Либо он был простаком, либо — хитрецом. Я склонялся к первому, но, скорее всего, в нем уживались тот и другой. Такие умеют вертеться, не зарываются, у них масса знакомых — талант общения позволяет им легко обрастать нужными связями и пользоваться расположением. Думаю, и химик знакомый у него бы нашелся, а уж завмаг местного супермаркета наверняка лучший друг! Их свобода и независимость держатся на двух главных качествах, покладистости и неспособности обижаться. Я люблю таких людей, с ними легко и просто.
— Не совсем в милиции, — ответил ему, — хотя и рядом.
Проникшийся сознанием важности и секретности своей миссии, он многозначительно кивнул и покосился в зеркальце заднего вида…
Кафе, у которого мы остановились, размещалось в полуподвальном этаже «сталинского» дома и называлось «КАШТАН» (что у меня тут же трансформировалось в «кафешантан»).
— Жене отвези, — отдал я Толику пакет с фруктами.
— Та нэ трэба, хиба ж вона витаминив нэ йисть! — запротестовал он, покраснев от смущения.
— Бери, бери, куда мне с этим?.. А цветы Валерии отдай.
— Ну, спасыби…
Я оглянулся по сторонам, выскользнул из машины.
— Слушай, Толик, — наклонился к окошку, — ты через часок не освободишься?
Он посмотрел на часы.
— Зараз мэни Валерию Брониславну на рэпэтыцию пидкынуты трэба, — сказал уклончиво.
— И ладно! Подкинь, а потом — я тебя прошу! — подожди нас с Корзуном… вон там, идет?
Мне было неловко использовать его в качестве личного шофера, но не болтаться же по центру города средь бела дня! Дальнейшие планы целиком зависели от предстоящей встречи. Проводив «волгу» взглядом, я скрылся за тяжелой дверью «кафешантана».
Всякое общество нуждается в людях, работающих в пограничной зоне нравственности…» Это я у одного американца вычитал. Уж и фамилию его позабыл, а цитата в башке балластом засела.
Бармен у стойки в затемненном углу лихо орудовал шейкером. У него с нравственностью полный порядок: если где и не дольет, разбавит, девчонку приятелю за пару долларов подложит — так это ж не роскоши ради, а существования для. Бармен хорошо знает, что никакого государства нет, а и было — не спрашивало: «Как там у тебя, брат, дела, не нуждаешься ли в чем?»
Когда-то я на эту тему с Квадратом разговорился. Возмутился Квадрат: «Как, — говорит, — о нравственности человека по его профессии можно судить?» Я доказывал, что именно это имел в виду американец: «работающих» ведь сказано, не «живущих»!.. Нравственная, например, работа — санитар в психушке?.. Еще бы! Он больным помогает. Святая почти. Он для этого милосердием проникнуться обязан, а еще пройти спецподготовку по рукопашному бою… А палач? Да он общество от грязи очищает, к нему, как ни к кому другому, воззвание обращено: «Если не ты, то кто же?» Он спаситель наш, избавитель от зла!.. А контролер? «Ваш билетик?» — спрашивает, все равно что: «Предъявите вашу совесть». Кто тебя назначил людскую совесть контролировать? Оно назначило — общество!.. А ну, заменим чистоплюями милицию, надзирателей в тюрьмах; барменами монахи работать станут, «зеленых» во главе заводов и фабрик назначим, вместо солдат границы охранять пацифистов пошлем?!. Сколько преступников на свободу уйдет, сколько бешеных собак на улицах объявится, для неподобранных алкашей на газонах места не хватит, а монахов рэкетиры к рукам приберут…
Ну, мне тогда Квадрат и залепил: «Если, — мол, — об этом думать, — пиши пропало. Потому что твоя работа тоже из этой самой "пограничной зоны". Ты кого, — говорит, — охраняешь, Жека? Рабочего?.. Ты. брат, никогда не думал, что человека по морде бить — безнравственно? За чужими женами следить?.. Не думал, чем для той жены обернулась твоя работа? Может, у нее любовь была. Ты «бабки» себе в карман положил, а ее муж взял да и прирезал!..»
Я не думал. Задумался вдруг, лежа на крыше под луной, и мысль эта въелась, подобно навязчивому мотиву, не давала покоя. Я гнал ее от себя, а она лезла, проклятая, в затуманенную усталостью башку, и ничего я с этим не мог поделать даже сейчас, сидя за одним из двенадцати столиков в уютно освещенном «кафешантане» и потягивая через соломинку коктейль,
Неужели подходит возраст?..
Да, на бессребреников я не работал — мне хочется жить не хуже бармена, а возможности делать это бесплатно никто не предоставляет.
«Где вы работаете, Евгений Викторович?»
«В пограничной зоне нравственности!»
«Почему вы это делаете?»
«Потому что в этом нуждается общество»…
Да, с нравственностью у бармена — полный ажур: коктейль мне не разбавил! Я быстро пьянел, и мне это нравилось. Сигарета дополняла кайф. Не придет Корзун — выжру бутылку водки, бутылку шампанского, съем салат, пирожные, гуляш в глиняном горшочке — все, чем уставил стол, готовясь к «конгрессу» — и заторчу здесь: пусть берут под наркозом!
