...Но я слишком далеко ушла с русского парохода, который плывет из Гонконга в Японию и где на меня посмел рявкнуть какой-то "новый русский": "Пошла вон!" И это, повторю, вопреки тому восторгу, на который я, конечно же, рассчитывала, потому что, повторю, не было случая, чтобы хоть один мужчина не счел за счастье тотчас наброситься на мое пылающее желанием тело с собственным огнедышащим "копьем" наперевес.
Увы, пароход спешил в Японию, а я все ещё не знала, как мне добыть "нового русского", как обуздать его дерзкий, независимый, дикий нрав и все-таки заставить его, в сущности нелепый, хотя и типично мужской, отросток жадно, покорно впиться в мою истомленную, пылающую, смятенную плоть.
Далее события развивались в такой последовательности. Еще какое-то время я посидела у себя в каюте в полном одиночестве. Потом прошлась мимо каюты этого проклятого, словно давно утонувшего "нового русского". Но что толку? Значит, пока мое время не пришло... А тут как раз мимо идет цветной с бычьей шеей, а на этой бычьей шее тоненькая цепочка с зубом акулы. Этот зуб так меня умилил... так очаровал... так возбудил... Что-то мне в нем почудилось необычайное, не испробованное ещё ни разу.
Моя интуиция меня не подвела и на этот раз. Едва мы с этим Джоном (я решила его так называть) вошли в его каюту, он тут же сказал, глядя на меня со смирением и алчностью:
- Королева хочет заниматься обычным, примитивным, набившим оскомину сексом? Или я смею предложить ей что-то новенькое, которое обозначу "обезьяньими причудами"?
- Как? Как? - переспросила я, хотя внутри меня, я тотчас это уловила, уже загорелся заветный уголек неистребимого, искусительного, пылкого желания. - Я и в самом деле никогда не слыхала о таком... Но если это будет упоительно и неординарно, и позволит испытать, нечто сверхъестественное...
- Не беспокойся, моя королева! - был ответ. - И доверься мне!
Признаться, я это сделала с радостью. Я, как истинная женщина, конечно же, очень и очень любознательна.
Между тем у моего черного партнера в руках оказались какие-то ремни, веревки, и он ловко-ловко подцепил мое тело этими самыми веревками-ремнями, и я сама не заметила, как оказалась подвешенной к потолку каюты за талию и отчасти за правую ногу, а он, мой деятельный, изобретательный Джон, уже покачивался всем своим черным, разумеется, голым телом чуть надо мной. И я поначалу даже не поняла, как же мы будем добираться друг до друга в этом не слишком удобном положении. Но Джон, оказывается, все учел, и мне надо было только висеть, чуть раскачиваясь... А он, жаждущий меня, стремился настичь мое заветное местечко своим заветным местечком, а так как это ему вдавалось не сразу, то получалась пикантная, умопомрачительная игра: только-только он нацелит свое "копье", а мое раскачивающееся тело как бы выскользнуло из зоны действия, и надо снова ему проявлять чудеса сноровки и мужества. Зато уж когда ему вдается разрядить в мою как бы парящую в космическом пространстве трепетную дырочку весь свой воистину грозный, истребительный, мужской заряд - моему блаженству нет предела...
И так мы реем и реем, то друг над другом, то как бы сбоку друг от друга, и время от времени мой Джон, пылающий яростным африканским желанием, добивается своего и издает немедленно дикий, гортанный, воинственный крик, словно ему вдалось снять скальп с врага. А в действительности он, верный цивилизованным основам безопасного секса, сдергивает со своего победоносного "копья" использованные презервативы, почему-то все больше оранжевые в черный горошек... И я никогда не забуду одну из изюминок этого моего необычайного большого секса под потолком каюты на русском теплоходе: с каким сладким звуком время о времени шлепались об пол эти самые использованные и чем-то уже, с казать по правде, забавные спецмедизделия... И я почему-то изредка с какой-то неясной грустью следила за их полетом собственно в никуда... Я было повернулась к Джону, чтобы сказать про эту свою нечаянную грусть, но тут же и остановила себя. Джон, рея в воздухе каюты, настоянном на моих французских духах и его тропическом, густом, очаровательно зверином запахе, уверенными движениями натягивал на свое опять как-то особенно изострившееся боевое "копье" этот самый оранжевый как бы медскальп... А уж когда он наперевес с ним устремился ко мне...
