Я был единственным ребенком в семье и, сколько себя помню, всегда был сексуально озабочен. Мне было лет шестнадцать, когда я познакомился на пляже Х… с Симоной, девочкой моего возраста. Наши семьи состояли в дальнем родстве, и это ускорило наше сближение. Спустя три дня после знакомства Симона пригласила меня к себе на виллу. Она была одета в чёрный передник с крахмальным воротничком. Я начинал догадываться, что она разделяет мою озабоченность, и в тот день мне показалось, что под передником у неё ничего нет.
На ней были чёрные чулки, натянутые выше колен. Я ещё ни разу не видел её попы (это слово, которым я пользовался в разговоре с Симоной, казалось мне самым красивым и эротичным). И я представлял себе, как, задрав передник, увижу её голую задницу.
В коридоре стояла кошачья тарелка с молоком.
— Тарелка — табурелка! — сказала Симона. — Спорим, я сейчас сяду в неё?
— Спорим, что нет! — ответил я, затаив дыхание.
Было жарко. Симона поставила тарелку на скамеечку, встала передо мной и, пристально глядя мне в глаза, уселась прямо в молоко. Какое-то время я оставался неподвижен, затем кровь зашумела у меня в голове и я затрепетал, а она смотрела, как мой член поднимается под штанами. Я улёгся у её ног. Она не шевелилась; впервые в жизни я видел её «розово-чёрную плоть», купавшуюся в белоснежном молоке. Мы долго оставались неподвижными, зардевшись от возбуждения.
Внезапно она поднялась: молоко стекало по её бёдрам до самых чулок. Она вытиралась у меня на глазах платком, поставив ногу на скамеечку. А я в это время тёрся членом оземь. Мы кончили одновременно, даже не прикоснувшись друг к другу. Но когда вошла мама, я уселся в низкое кресло и, улучив момент, пока девочка лежала в материнских объятиях, незаметно задрал передник и вставил руку между её горячих ягодиц.
Домой я возвращался бегом, чтобы поскорее заняться мастурбацией. На следующий день у меня были круги под глазами. Симона внимательно посмотрела на меня и, положив голову мне на плечо, сказала: «Я не хочу, чтобы ты делал это без меня».
Так между нами завязались столь тесные любовные отношения, что нам необходимо было видеться каждую неделю. Можно сказать, что мы никогда не говорили об этом. Я понимаю, что рядом со мной Симона испытывает не поддающиеся описанию чувства, сходные с моими. Я помню, как один раз мы ехали в автомобиле на большой скорости. И я случайно сбил молодую, красивую велосипедистку, словно перерезав ей колёсами шею. Мы долго смотрели на её труп. Ужас и отчаяние, исходившие от этого отвратительного и в то же время изысканного зрелища, напоминали ощущения, которые мы обычно испытываем, видя друг с друга. Симона проста по натуре. Она высокая и красивая; в её взгляде и голосе нет ни капли безысходности. Но она так падка на вещи, волнующие чувства, что малейшее беспокойство придает её лицу выражение, напоминающее о крови, внезапном страхе и преступлении — обо всём, что постоянно лишает блаженства и не даёт покоя совести. Впервые я увидел эту немую, безграничную судорогу на её лице (которая перешла и на меня) в тот день, когда она уселась попой в тарелку. В такие минуты мы внимательно смотрим друг на друга. Мы успокаиваемся и играем только в краткие мгновения расслабленности, наступающей после оргазма.
Нужно сказать, что мы долгое время не занимались любовью. Но при всякой возможности мы предавались своим играм. Мы не были бесстыдниками, скорее наоборот, хотя какое-то тревожное чувство вынуждало нас пренебрегать своей стыдливостью. Так, Симона, попросив меня не мастурбировать без неё (мы как раз стояли на вершине утёса), сняла с меня штаны, заставила лечь на землю и, задрав подол, уселась мне на живот. Я засунул ей в попу палец, вымазанный спермой. Тогда она подложила голову под мой член и, став коленями мне на плечи, подняла попу, придвинув её к моему лицу, которое я приподнял.
— Ты мог бы написать мне на попу? — спросила она.
— Да, — ответил я, — но моча попадёт на платье и на лицо.
— Ну и что, — заключила она, и я сделал то, о чём она просила, но не успел я помочиться, как обрызгал её снова, на сей раз своей белёсой спермой.
Аромат моря смешивался с запахами мокрого белья, наших голых животов и семени. Мы так и лежали неподвижно в этом положении до самого вечера, как вдруг услышали шелест шагов по траве.
— Не шевелись, — попросила Симона.
