут ждать.
Необходимо добыть много денег, и сразу. Это можно сделать одним способом - ограбить кассу... Когда эта мысль впервые пришла в голову, я покрылся холодным потом. Мыслимо ли - покуситься на чужое! Предположение подобного чудовищно! Я читал в старых книгах, что когда-то люди могли воровать и грабить, - их наказывали: вешали, сажали в тюрьмы. Когда-то было много тюрем. С тех отвратительных пор утекло немало времени. С появлением машины, определявшей судьбу, отводившей каждому человеку его долю, поползновения на чужое добро быстро исчезли. Да и какой в них был смысл?
Каждый сразу же получал свое - желания переделывать, отнимать у других ни у кого не возникало. Считалось, что на свете царит абсолютная справедливость. Должно быть, так оно для остальных и было, но только не для меня.
Разве справедливо, что сначала меня лишили всех прав, которыми может пользоваться человек в цивилизации, потом взяли подопытным кроликом, а затем, когда отпадет во мне надобность, отправят в веселящую газовую камеру, где я тихо, навечно засну со счастливой улыбкой на устах. Я хочу жить, жить не как-нибудь, не в клетке, - свободным. Я чувствую в себе столько жизни, что, наверное, ее хватит на десятерых.
И все-таки не легко было решиться на кражу и на побег. Если бы к исходу полугодия нас не собрались переводить куда-то, в более удобное место для прохождения испытаний - я подслушал новость через окно административного помещения, я так низко пал, что стал уже и подслушивать, - то неизвестно, как скоро я смог осуществить свой план.
Бежать нужно было следующим утром, не позже - после обеда за нами прилетал аэролёт, опять мы приковывали к себе всеобщее внимание, тогда предпринять что-либо становилось трудно.
Вечером, как всегда, я сидел у камина, не отрывая глаз от гибких языков пламени, прокручивая детали предстоящего дела. Неприятный холодок, словно бы я стоял на краю пропасти, забирался внутрь. Я был готов преступить незыблемое, что немного раньше, всего несколько месяцев назад, представить бы не смог - и тем самым ставил себя вне общества!
В половине двенадцатого разобрал постель и потушил свет в комнате. Из одежды, висевшей в шкафу, сделал на кровати подобие спящей человеческой фигуры. Об этом приеме я прочитал в одной из старинных книг, которые приносил отец.