А за иллюминатором все плескалось и плескалось море, и я опять, абсолютно не к месту, вспомнила своего непокорного, ужасно грубого русского нахала и подумала вдруг с безутешной печалью: "Наверное, это моя первая настоящая любовь..." И в какую минуту подумала? Когда, кажется, ни одна здравая мысль не может задержаться в голове! Невероятно, но факт: именно тогда, когда мой по-обезьяньему ловкий, горящий огнем африканской страсти Джон опять поднял меня на свое "копье" прямо тут, в воздухе, где наши тела парили и реяли, и издал свой дикий, воинственный, торжествующий крик... "Да, - решила я, уже как бы с большей ответственностью, чем когда-либо, скорее всего - это настоящая любовь..."
И, возможно, если бы рядом со мной оказался в ту минуту не Джон с его удивительным, редкостным умением развлечь опечаленную женщину, а кто-нибудь менее чуткий, я бы, наверное, мысленно ушла далеко-далеко. И, возможно, даже всплакнула...
Но Джон аккуратно спустил мое тело на пол, отвязал его от веревок и осыпал его какими-то своими, видимо, выросшими в саванне, сухими пряностями, а сверху потрусил сахарной пудрой, и каждая клеточка моего отзывчивого тела тотчас испытала изумительное ощущение, как если бы надо мной, едва прикасаясь крылышками к моей нежной коже, трепетали мириады бабочек. И это ощущение тысячекратно усилилось, когда мой неутомимый Джон, сверкая своим черным, загадочным, мрачноватым телом, принялся обтрагивать мое несколько неподготовленное к таким неожиданностям тело самым кончиком своего языка и лишь потом принялся с откровенным мужским наслаждением, урча и мурлыкая, как большая-большая разнеженная на солнце кошка, откровенно слизывать с меня и пряности, и сахарную пудру. А когда его язык, словно случайно, попадал в заветнейшие складочки и как бы расщелинки моего тела, замершего в рассеянном, беспредельном изнеможении, - я почему-то не выдержала и тоже замурлыкала, замурлыкала...
И тут на глаза мне попался его точеный, узкобедрый, истинно мужской зад... Но почему-то не вызвал столь сильных эмоций, возбуждающих мою женскую сущность, а вот макушка его - вызвала. Да ещё какие! Глядя именно на его черную макушку, где черные волосы распадались и раскручивались воронкой, я потеряла всякую власть над собой, потому что чувствовала, до легких судорог моего чуткого лона, до чего сексапильна эта черная макушка, какие невероятные, поразительные наслаждения обещает...
Так оно и вышло. Именно этой окруженной жесткими волосами воронкой он принялся, лежа на спине и словно бы как бы бодаясь, оглаживать мой пупочек и все оглаживал, оглаживал беззаветно, пока томительное, неудержимое желание, как огонь по бикфордову шнуру, не помчалось вниз и вверх - отчасти к моим перенапрягшимся от возбуждения грудкам, отчасти к моему отзывчивому, сладенькому бутону там, глубоко внизу, который по справедливому замечанию начитанного китайца, с которым я (помните?) имела дело - уже покрылся легкой серебряной росой пылающей страсти, как костер из сухого бамбука, возлежащий на изумрудах и алмазах посреди ночного, бархатного, вечного пространства...