Шаги остановились; нам не было видно, кто подошёл, и мы затаили дыхание. Поднятая передо мной попа Симоны была поистине убедительной просьбой: эти узкие и изящные половинки с глубокой ложбинкой были само совершенство. Я даже не сомневался, что незнакомец или незнакомка не устоит перед таким зрелищем и тотчас разденется догола. Снова послышались шаги, переходящие в бег, и вдруг я увидел восхитительную Марсель, самую чистую и трогательную из наших подружек. Наши конечности так затекли, что мы не могли и пальцем пошевелить, и вдруг несчастная девочка повалилась в траву и зарыдала. Только тогда нам удалось встать, и мы набросились на её беззащитное тело. Симона задрала ей юбку, сорвала трусики и с упоением показала мне ещё одну попу, такую же красивую, как у неё. Я страстно целовал её, лаская при этом и попу Симоны, усевшейся на спину чудачке Марсель, которая теперь пыталась спрятать от нас только свои рыдания.
— Марсель! — вскричал я. — Умоляю тебя, не плачь. Я хочу, чтобы ты поцеловала меня в губы.
А Симона гладила её прекрасные гладкие волосы, осыпая поцелуями всё её тело.
Между тем в воздухе запахло грозой, на землю спустилась тьма, и упали крупные дождевые капли, принёсшие облегчение после знойного, душного дня. Зашумели волны, но их рёв перекрывали длительные раскаты грома, и при вспышках молний можно было видеть, словно днём, попы двух онемевших девочек, которые я ласкал. Три наших тела охватило бешеное исступление. Два юных ротика выхватывали друг у друга мою попу, мои яички и мой член, а я лежал с раздвинутыми ногами, залитыми слюной и спермой. Казалось, будто я пытаюсь вырваться из объятий чудища, и этим чудищем было неистовство моих движений. Дождь лил как из ведра, и тёплая вода струилась по нашим телам. Оглушительные удары грома потрясали нас и разжигали нашу похоть, вырывая у нас всё более громкие вопли при каждой вспышке, выхватывавшей из мрака наши половые органы. Симона нашла лужицу и вымазалась грязью: она мастурбировала комком земли под хлещущим ливнем, зажав мою голову между измазанных грязью ног и уткнувшись лицом в лужу, и одновременно ласкала попу Марсель, обнимая её за пояс, хватая её за ляжку и с усилием раздвигая ей ноги.
С тех пор у Симоны появилась странная привычка раздавливать попой яйца. Она залезала на кресло вниз головой, прижавшись спиной к его спинке и подогнув ноги, а я в это время мастурбировал и брызгал спермой ей в лицо. После этого я клал ей на анус яичко, а она с наслаждением играла им, проталкивая его вглубь. Когда я кончал, она раздавливала яйцо ягодицами, испытывая при этом оргазм. Припав лицом к ее анусу, я измазывал себя этой жижицей.
Однажды мама застигла нас врасплох. Эта кротчайшая женщина, ведшая образцовую жизнь, безмолвно наблюдала за нашей игрой, а мы даже не замечали её. Наверное, от ужаса у неё отнялся дар речи. Когда мы перестали играть (и начали спешно заметать следы), то обнаружили её в проёме двери.
— Не обращай внимания, — шепнула мне Симона, продолжая вытирать попу.
Мы спокойно вышли из комнаты.
Несколько дней спустя, когда мы «упражнялись» в старом гараже, эта женщина случайно попала под струю Симониной мочи. Пожилая дама отпрянула и посмотрела на нас с печальным, растерянным видом, и это завело нас ещё пуще. Громко хохоча, Симона стояла на четвереньках, повернувшись ко мне попой, а я мастурбировал, задрав ей подол, пьянея от того, что всё это видит её мать.
Целую неделю мы не виделись с Марсель, и вот как-то раз мы встретили её на улице. Эта белокурая, робкая, наивно-благонравная девочка вмиг залилась краской, и Симона поцеловала её с удвоенной нежностью.
— Я прошу у вас прощения, — тихонько сказала она. — В тот раз мы вели себя дурно. Надеюсь, это не помешает нам остаться друзьями. Обещаю вам: мы к вам больше и пальцем не притронемся.
Начисто лишенная воли Марсель пошла вместе с нами и согласилась перекусить у Симоны дома в компании нескольких друзей. На полдник нам вместо чая подали целое море шампанского.
Нас с Симоной чрезвычайно возбуждало зардевшееся личико Марсель, и мы были уверены, что теперь-то она от нас не уйдёт. За столом сидели ещё три красивых девочки и два мальчика; самому старшему из них не исполнилось и семнадцати. Все быстро опьянели, но, в отличие от меня и Симоны, никто не пришёл в возбуждение, как нам бы того хотелось. Из затруднения нас вывел фонограф. Симона пустилась в неистовый рэг-тайм, задирая юбку до самой попы. Остальные девочки, которых она пригласила потанцевать вместе с ней, были навеселе и тоже не стали стесняться. Понятное дело, все они были в трусиках, но эти трусики едва прикрывали их попы. И только Марсель, захмелевшая и молчаливая, не захотела плясать.
