Тугов склонился над лежащим на плащ-палатке Холодовым.
- Рад бы взять, товарищ майор, но у нас архивы, секретные документы... в целости и сохранности... Рванем по бездорожью. Вам санитарную...
- Что вы его агитируете? Он же без памяти, - сказал Александр.
- Брось мне указывать! - И Тугов властно крикнул шоферу: - В чем дело? Поджигайте! Не оставляйте врагу ни грамма горючего!
Шофер плеснул из канистры на грузовые машины, и сразу полыхнули костры.
- Нынче этих майоров без солдат много... - кричал Тугов из кузова покатившего пикапа, за которым, спотыкаясь, все ускорял шаг Александр. Какого же ты... Садись!
Александр и Ясаков вырубили две слеги, перекрыли поперек ребровником, постелили шинель и положили Холодова.
Трудно разомкнув спаянные кровью ресницы, увидал Холодов прямо над собой горящие свечи, ослабленные далью. Кружась, красноватые свечи плыли то влево, то вправо. И он понял, что это звезды, те же, которые видел очень давно над Волгой, когда лежал на барже, лицом к небу. В сырой весенней ночи - журавлиная перекличка, звон колокола на пристани и голос тетки: "Валюшка, проснись, родненький, приехали". Теплые губы сняли холодок с его щеки, и он выпростал руки из рукавов шубейки, обняв шею тетки. Ах, как сладостно дорог Валентину тот детский, казалось навсегда забытый мир, заслоненный недоверчивыми глазами героического жестокого времени. Он зажмурился до рези, потом, моргая, глянул сквозь мокрые ресницы. Звезды плыли над лесным прогалом.
- Пить... - он не слышал своего голоса.
Кто-то остановил и заслонил звезды. Горячая струя обожгла гортань. Под ложечкой согрелось, прояснилось зрение, и Холодов разглядел в темноте большое лицо, мужественное и детское одновременно.
- Еще можно?
Со второго глотка его затошнило.
- Варсонофий, взяли, что ли.
- Братцы, спасибо... Дорогая моя, хорошая, дай простимся сейчас.
- Валентин Агафонович, бросьте калякать зряшное. Аж боязно, - сказал Ясаков.
В лесу шумел ветер, вершины деревьев, качаясь, сметали с неба звезды.
У самого уха тонко звенел комар. Опять чье-то лицо склонилось над ним. И только Холодов понял, что ни моря, ни Волги нет, а есть лес и рассветное небо, как снова тьма занавесила память. У самого затылка его упорно, с нерушимым ритмом долбили долотом лодку из толстого дерева. Дерево срослось корнями с его головой. Тупые болезненные удары удалялись, потом снова бухали в затылке.
Смутно доходивший до сознания гул орудий озадачивал: то ли это воспоминания о минувшем сражении, то ли бьют пушки поблизости. И Холодов смирился с тем, что грохотать они будут еще долго, даже когда не будет его.
Долбить стали где-то выше головы, все глуше и легче. Открыл глаза: краснобрюхий дятел стучал по сосне, кора шелушилась, сыпалась на грудь. Туча гасила над головой высвеченную солнцем синеву. Гроза шла над лесом.
X
Ознобленный предрассветным холодком, проснулся Александр под сосной. На скулу тягуче падала смолка с пораненного сучка. Зарей и волглой травой пахла земля. Тем ядовитее воняла горелая железная падаль. Несло с болота тухлым запахом стреляных гильз.
Спеленатые утренним паром, спали бойцы. Лишь Абзал Галимов стоял на часах, всматриваясь в даль поверх тумана своими беспокойными тигриными глазами. Расчесывая сапогами густо сплетенное разнотравье в росе, Александр прошел прогалом - недавно танки выворотили с корнем деревья. У опушки сшиблись низкими лбами два танка, встали на дыбки над песчаным горбом да так и сгорели с яростно перекошенными башнями. Порванные гусеницы мертвым выползнем свисали на выгоревшую землю.
На болоте за тростником-очеретом крупные тела танков смутно проступали из тумана. Он признал в этих павших в бою могучих машинах изделия своего завода. Кажется, не так уж давно варил для них броневую сталь. Ржавая жижа сочилась ручейками в осоку. Никакая сила не вытащит их из вонючей прорвы, не воскресит. Теперь бы рассечь хлестким огнем автогена, завалить в мартен. В крутом кипении родилась бы первозданно-молодая, готовая на любые поделки сталь...