Что бы я делала в этот невыносимый момент, если бы рядом со мной не оказалось такого исключительно сообразительного, с прекрасной реакцией Джона? Едва уловимым, каким-то изысканным жестом он стремительно натянул на свое боевое, неудержимое "копье" очередной оранжевый "скальп" и...
Признаюсь, от усталости мой самоотверженный Джон смог прошептать мне вслед только три слова:
- Благодарю тебя, королева...
Он даже с четверенек не смог встать - так я его и оставила в этой несколько экстравагантной, но по-своему милой, позе...
Однако разве все это меня примирило с действительностью? Остудило? Нет и нет. Хотя, признаться, мечталось об отдыхе - принять душ, освежить все заветные уголки своего верного, надежного, неугомонного тела дезодорантами, лечь в постель, позвать гарсона, или как там у них называется, чтоб принес чашечку кофе, ликер, орешки, фрукты...
Однако едва вымылась, едва осело легкое душистое облачко от дезодоранта моей любимой французской фирмы "Диор", едва мое шелковистое тело коснулось прохлады чистых простыней, и тотчас - даже невероятно! перед моим мысленным взором возникло могучее, опушенное густейшим мехом, "орлиное гнездо" "нового русского", а внутри его, в самой восхитительно-чарующей чаше, - великолепная флейта... нет, точнее - целый саксофон... Именно это я увидела там, в его каюте... и потянулась... потянулась, а он, жестокий хам, как рявкнет: "Пошла вон!"
Боже, да разве кто-нибудь когда-нибудь поймет до конца женщину, если она сама себя не в силах понять! Ведь по всем правилам, по закону справедливости и морали что я должна была чувствовать по отношению к этому ужасно-прекрасному "новому русскому" с криминальным уклоном? Только презрение и еще, пожалуй, брезгливость. В конце концов я ведь профессорская дочка! У меня в детской комнате всегда лежали сказки Андерсена в замечательных картинках и призывали к благонравию. Я не имела права расчесывать волосы кое-как, а непременно должна была вгрызаться в них расческой тридцать пять раз, не меньше.
- Массируй, массируй кожу, детка!.. Иначе облысеешь - так говорят ученые, - пугала меня моя ученая мама.
А ученый папа, перелистывая толстенный том Шекспира или Сервантеса, добавлял:
- Кэт, надо уметь владеть своими эмоциями даже в мелочах. Ты рано или поздно выйдешь в мир, где от человека требуется очень много терпения.
Но как бы то ни было, несмотря ни на что, мое изящное, длинноногое, душистое тело, едва освободившись от обезьяньих причуд шоколадного сингалезца, вспомнило этого проклятого, неподдающегося, таинственного "нового русского"... и его забил озноб нестерпимого желания, и все это, вместе взятое, заставило меня опять подумать: "Наверное, вот это и есть любовь". А что же еще? И это было невероятно и как будто даже оскорбительно для моей гордости красивой, независимой американки. Я даже зажмурилась от нежелания признаться себе в том, что именно "новый русский" с грязными пятками и криминогенным ореолом сумел меня - и так легко - поймать в любовные силки. И, о ужас! Под моими веками тотчас замелькали, словно я глядела на конвейер, как бы цветочные букеты в блестящей, прозрачной пленке, а только вместо цветов в эту сверкающую пленку были обернуты фаллосы. И если поначалу мне показалось, будто все это ничуть не оригинальная, стандартная продукция, то, приглядевшись, я обнаружила, что все пакеты содержат в себе невероятную, изнуряющую, возбуждающую драгоценность - "орлиное гнездо" "нового русского" с горделиво, победоносно рвущимся вверх "саксофоном"... И все это - мимо меня... И я застонала от отчаяния... вскочила, накинула на себя пеньюар весь в золотистых кружевах, восхитительно трепещущих при ходьбе, на ходу побрила ноги и бросилась туда - туда, где была его каюта.
