Просмотрели их от корки до корки – различные формы, расцветки, способ монтирования, цены. Это шторы, которые могут сворачиваться и закрепляться в разных положениях – в зависимости от утреннего или послеобеденного солнца, дождя или ветра, не говоря уже об их замках – разве можно сравнить все это с нашими несчастными ставнями! Вангеловы безошибочно оценили качество продукции. Арнаудов выгадал момент, снова поднял тост, на сей раз за шнайдеровские шторы, при тактичном обращении в строительную и торговую организации они бы прекрасно заняли место на обеих дачах. А этим организациям с их масштабами такая потеря была бы подобна укусу комара…
Вангелов посопел, помолчал и заключил: мы их заполучим. Хотя и не сразу. Бывает брак, отходы, потери при перевозках, ошибки при монтаже и всякое прочее. Кто там ведает делами? Видев?.. Арнаудов кивнул. Видев – мой человек, Гриша, так что дело выгорит…
Женщины перебрались на кухню.
– Как на службе? – в упор спросил Вангелов.
– Нормально, а что?
– Повышение не светит?
Арнаудов потер высокий лоб – для ответа нужно было немного времени.
– Не знаю, поверишь ли, но уже давно я как-то не задумывался над этим.
– Не поверю, Гриша, ты уж не обижайся.
– Ты же знаешь, я не из обидчивых.
– Знаю, потому мы и друзья.
– Только поэтому? – вырвалось у Арнаудова. В сущности, этот ход был сделан, чтобы вызвать собеседника на большую откровенность.
– Задел я тебя… Наша дружба, Гриша, дай бог всякому такую… На днях у меня была деловая встреча с твоим шефом. Зашла речь и о тебе – хвалил он тебя, как и в прошлый раз, – Арнаудов слушал с большим вниманием. – Я ему подкинул что-то в том же духе – тебе, наверно, известно, что у вас ожидается реорганизация в руководящем эшелоне. Вангелов умолк, шельмец этакий.
Арнаудов почувствовал какое-то жжение в желудке, но не подал виду, выжидал.
– В конце разговора между прочим намекнул – говорит, строго между нами: одни далеко идущие планы касаются и Григора, – Вангелов звучно цокнул языком. – Я ему до конца не доверяю, но у меня есть и другая информация – перемены будут скоро.
– Ничего не выйдет, Стефан, – постарался выглядеть искренним Арнаудов.
– В один прекрасный день все может сложиться как нельзя лучше.
– В один прекрасный день можно вылететь на пенсию, возраст дает о себе знать.
– Сейчас не об этом речь. Только никому ни слова. От себя добавлю, что мы с тобой рабочие, ломовые лошадки, и наверху это знают, а это очень важно. Наш день близится, Гриша.
Арнаудов понял скрытый смысл сказанного, но тем не менее наивно спросил, о чем конкретно идет речь. Подбирая слова, Вангелов повторил свои недавние мысли, правда, слегка смягчив критику нововведений и адресовав ее лишь в адрес ученых молодых выскочек.
– Выскочки, выскочки, Гриша, – сейчас их царство, но вот до каких пор? Наверху уже зашевелились, дошло наконец…
Григор снова промолчал, чтобы сосредоточиться, не прозевать важного слова – в душе он боялся Вангелова. Выскочки, технократия, иностранные термины. По большому счету его не волновали эти вещи, так как он был убежден, что все в этом мире изменчиво, и главное – вся эта камарилья по существу его не затрагивала. Сколько раз уже осуществлялись преобразования, проводились реорганизации, маневры, а на работе это не отражалось, дела шли своим ходом, на поверхность всплывает лишь пена дней. Это он знал по опыту, благодаря раздумьям наедине с собой. Вангелов был другой породы – волновался, колготился – когда из интересов дела, когда из своих собственных, что по большому счету не имело особого значения, так как Стефан был работягой. Другой вопрос, что он шагал под знаменем старых кадров – как это принято теперь говорить – сторонников экстенсивных методов, не обладал профессиональным подходом в решении технических вопросов – нынешняя слабая черта нации – и занимался лишь управленческой деятельностью. Было бессмысленно вступать с ним даже в непринужденный спор – он не терпел отличного от своего мнения по этим вопросам, и даже если не встречал его в штыки в данный момент, все равно не был способен воспринять его в корне. Да и где этот корень, когда сад взлетел на воздух, к чертовой матери, и половина его корней высушена ветрами времени…
Положа руку на сердце, Арнаудов невысоко ценил Вангелова, считал его отсталым и даже примитивным, хотя отдавал должное его сильной натуре и, само собой, рангу. В первый раз очутившись с ним за одним столом, они с женой переглянулись: Вангелов пыхтел и сопел свыше всякой меры. Мастер издавать всякие звуки, он сипел басом, когда жевал толстые куски хлеба, переходил на дискант, высасывая мозг из кости, из его горла вырывались немыслимые трели. По мнению Арнаудова, пробелы в образовании Вангелов восполнял свирепым отношением к науке, которую считал излишней роскошью для человечества, и особенно к искусству – оно было для него воплощением душевного баловства, на которое без толку тратится столько средств и которому уделяется непомерно много внимания… Проще, проще нужно мыслить и жить, любил говаривать Вангелов, многозначительно поднимая палец. Разумеется, это не мешало ему в домашних условиях вкушать технические плоды той же науки, но это уже была другая история.
