- Благодарю вас, я не курю.
- Рюмку портвейна?
- Я не привык к вину.
Во всем происходящем чувствовалось нечто двусмысленное, но Жиль был слишком ошарашен, чтобы разбираться в своих впечатлениях. Конечно, все очень заняты им, но заняты и чем-то помимо него. Обращаются с ним уважительно, но так, словно его можно не принимать в расчет.
- Ввиду дня поминовения вскрытие завещания состоится не раньше чем послезавтра,- снова возвысил голос мэтр Эрвино.- Пока что, месье Мовуазен, могу сообщить вам одно: вы - единственный наследник вашего дяди. Вот уже четыре месяца, как мы вас повсюду разыскиваем.
Слова Жиль различал ясно, даже с какой-то неестественной отчетливостью, но смысл их улавливал с трудом, и собеседники, пристально следившие за его реакцией, только диву давались. Ни изумления, ни радости. Уж не дурачок ли он?
- Ваш дядя не только возглавлял "Грузоперевозки Мовуазена", но был держателем акций почти всех крупных предприятий Ла-Рошели и прилегающего района.
Лакей, посланный за Эдгаром Плантелем и капитаном Сулемдалем, привез их и ввел в библиотеку. Плантель был слегка бледен.
Он коснулся руки Бабена и негромко бросил:
- Поздравляю.
- Не с чем.
Сулемдаль удивленно и даже с известным почтением взирал на безбилетного пассажира, который не сегодня завтра станет одной из самых важных персон в Ла-Рошели.
- Месье Мовуазен, узнав, что вы в городе и находитесь в одном из припортовых ресторанов, я счел своим долгом... Поверьте, я счастлив познакомиться с вами...
Почему Жиль повернулся в сторону нотариуса, как и прежде, забившегося в кресло? Лица мэтра Эрвино было почти не видно, и, вероятно, поэтому Жилю показалось, что оно осклабилось в усмешке, от которой юноше стало не по себе.
- Присаживайтесь же, господа, прошу вас,- громко проскрипел нотариус.- Человеку, прикованному подагрой к креслу, не слишком приятно, когда вокруг стоят. Чем вас угостить? Виски? Портвейном? Ба-бен, кнопка рядом с вами. Позвоните, пожалуйста, метрдотелю.
III
В первую минуту он решил, что все еще находится на борту, и эта мысль на мгновение обрадовала его. Покачивание слева направо, медленный подъем и сразу за ним резкое падение вниз - все, вплоть до плеска текущей где-то воды, напоминало Жилю дни сильной качки, когда он, совершенно больной, валялся в своей узкой, выкрашенной эмалью каюте и добрый капитан Сулемдаль ухаживал за ним ласково и насмешливо, как нянька.
Да нет, чепуха! Он помнит, как сошел с "Флинта" на берег. И отлично знает, что лежит сейчас в особняке на улице Реомюра, самой аристократической улице Ла-Рошели. Вот который теперь час - этого он не может угадать: глухие шторы не пропускают света. Во всяком случае, внизу кто-то уже встал. Из крана течет вода. Женский голос переговаривается с мужским. Звуки отдавались в больной голове Жиля пушечными выстрелами, но были так неразборчивы, так невнятны, что вначале он различал только непрерывную канонаду: бум-бум-бум! Бум-бум-бум!
Э, да это же стук чашек и кастрюль. Голоса, несомненно, доносятся из кухни. Боже милостивый, что это был за обед1 И почему все так старались его напоить? Разве это доставляло ему удовольствие? Нисколько. Зачем же тогда ему непрерывно подливали? Сперва портвейн у этого мерзкого бледного нотариуса со скрипучим голосом. Как его? Эрвино... Что он сказал, когда Жиль уходил?
- Желаю вам хорошенько повеселиться, молодой человек.
Что было потом? Это Жиль помнил еще вполне отчетливо. Они сразу поехали на улицу Реомюра. На стенах, вдоль лестницы, висели очень красивые гравюры: ла-рошельский порт в разные времена.
- Мой сын покажет их вам, - сказал Плантель. - Жан их коллекционирует. Он у нас отлично разбирается в гравюре и живописи.
Еще один метрдотель, маленький толстяк с редкими очень черными волосами, зачесанными на лысый череп. Почему Жиль до сих пор видит его, как в кривом зеркале, -растянутым в ширину?
- Если месье Жан дома, попросите его спуститься.
И тут события пошли ускоренным темпом. Как Жиль сожалел о тех последних минутах, когда он еще был один у кладбищенской ограды! Он видел торговку свечами, чей лоток стоял прямо на тротуаре, каменотеса, продававшего горшки с хризантемами, старого одноногого нищего, который сидел на земле, выставив напоказ культю...
Большая курительная. Поленья в камине. Просторные кожаные кресла, запах горящих дров, сигар, ликеров.
- Садитесь, друг мой.
Почему теперь его взял под свое покровительство Плантель? Разве он более важная персона, чем Бабен? Толстяк тоже поехал с ними, но держится скромней, чем раньше.
- Алло! Это вы, Жерардина?.. Приходите к нам вечерком обедать... Да-да, запросто. Обещаю вам приятный сюрприз... Ну, конечно... Боб в Париже?.. Тем хуже для него.
Снова пришлось пить. Плантель точными движениями холеных рук сам приготовлял коктейли в серебряном кубке.
- Полно! Это еще никому не вредило. В ваши-то девятнадцать!.. Входи, Жан. Познакомься с нашим другом Мовуазеном, Жилем Мовуазеном, племянником Октава.
Тем хуже для них! Сами его напоили, вот и кажутся ему теперь какими-то карикатурами. Жан Плантель, высокий худой блондин лет двадцати пяти, с редкими волосами, напомнил Жилю кузнечика. Кстати, он и руки, сухие, скрипучие, непрерывно потирает, как кузнечик передние лапки.
- Ваше здоровье, Мовуазен!
А тут еще тетка Элуа, которая одна разглагольствует и сотрясает воздух больше всех остальных, вместе взятых!
- Значит, моя бедная сестра... Надо же вспомнить наконец и о тронхеймских мертвецах. Все-таки они родители Жиля!
- Как это случилось?
И Жиль, разгоряченный, раскрасневшийся, с блестящими глазами, бесхитростно поведал:
- Видите ли, печка...
Мадам Плантель, почтенная старая дама в митенках, которые, несомненно, носит из-за пятен на коже, ожидала гостей в столовой. Она одна не проронила ни слова за весь вечер.
- Его надо поместить у нас, - объявила тетя Элуа. - Я сейчас позвоню дочерям.
- Зачем? Он переночует здесь, в комнате для гостей. Не забудьте, Жерардина, что, согласно завещанию, он должен поселиться в доме на набережной Урсулинок.
- С этой женщиной?
- Разве вы сами не знаете?
- И зачем только Боба понесло в Париж! Он был бы так счастлив помочь ему!
- Но Жан-то здесь.
Жиля ни о чем не спрашивали. Им просто распоряжались. За него строили планы, при нем намекали на вещи, которых он не понимал и которые никто не давал себе труда объяснить. Зато ему усердно подливали.
Накладывая себе рыбу, Жиль опрокинул свой бокал, растерялся и так сконфузился, что на добрых четверть часа перестал что-нибудь видеть, не замечал даже, что ест и пьет.
Бум-бум-бум! Бум-бум-бум!
Звонок. Шум в кухне. Шаги в коридоре, дребезжание фарфора. Видимо, в чью-то спальню подают на подносе завтрак. Несколькими комнатами дальше напускают воду в ванную. Похоже, час уже не ранний.