Наверное, пуритане меня и за это будут осуждать. Им ведь, замороженным, с глазами мертвой лягушки, с жидким мешочком едва трепыхающегося сердца, никогда не понять живую, полнокровную женщину во всеоружии молодой силы, азарта и любовной истомы, истекающей безо всякой пользы прямо на ковровые дорожки парохода...
Да, да, я опять подошла к крепостной двери заветной каюты и прислушалась, и мне опять почудилось, что там что-то скрипит или даже скрежещет. Но когда я постучала - наступила полная тишина. Как истинная американка я не отступила и постучала ещё сильнее. Но в ответ - только глухая, беспросветная, бесчеловечная тишина. И что со мной было - не описать. Подчеркну лишь одну деталь, которая многое объяснит тонкому, чувственному человеку: на том месте, где я стояла у двери каюты, осталось буквально небольшое озерцо - это накапавший сок моего страждущего тела...
И что же мне было делать, скажите на милость? Читать газеты о последних политических новостях? О том, что принцесса Диана предпочитает короткие юбки? О том, что какой-то идиот настоятельно рекомендует женщинам рожать в воде? И этим спасаться? Всей этой чушью?
Или я должна была принять успокаивающее и уснуть? То есть дать отраву своему молодому, жаждущему новизны организму? Словно злодейка? За что же мне обижать свое прелестное тело, способное наслаждаться и дарить наслаждение другим? И потом, я подумала особенно как-то уверенно: "Все равно что-то должно произойти такое... такое... и мы с этим "новым русским" так захотим друг друга, что когда встретимся - стены содрогнутся и весь этот пароходишко, перенаселенный утлыми, невкусными старичками-старушками, пойдет ко дну, а мы, сильные, веселые, счастливые, воспарим на самый пик знаменитого японского вулкана Фудзиямы и там, где-нибудь в уютном, теплом местечке продолжим заниматься любовью... И так, так, что..."
Я вернулась в свою каюту, разделась, нажала на кнопку... Мне вдруг подумалось: "А разве гарсон... или как он тут у них, у русских, называется, не человек, не русский?" Правда, до сих пор на мой звонок приходили почему-то русские девушки... и весьма милые, впрочем... Но я ведь не лесбиянка... Хотя другие находят в этом нечто...
Как водится у русских, мне пришлось позвонить ещё раз, пока не явился стюард, молодой мужчина с усиками. Но вот ведь какой еще, видимо, невышколенный - едва вошел, едва увидел меня голую на постели - перестал дышать, смешно надул щеки, выпучил глаза... Ах, эти русские! Сколько в них, однако, загадочности и детской непосредственности!
- В чем дело? - спросила я, играя на всей гамме своего бархатно-чувственного голоса. - Подойдите поближе, я продиктую свой заказ...
По-английски он, видимо, понимал, потому что, спотыкаясь, но не меняя ошеломленного выражения своего лица, подобрался ко мне поближе.
Это меня несказанно развеселило. Тем более он был молодой мальчик, лет двадцати, не больше, и мне показалось, что под его белым пиджаком... вернее, в том месте, где полы его белого форменного пиджака с золотыми пуговицами чуть разошлись, вспучивается нечто весьма неординарное и соблазнительное, с трудом сдерживаемое "молнией" черных брюк. Словно там все готово к взрыву... Я долго не могла собраться с мыслями, пока представляла себе, что будет, если..., и никак, ну никак не могла отвести взгляд от этого неординарного местечка...
- Друг мой, - выговорила я наконец, глядя в потолок, но как бы стеснительно, извинительно прикрывая ладошкой свое прелестное лоно, - прошу вас, чашечку кофе... рюмочку ликера... миндаль... что-то из фруктов... И, тут я помедлила и потянулась сладко-сладко, чуть прогнувшись мостиком. - и, прошу, все это в двойном исполнении...