Но Корзун пришел. Я узнал его сразу: очки в роговой оправе, седая немытая шевелюра, щетина трехдневной давности, старомодный твидовый пиджак, мятые брюки, грязно-белая сорочка и галстук с вылинявшим рисунком. И при всем этом — еще не утраченное достоинство, еще не стертые следы интеллигентности: в движениях, в настороженном, умном взгляде. Само собой, в карманах — ни гроша, мучит жажда и нерастраченная до конца совесть, Я таких уже видел: в московских барах таких — кишмя. Они проходят по разряду непризнанных гениев, но «петушки к петушкам, а раковые шейки — в сторону»: Корзун тем и отличался от них, что вначале достиг признания, а уж потом покатился по наклонной вниз. Если бы я знал причину его падения, то без труда установил бы с ним контакт.
— Здрасьте, Александр Иванович, — я подошел к нему и протянул руку. Он молча пожал ее, окинув меня изучающим взглядом. — Присядем? — Он пошел за мной к столику. Я налил в рюмки водку, ему — полную, себе — чуть-чуть.
— Чем могу-с? — поинтересовался он хриплым басом. Руки физик держал под столом, словно давал понять, что пока не уяснит, в чем причина моего к нему интереса, к трапезе не приступит, Я же, опасаясь спугнуть его, суть дела объяснять не торопился, искал обходной вариант.
— Я — приятель Толика, — сказал, разыгрывая рубаху-парня, — вот, решил посидеть, отметить встречу.
— Рассказывайте сказки! — усмехнулся физик, и мне показалось, что за его усмешкой скрывается раздражение и даже злость. — Я с этим вашим Столиком виделся два раза, и то не помню, где. Ладно, будем толстенькими! — Взял рюмку. Руки дрожат, и во рту как будто кошки нагадили. Не дожидаясь, пока я возьму свою рюмку, он залпом выпил и стал нанизывать на вилку вялые огурцы, лук и селедку, вывалянные в майонезе; отломив кусочек булки, закрепил мякишем «шашлык» — очевидно, по выработанной годами методе — и, отправив все это в рот, вожделенно закатил глаза. — Биомасса, — пояснил с набитым ртом. Я подумал, что он давно не ел. — Вдогоночку! — набирал темп Корзун, наполняя рюмки до краев. Это меня не устраивало: неизвестно, во что он превратится, надравшись. — Хорошо пошло, — кивнул он и, вытянув над столом ладони, вприщур посмотрел на кончики пальцев. — Хорошо!.. Ну-с, теперь рассказывайте, как вы меня нашли и чем моя усопшая персона заинтересовала животворящую демократическую прессу?
Прессу?!. Или у него начиналась белая горячка, или импресарио додумался представить меня газетчиком. Впрочем, я ведь сам сказал ему: вымани любой ценой!
— Ну так уж и усопшая, Александр Иванович, — улыбнулся я, не став его разубеждать. — Вы персона значительная, доктор наук как-никак!..
— Да! — кивнул Корзун. — И профессор, и лауреат Ленинской премии. Дальше что?
Титуловал он себя сам или в действительности получил когда-то пожизненную «ленинку» — меня не интересовало.
— А что дальше? — спросил я.
— Вот! — почти выкрикнул Корзун, ткнув в меня указательным пальцем. — Вот в чем вопрос, почтеннейший… э-э…
— Женя, — подсказал я.
— Как?
— Женя.
— Ну, нет, голубчик, — посерьезнел он, — этак мы с вами не договаривались. Я ведь вам Шуриком не представлялся, а посему давайте разговаривать на равных.
— Извините, — я почувствовал неловкость, до сих пор мне не приходилось слышать полного обращения. — Евгений Викторович.
— …почтеннейший Евгений Викторович, — продолжил Корзун с прежним запалом. — А потому что дальше — ничего-с, пу-сто-та!.. — и, вооружившись вилкой, стал беспорядочно и жадно есть.
— А почему пустота образовалась, Александр Иванович? — поинтересовался я. — То была бурная, наполненная жизнь, то вдруг — пустота? Пьянка, она ведь не причина, а следствие, насколько я понимаю?
Он потупился, стиснул кулаки. Дожевав, медленно разогнулся и вперился в меня тяжелым помутившимся взглядом.
— А не вдруг, — произнес нараспев. — Не вдруг, Евгений-свет-Викторович. Можете записать в свой блокнот: «Ничто не может возникнуть мгновенно и мгновенно исчезнуть». На меня ссылаться не обязательно, — он засмеялся, обнажив прокуренные зубы. — Однажды я в книжке написал, что при столкновении атомных ядер урана возможен синтез новых трансурановых элементов. Так мой шеф мне судом грозил за то, что я при этом не сослался на его труды. Тоже мне — идея!.. Физики всех стран сталкивают ядра и ждут, что произойдет, ни у кого не спрашивая разрешения… Ну ладно, это я к слову. Давайте! — он поднял рюмку и, перед тем как выпить, многозначительно повторил: — Ничего не бывает вдруг.
В кафе вошло четверо молодых парней в джинсах и кожаных куртках поверх расписанных английскими буквами футболок; двое вразвалочку направились к стойке, один присел за чей-то столик, встретив знакомых, а последний остановился в дверях и стал внимательно разглядывать кафе, должно быть, ища, где приземлиться. Дольше всего его взгляд задержался на нас с Корзуном. Еще не хватало! Я пожалел, что не обеспечил за своим столиком спокойную обстановку, сунув хозяйке полтинник.
— Тень, — хмыкнул Корзун.
— Тень свидетельствует о наличии источника света, — заметил я. — Как нет сосуда без пустоты…