- Чашечку кофе?
- Если бы я был уверен, что не слишком обеспокою мадам Шаллан... но ее кофе так хорош!
- Вы нарочно расхваливаете кофе, чтобы ей польстить, старый ловелас!
Олимпа поздоровалась с Лакоссадом - единственным из подчиненных мужа, кого она ценила за любезность и хороший вкус, а потом подала обоим мужчинам кофе.
- Речь идет не о расследовании, - объявил Шаллан, когда жена вышла из комнаты. - Это, скорее, гм-гм... мероприятие... Но нужно проявить максимум деликатности: сегодня ночью покончил с собой Парнак-старший.
- Не может быть! - выдохнул инспектор.
- Да, Лакоссад, от него меньше чем от кого бы то ни было можно было ожидать столь экстравагантного поступка, но таковы факты, и доктор Периньяк, сделав заключение, уже выписал свидетельство о смерти. Вам остается лишь подтвердить его заключение и принести наши соболезнования семье.
- Но я не понимаю, зачем...
- Дорогой мой, - прервал его комиссар, - мы живем, к сожалению, может быть, не в вашей очаровательной и всегда... как бы это сказать... немного еретичной Тулузе. Увы, овериды - это суровые пуритане и не мыслят своей жизни без предрассудков. А как вы знаете, самоубийца, по крайней мере теоретически, отторгается от лона церкви. Хороший тон - считать, что человек из приличного общества мог решиться на подобный шаг лишь в минуту помрачения ума. Это всех устраивает и никому не вредит. Итак, я жду от вас рапорта... как бы это сказать... не слишком противоречащего медицинскому заключению. Отметьте, например, что с некоторых пор покойный выглядел мрачным и... Ну, да сами знаете всю эту музыку. Я думаю, вы не будете возражать, если Парнаку-старшему устроят отпевание в церкви?
- Нисколько.
- Что ж, вот и отлично. Попозже зайдите все-таки сюда и расскажите о своих впечатлениях. Я жду вас здесь.
У Парнаков Лакоссада встретил доктор Периньяк. Мужчины давно знали и даже уважали друг друга, хотя и принадлежали к разным кругам общества и встречались не чаете.
- Если б не эти трагичные обстоятельства, я бы сказал, что счастлив видеть вас, инспектор.
- Я тоже, доктор, уверяю вас.
Врач повел полицейского в комнату покойного.
- Как и положено, я запретил что-либо трогать до вашего прихода.
- Вы очень мудро поступили, доктор.
- Признаться, у меня лично не вызывает сомнений, что это самоубийство. Взгляните на коричневый кружок вокруг раны. Мне вряд ли стоит объяснять вам, что это следы пороха, и, значит, дуло было прижато к самому виску.
- Кто-нибудь слышал выстрел?
- Насколько я знаю, нет.
- И как вы считаете, в котором часу наступила смерть?
- Приблизительно часа в два-три ночи. Точное время может показать только вскрытие. Но зачем?
- Больше всего в этой истории меня удивляет, что в ночной тишине звук выстрела не перебудил весь дом.
- Как человек воспитанный, мсье Дезире не пожелал тревожить близких даже своей смертью и потому обернул револьвер простыней. Я не сомневаюсь, что обнаружил бы в ране фрагменты ткани. А револьвер лежит у ваших ног.
Лакоссад нагнулся и, осторожно обернув платком, поднял оружие.
- Что ж, доктор, думаю, мне тут почти что нечего делать. Он не оставил какого-нибудь письма или записки?
- Насколько мне известно, нет.
- Ну хорошо, тогда до встречи, доктор! Пойду задам пару-другую вопросов тому, кто первым обнаружил тело, - надо же хоть что-то написать в рапорте.
- До свидания, инспектор.
На сей раз Лакоссада встретила Мишель. Пробормотав все полагающиеся соболезнования, тот поглядел на девушку и решил, что у Франсуа совсем недурной вкус. Потом полицейский попросил привести к нему того, кто утром первым вошел в комнату мсье Дезире. Мишель проводила инспектора в маленькую гостиную и тут же послала к нему Агату. Увидев эту Юнону, посвятившую себя конфоркам, он был восхищен могучими формами, и ему подумалось, что подобная величавость, почти совершенно утраченная в наши дни, должно быть, и придавала женщинам прошлого такую непобедимую уверенность в себе, что никакие бури не могли поколебать их невозмутимого покоя.
- Как вас зовут? - обратился он к царице плодородия.
- Агата Шамболь.
- Когда вы родились?
- В тысяча девятьсот тридцать втором.
- Где?
- В Польминьяке.
- Расскажите мне, пожалуйста, поподробнее о том, как вы обнаружили утром господина Парнака.
- Да тут и говорить-то вроде нечего...
И Агата все подробно рассказала.
- Это вы обычно будили мсье Дезире? - спросил инспектор, когда кухарка умолкла.
- Каждый божий день, вот уже четыре года.
- Я не совсем понял, постучали вы, прежде чем войти в комнату, или нет?
- Если я и стучала, то больше для виду, ну просто потому, что так полагается. Когда мсье Дезире спал, его и пушка бы не разбудила, не то что стук.
- Вот как? И он не запирал дверь на ключ?
- Никогда! Бедный мсье Дезире боялся, что ему станет плохо и никто не успеет прийти на помощь... а потому не только дверь не закрывал, но и одно окно держал приоткрытым и летом и зимой...
- Правда? И много людей знало об этой мании мсье Дезире?
- Да почитай все домашние!
- Это очень интересно... Спасибо, Агата. Спросите, пожалуйста, мсье Парнака, не согласится ли он принять меня.
Кухарка быстро вернулась и повела инспектора в кабинет, где его ждал мэтр Парнак. Лакоссад с первого взгляда понял, что горе нотариуса непритворно. Распухшее от слез лицо свидетельствовало о том, что этот, в общем-то не привыкший к бурным проявлениям скорби, человек много плакал. "Да-а, - подумал полицейский, - никто бы сейчас не узнал в мэтре Парнаке того весельчака и жизнелюба, каким его привыкли считать в Орийаке".