Арнаудов не только не уважал, но и страшился крутого, деспотичного характера своего покровителя, в его глазах тот представлялся черной тучей, которая при мельчайшем невнимании или непредусмотрительности могла обрушиться градом на его голову. Более того, глубоко в подсознании Григор ощущал в образе Стефана какую-то первобытную угрозу себе самому, ему чудилась расплата за самостоятельность мышления, за сугубо личное отношение к жизни и миру. Однажды вечером, после очередной встречи с Вангеловыми, он рассказал жене о том, как ему приснился Стефан в образе некоего Робинзона власти, единственного уцелевшего правителя пещерного племени или общины, где царили дикие нравы и в ходу были топоры и пики, в боевой раскраске, провозглашенного вождем или жрецом и переименовавшего свои владения в Вангелию. Екатерина рассмеялась и сказала, что это бред, что Стефан часто вызывает подобные ассоциации, но на самом деле он не таков, что он еще не настолько задубел и прекрасно понимает многие вещи, просто он груб, как медведь… Ты что, в адвокаты ему нанялась? – рассердился Григор, и это говоришь ты, музыкантша!.. Это верно, с искусством у него нелады, тут он ужасен, согласилась бывшая пианистка, но ты никогда не замечал, что он очень музыкален? Да-да, у него есть слух, народные песни он исполняет довольно изящно и с чувством… Чепуха! Разве я не помню, как он морщился, когда ты им играла в первый раз?.. Григор, не выдержала Екатерина, почему же тогда ты ему заглядываешь в рот, подмазываешься к нему?.. Во-первых, мы это делаем вместе, а во-вторых, ты сама знаешь почему… Знаю, но тогда нам надо быть объективными и молчать… Это другой вопрос, Тина, совсем другой вопрос…
Арнаудов поглядел на мрачноватое лицо Стефана. У него были и другие, более глубокие причины для тайной нерасположенности к этому человеку, равно как и для внутреннего безразличия ко всему тому, что волновало или хотя бы интересовало этого бывшего пролетария. Человек действия, жадный до работы и успеха, он был обречен судьбой пахать на общем, а не на отцовском поле, для которого ему никогда не было жаль ни сил, ни пота. Больше никогда Арнаудову не довелось испытать того неописуемого упоения от работы, оставшегося в памяти с детских лет, хотя он всегда работал на совесть. Куда бы его ни назначали, что бы ни приходилось делать, он заранее знал, что результаты его труда растворятся в бездонном общем котле, из которого невозможно загрести, сколько пожелаешь и сколько тебе полагается по заслугам. И еще одно – эти результаты, его личные и коллективные, моментально перемешивались и превращались в нечто монолитное и бесформенное, лишенное облика и почерка, не говоря уже о стиле и уровне, и это нечто точно также тонуло в чем-то еще более громадном и безликом – и так до бесконечности. Несмотря на то, что он возглавлял солидную организацию и большая часть работы проходила через его руки и голову, он не мог сказать: это мое личное достижение, этого добился я, Арнаудов, я один. Мрачная душа коллектива – он случайно наткнулся на это выражение в одном бестолковом фельетоне и запомнил его на всю жизнь. Он и сам подобным образом воспринимал общие усилия, переплетения связей и отношений, которые медленно, но верно накрывала темная пелена безличного, выравненного, вытоптанного – просто ему вряд ли удалось бы самому подыскать настолько удачную формулировку. В сущности, именно по этой причине он на протяжении многих лет ориентировался больше на руководящую, нежели на инженерную работу; так, действуя постепенно и методично, он в конце концов оказался не в конструкторском бюро, а во внешнеторговой организации. И теперь рассчитывал, что на худой конец на финише карьеры для него всегда найдется теплое местечко в каком-нибудь торгпредстве в одной из западных стран. Чтобы пожить в свое удовольствие в уюте, при деньгах и без особых забот.
