Марианна подала ему пачку через плечо.
- Значит, ты должен быть доволен, что не слышал самого худшего?
- Должен быть, но вот на' тебе, не доволен. Только не потому, что столкнулся с женщиной, которая шокировала мою мораль, а потому что женщина эта оказалась в точности того же качества, что и я, - испорченная и испачканная точь-в-точь, как я сам.
- Что? Уж не занимался ли и ты этим ремеслом?
- Почти.
- Нет, ну ты не станешь меня убеждать, что ты - один из "теть".
Он рассмеялся кратким невеселым смехом.
- Это не единственный способ. Человек не обязательно продает себя мужчине. Женщины-клиентки тоже попадаются.
- Богатая была?
- Очень.
- И страшная?
- Очень.
- Естественно. Красивые находят себе мужчин, не покупая. Продать себя красивой трудно.
- Дело не в том, что я себя продал. Я продал другое, Марианна. Свое искусство.
- Ну, что ж тут такого плохого. Насколько я знаю, человек для того и рисует, чтобы продавать.
- Ты не понимаешь. Душу я свою продал. Вот что я хотел сказать.
- Извини меня, но в таких вещах я действительно не разбираюсь. Не сильна я в тоске по невидимому.
- Только должна ты знать, - и говорю я это не из хвастовства, - что я долго боролся и не упал от первого удара, а мне пришлось получить много ударов, и тяжелых, прежде чем я упал. И если я себя продал, то продал не по доброй воле, как ты.
- Не вижу разницы. Впрочем, если тебя это успокаивает...
Она отодвинулась от его спины.
- Ох, ноги мои. Задавила тебя?
- Нисколько. Наваливайся свободно.
Он снова ощутил полную теплую спину.
- Мы связаны, как сиамские близнецы...
- Какие близнецы?
- Нет, ничего.
- Расскажи про ту, страшную.
- Чтобы рассказать тебе про страшную, нужно рассказать сначала про те десять лет нищеты и про то, как я ходил от торговца к торговцу с картинами под мышкой и как производил серийно акварели по два франка за штуку для старьевщиков по набережным, и как стал уличным фотографом, и как потом меня взяли фотографом порнографических снимков, и как я сидел два месяца в тюрьме, и как много раз чуть не умирал с голоду и разное другое такое же.
- Ничего, хорошо, не перечисляй. Рассказывай. Это снимает с меня усталость - слушать.
- Брось! Запутанные это дела. И забытые.
- Ну, расскажи тогда про страшную.
- Страшная и богатая. Этим исчерпывается все. И надменная, ко всему прочему, как английская королева. У отца ее магазин картин, но всеми делами заправляет она. Если это тебя живо интересует, могу дать адрес дома.
- Почему нет! Папаша может пригодиться.
- Прекрати!
- Тебя это шокирует?
Он промолчал.
- Папаша делает то, что скажет ему Жизель, дочь. Жизель сидит за письменным столом в глубине магазина, склонив напудренную морду над ворохом бумаг, и заключает сделки по телефону. Такой я ее увидел, когда в первый раз вошел со своими жалкими полотнами под мышкой.
- Это не для меня, - сказала она, даже не посмотрев на картины.
- Я недорого продаю.
- А я покупаю только дорогие работы. Это не для меня, говорю вам.
И поскольку я все еще не уходил, она подняла голову, и что-то как будто дрогнуло у нее во взгляде, потому что выражение у меня, наверно, было совсем отчаянное.
- Потому что ты ей понравился, - поправила Марианна.
- Да, скорей, поэтому. Так или иначе, она оставила бумаги и посмотрела на меня: "Господи, в этом городе тридцать тысяч художников, а они все новые и новые приходят и мечтают о славе Пикассо, и голодают как собаки, вместо того, чтобы поискать себе где-нибудь зарплату, как все люди."
- Покажите мне ваш товар!
Я расставил полотна вдоль стены. Их было три, и на первом я изобразил двух человек - мужчину и женщину, облокотившихся на перила моста.
- И зачем тебе понадобилось это изображать? - полюбопытствовала Марианна.
- Это были два человека - мужчина и женщина: он стоял в фас, небрежно опершись локтями о перила и опустив взгляд, а она повернулась спиной, лицом к реке, и в этом и была вся картина.
- Не вижу никакого смысла.
- Смысл невозможно рассказать, он был внутри картины, в позах этих двух, выражающих отчуждение, в скуке на мужском лице, в скорби женской спины. Развязка, расставание, пауза перед расставанием.