И только тут я дала себе волю взглянуть на него. О, эти его рыжеватые, жесткие молодые усы без единого седого волоса! Он еще, конечно, ничего толком не понял, он должен что-то сообразить лишь потом, в коридоре или там, где ему кладут на поднос еду, но мое безупречно чуткое, трепетное тело уже содрогнулось невольно, представив, как эти рыжеватые, жестковатые и все-таки упругие усы нежно проскребут мою заждавшуюся кожу от самых моих губ и ниже, ниже, до самого последнего ноготка на мизинцах ног, как они заставят повизгивать меня от щекотки и восторга, от неземного ощущения своей власти над очередным хозяином этого его бесценнейшего инструмента фаллоса.
Однако этот усатенький, ясноглазый русский фаллосоноситель не сразу сообразил, что ему предлагает богатая красавица-американка. Он принес свой поднос и уже хотел выйти из каюты, но я сказала:
- Дружок, мне что-то не по себе и так одиноко... и голова болит немного... прошу присесть и выпить со мной чашечку кофе...
Он присел послушно на краешек стула... беленькая чашечка кофе в его загорелых ручищах повергла меня тотчас в немой восторг. Кажется, ничего более сексапильного я в жизни не видела. И еле сдержалась, чтобы не... Ну, положим, не сесть к нему на колени, как это показывают в длинных фильмах про проституток.
Нет, я этого не позволила себе, но, конечно, как бы забыла накинуть на себя пеньюар, сидела в постели голенькая и благопристойно отпивала из чашечки. Пока эта самая чашечка вдруг не начала мелко-мелко дрожать... потому... потому что молодые, блестящие усы этого мальчика уже были там... ну, понимаете... там... где все течет, плывет в жарком мареве и горит огнем, изрыгая лаву желания... хотя на самом деле эти русские обжигающие усы смирно, в отдалении, жили своей жизнью, изредка чуть наклоняясь над маленькой чашечкой кофе...
Но я же - профессионал в своем деле. И моя меленькая дрожь не могла не смутить этого тихого мальчика. Не сразу, но он спросил на своем весьма приличном английском:
- Что с вами? Чем могу помочь?
- О! - простонала я тотчас. - Сама не пойму. Может быть, вы попробуете своими руками... снять боль... с моей головы...
- Я... попробую... хотя... надо врача, - растерянно пробормотал мой наивный избранник и очень неуверенно подошел ко мне. А когда дотронулся своей крепкой, загорелой рукой, пахнущей кофе "Мокко", Японским морем и чуть-чуть парным молоком, я вздрогнула и потребовала:
- Скорее, мой мальчик!
И только тут он все понял и стал действовать удивительно проворно и мастерски. Недаром про русских говорят, что они долго запрягают, но быстро ездят. Во-первых, он закрыл дверь на ключ, быстро сбросил с себя форменную одежду, сбегал в душ и рухнул на меня, как самолет, потерпевший аварию... Я имею в виду сокрушительную мощь его молодого и, видно, застоявшегося тела.
А далее - сказка. Нет, нет, он мало что умел с точки зрения современного изощренного секса. Но то, о чем я мечтала, - свершилось, и его чудодейственные жесткие молодые усы с удивительной сексапильностью шаркали по моему податливому телу, словно счищая с него излишки дремоты, и только потом, когда от этих щекочущих волн мои груди наливались и отвердевали в жажде настоящего большого секса, а моя заветная дырочка едва не кричала о помиловании и спасении, он, этот русский сильный мальчик, с очаровательной, почти детской непосредственностью беспощадно вбил в меня первый свой "золотой гвоздь"... А дальше... дальше... Он столько навбивал в меня этих самых сокрушительных "золотых гвоздей", что я и не успела замерить, как впала в легкий, освежающий сон...
А когда проснулась - минут через пять, не больше, - и встала, и королевской походкой прошлась туда-сюда, по всему моему телу разлилась такая дивная, победоносная, торжествующая сладость!