Два раза пересчитывал он черневшие по лугу меченные крестами немецкие танки. Их было за сорок...
В бородатом кочарнике торчали из тины ноги: одна в сапоге, другая в носке. Обгорелый труп в черном мундире засасывало болото. На осоке белели листки записной книжки. И хотя дождь расклевал латинские буквы, Александр разобрал кое-что из дневника немецкого танкиста: "...опасна каждая минута перехода, опасен взгляд назад, опасны испуг и остановка... Добродетель есть воля к гибели и стрела тоски. К чему долгая жизнь? Какой воин хочет пощады?"
Стряхнув с руки липкий листок, Александр вышагнул на окаемок. Сторожко оглянулся на чудной трескучий выщелк: белый, будто клок сгустившегося тумана, аист, стоя на башне задохнувшегося в трясине танка, закинув голову, глотал лягушку. Александр не спугнул птицу.
Под навесом сосновых веток сутулился на берегу политрук Антон Лунь в брезентовом плаще.
- Ходи, Сашко, до меня.
Правая, уродливо распухшая рука отчужденно покоилась на перекинутом через шею бинте, а левой, лихорадочно дрожащей, Лунь пытался расстегнуть брюки.
- И смех и грех, а смеяться губа не позволяет, - выпятил он нижнюю лопнувшую кровоточащую губу. - Ох, поскорее открой, Саша, калитку!
Вздыхая с облегчением, как на роздыхе заезженный мерин, Лунь петушисто шутил:
- Без этого, что свадьба без колоколов. - Всмотрелся в худощавое горбоносое лицо сержанта. - Тугов тут объявился. Отстал от штаба. Может, ему передать роту? Как-никак лейтенант.
Крупнов отмалчивался, косясь на синие, выпиравшие из бинта пальцы Луня. Может, к лучшему Тугов не взял в машину раненого майора Холодова: пикап подбили. Ни лейтенанту, ни Луню Крупнов не напоминал об этом. Том обиднее был для него затеянный Лунем разговор о передаче командования ротой Тугову.
- Что думаешь, Крупнов?
- Роты своей я не уступлю, товарищ политрук. Даже генералу, если пристанет с голыми руками. Генералу положено командовать армией, дивизией - на худой конец. С ротой не справится. Мне она доверена командиром полка, и я обязан ее вывести. - Александр ждал, что еще скажет Лунь.
Политрука покачивало, глаза черно и жарко туманились.
- Хорошо, хорошо, Саша... Оксану не покидай, в случае чего...
- Оксану не оставлю. Вам надо ложиться в телегу. Сейчас тронемся.
Уложил сморенного лихорадочным жаром Антона Луня в телегу рядом с Холодовым, головой на охапку свежей травы.
Виляли расшатанные колеса по исполосованному светотенями проселку в густом переплетении сухожилых корней. За спиной ездового сидела худенькая пятнадцатилетняя дочь Луня, Оксана. У нее отцовский широкий пухлый рот, широкий лоб в тени кудрявых волос, широко расставленные глаза, по-телячьи добрые. Два дня назад Александр случайно подобрал девчонку на горевшем полустанке, недалеко от родного села Луня, - в обнимку с глухой старухой пряталась за опрокинутым вагоном.
Теперь она жила среди солдат, ухаживая за раненым отцом и майором Холодовым.
Бойцы чутким ухом ловили отдаленный орудийный гул. Абзал Галимов со своей подвижной разведкой следил за дорогой: пылили обозы германской армии.
За телегой печатал широкие, тяжелые, вразвалку шаги Веня Ясаков, сдержанно гудел:
- Оксана, ликуй! Душа у сержанта материнская, любит нянчиться с детьми. Дома на гражданке нянькой был в детяслях. Ну и ребятня вяжется к нему. Собаки тоже признают в нем благодетеля.
Ездовой Никита Ларин шевелил сивыми бровями, грозя Ясакову кнутовищем:
- Хоть с дитем не баси, дискань.
Эта девчонка напоминала Александру тот детский крупновский мир, которого больше всего недоставало ему теперь. И он незаметно для себя становился тем Санькой, каким был когда-то, забывая, что он сержант и не дома, а на войне, отрезанный от своего полка грохочущим фронтом.
Срывал цветок или борщовку, дарил Оксане, мельком хмуровато взглядывая на ее сухие ладные щиколотки.
- Оксана, нюхай.