Арнаудов много разъезжал, на восток и на запад, – и постепенно эти два слова утвердились в его сознании в написании с большой буквы – география была вытеснена историей, инженер был задавлен торговцем и доморощенным политиком, чья осведомленность, зачастую поверхностная, но напористая, усиливала в нем инертность и безразличие.
– Выскочки, говоришь, – оборвал он затянувшуюся паузу, во время которой за ним внимательно наблюдал Вангелов. – Согласен, но только с одним условием – не все.
– Кто говорит, что все?
– Не все, Стефан, я знаю много молодых и способных работников. Они – толковый народ. Надо к ним прислушиваться, давать им дорогу.
Вангелов ощутил тонкое острие сопротивления.
– Хочешь записаться в ихние адвокаты? А мне…
– В чьи адвокаты?
– В ихние, в чьи же еще… А мне лепишь ярлык прокурора.
Дурак, забыл об осторожности, корил себя Арнаудов.
– Ни в какие адвокаты я не лезу, и насчет выскочек ты сто раз прав! Я говорю о другом.
– И я – о другом.
– Значит, мы не расходимся во мнениях.
Расходимся, Гриша, еще как расходимся, подумал Вангелов, подталкиваемый своей старой подругой – интуицией, которая часто подменяла ему ум, а в часы просветлений помогала работе мысли. Их знакомство с Арнаудовым началось на деловой основе, первый обмен визитами, первый совместный полет – постепенно они сблизились. Сын извозчика, Вангелов рос в бедности, в окружении грязных улочек и ругани. Днем рыл рвы и каналы, ходил в вечернюю школу. Позднее стал комсомольским деятелем районного масштаба. Потом последовал рабфак, мытарства комсомольского и партийного секретаря, первый пост начальника отдела, первое директорство, затем он получил назначение в министерство. Ему было неизвестно прошлое Арнаудова, о нем между ними не было произнесено ни слова, да и нужды такой не было – он нюхом чуял, что разница – огромная. Григор был начитанным инженером – так о нем отзывались, да это и чувствовалось – он был наделен организаторским талантом, умел руководить, пользовался уважением коллег, поддерживал связи и знакомства в высших кругах. Кругозор Вангелова простирался от грязных улочек и ругани, с одной стороны, до необъятной политической карты мира – с другой, для него инженерные способности служили лишь подспорьем, звеном обеспечения, по буржуазному принципу нанятым по необходимости для выполнения конкретных услуг. Эти услуги были важны в данный момент и могли пригодиться в будущем, но они не решали главные, политические вопросы, для которых требовались иные, недоступные для инженерной мысли технологии. Именно в них, как он полагал, безошибочно ориентировались „вангеловцы" – некая особая дружина, создававшаяся и закалявшаяся в других университетах, университетах жизни. Что знал Григор о настоящей большой жизни? Ничего или почти ничего. Потому-то он так осторожно, даже трусливо защищал выскочек – ведь они родственные ему души, которые используют момент, мировую ориентацию на развитие научно-технического прогресса, чтобы проявить себя, блеснуть, дорваться до власти. Не быть по-твоему, Гришуля, бай Стефан Вангелов тому гарантия, надежная…
Он хотел сказать Арнаудову, что разногласия между ними имеются, они заметны, хоть, как это говорится, они – не антагонистические, но в это время появились женщины с дымящими подносами в руках. Им предстояло обильно закусить, добротно, по-болгарски, сопровождая процесс поглощения пищи неторопливой выпивкой, ради удовольствия, чтобы расшевелить мозги и внутренности, потом перекинуться в картишки и, если позволит время, посмотреть одним глазом субботний детективный фильм.
Станчев забежал на службу к концу рабочего дня. Перед этим он встретился с Бадемовым, тренером и бывшим приятелем Кушевой, последним приятелем. Они беседовали уже по второму разу, устроившись на укромной скамейке на теннисных кортах. Весна уже кончилась, дышал теплом июнь. Внизу, на кортах, под пристальным оком своих матерей и теток тренировались дети – шикарно разодетые розовые существа, на которых возлагались такие же шикарные надежды. Ожидая Бадемова, – как порой фамилии подходят людям! – Станчев наблюдал за юными спортсменами, за публикой, за мелькающими в парке влюбленными парами, за одинокими стариками… Вот проехал велосипедист в рабочей одежде, на руле висела авоська с продуктами. До чего же пестра жизнь – от маленьких теннисистов, будущих мировых чемпионов, до этого озабоченного велосипедиста – и в этом ее прелесть. Однако розовые мальчуганы, с которыми носились, как с писаной торбой, почему-то его раздражали. Станчев обожал детей, любил потрепать детские шелковистые волосики, поболтать со случайным парнишкой на улице, даже попотчевать его мятной конфеткой из своего вечного запаса, которая заменяла ему валидол, но на сей раз он ощутил раздражение. Уж больно много праздно шатающегося, неведомо как обеспеченного и кем воспитываемого народца появилось в наших городах и городишках, уж больно много. Нация баловала подрастающее поколение, и это не случайно – в целых сословиях что-то было утрачено и притуплено, возможно, нюх, опыт, а может, и инстинкт самосохранения – пойди-пойми, как и почему так произошло. Мысленным взором он снова перенесся в детство, настолько непохожее на эти корты, из толпы гибких манекенчиков внизу вырос отцовский дом, станция с бай Захарием, выплыло изможденное, миловидное Дешкино лицо. Нет уже Дешки, она ушла из жизни совсем молодой, унеся с собой свою маленькую тайну. Маленькую ли…
Станчев пощупал сквозь носок свою обезображенную лодыжку и почувствовал неприятную тяжесть в желудке. Ты отмечен судьбой, как-то сказала ему Дешка, смотри не очерствей душой, не стань озлобленным… Да-да, так и сказала, прямо, без обиняков. Сколько воды утекло с тех пор. Допускал ли он, чтобы его меченость брала верх? Конечно же, допускал и не однажды. И ему припомнилась одна история, когда расследование зашло в тупик и, как обычно в таких случаях, как назло появился наглый подследственный, который действовал на нервы и выматывал душу, – то ли просто зануда, то ли ловкий лжесвидетель, по которому плакало новое дело, – вот тогда-то и прижучили этого киномеханика за пропавшие фильмы, а через несколько месяцев оказалось, что вышла ошибка. А почему его взяли? Потому что вел себя невыносимо, дерзил и оскорблял, даже запугивал, значит, был уверен в своей невиновности. И именно эту уверенность ты принял за прикрытие, за попытку контратаковать и вкатал этому засранцу по первое число. Как-то раз Петранка спросила, подготавливал ли он обвинительное заключение на невинного человека. Что же в таком разе следовало ей сказать, правду?
Появился Бадемов, светловолосый, с наметившимся брюшком и невыразительным взглядом, точь-в-точь такой же, как и при первой встрече. Старый холостяк, окруженный добротными вещами и одиночеством, чистенький, кругленький – настоящий миндаль, этот мужчина, наверно, слабо знал не только свою недавнюю подружку, но и людей вообще. Из второй беседы Станчеву опять-таки не удалось выудить ничего существенного.
– Да как вам сказать, – слегка растягивая слова, вещал Бадемов. – Ани любила командовать – набросилась на мою комнату, кухню, все переставила, многое вышвырнула, даже один раз мы поцапались.
– По какому поводу?
– По поводу одной корзинки для теннисных мячей – она с одного края начала расплетаться.
– Чем вы объясняли эти перестановки? Не было ли это…
– Чем не было? – не понял Бадемов.
– Не было ли это намеком на возможный переезд к вам?
– Я же вам говорил – Бадемов не создан для семейной жизни, и Ани это прекрасно понимала.