Симона, притворившись совершенно пьяной, сорвала со стола скатерть и, подняв её вверх, предложила пари:
— Спорим, что я сейчас у всех на глазах написаю на эту скатерть!
Молодые люди только рассмеялись и не поверили ей. Но один мальчик принял вызов. По условиям пари, проигравший должен был выполнить желание победившего. Не долго думая, Симона села на корточки и помочилась на скатерть; всё больше возбуждаясь от своей смелости, она теряла чувство меры. Так что молодые безумцы уже начали ошалевать.
— Мы спорили на желание, — хриплым голосом сказала Симона проигравшему, — так вот, сейчас я у всех на глазах сниму с вас штаны!
И без лишних слов это сделала. Чтобы не выставить мальчика в глупом виде, вслед за штанами она сняла с него и рубашку. Симона только легонько погладила член своего приятеля, на том дело и кончилось. Она мечтала об одной лишь Марсель, а та упрашивала меня отпустить её домой.
— Мы же пообещали, что вас никто не тронет, Марсель, так почему же вы хотите уйти?
— Потому, — упрямо отвечала девочка.
(Ее охватил панический страх.)
Неожиданно Симона упала на пол, перепугав всех гостей. Словно в эпилептическом припадке, она каталась с задравшимся подолом и голой попой у ног мальчика, с которого только что сняла брюки, и непрерывно что-то бормотала.
— Написай на меня… написай мне в жопу, — без конца повторяла она, словно бы изнывая от жажды.
Лицо Марсель, пристально смотревшей на Симону, до самых ушей залилось краской. Не глядя на меня, она сказала, что хочет снять платье. Я раздел её, а потом снял с неё трусики. На ней остались только чулки и поясок. Я начал ласкать её и поцеловал в губы, но она, словно сомнамбула, прошла через всю комнату, залезла в нормандский шкаф и закрылась там (перед этим она что-то шепнула на ушко Симоне).
Она хотела поласкать себя в этом шкафу и умоляла, чтобы её оставили в покое.
Мы все уже были возбуждены от вина и собственной смелости. Одна девочка принялась сосать раздетого мальчика. Симона встала с пола и, задрав подол, тёрлась ягодицами о шкаф, в котором мастурбировала Марсель и откуда доносилось её прерывистое дыхание.
И вдруг произошло нечто ужасное: послышался шум льющейся воды, и из-под двери шкафа показалась сначала тонкая струйка, а затем и целый ручеёк. Доведя себя до оргазма, несчастная Марсель описалась! Комната огласилась пьяным хохотом, который перерос в грохот падающих тел. В воздухе замелькали ноги, попы и юбки, вымазанные спермой. Жадное стремление к задницам и членам по временам рассыпалось приступами смеха, похожего на непроизвольную икоту. Вскоре, однако, все услышали горькие, громкие рыдания Марсель, сидевшей в своем импровизированном туалете, отныне ставшем для неё тюрьмой.
………………………………………………………………………………………
Полчаса спустя, когда я немножко протрезвел, мне захотелось выпустить Марсель из шкафа. Бедная девочка была в полном отчаянии и тряслась в ознобе. Увидев меня, она пришла в неописуемый ужас. Я был бледен и забрызган кровью, одежда съехала. Позади меня, в жутком беспорядке, валялись голые, потные тела. Двое из нас порезались об осколки разбитых бокалов; одну девочку рвало; нас одолевали приступы безудержного хохота, от которого мы мочились прямо на одежду, на кресла и на пол; вокруг воняло кровью, спермой, мочой и блевотиной. Всё это и без того ужасало, но крик, вырвавшийся из груди Марсель, вселил в меня ещё больший страх. А Симона между тем лежала со спокойным лицом и, выпятив голый живот, гладила ладонью лобок.
Марсель выскочила из шкафа наружу, спотыкаясь и бормоча что-то бессвязное, но, взглянув на меня во второй раз, отпрянула, словно перед ликом смерти; повалившись на пол, она разразилась нечеловеческими воплями.
К моему удивлению, эти вопли придали мне мужества. Как и следовало ожидать, на крик сбежались соседи. Но я даже не пытался скрыться или хоть как-то загладить вину. Наоборот: я пошёл и сам открыл им дверь. Какое зрелище! Вот так потеха! Представьте себе возгласы, крики и чудовищные угрозы родителей, ворвавшихся в комнату! Нас осыпали судорожными проклятиями, срывающимися голосами рисуя перед нами картины суда, каторги и плахи. От этого наши друзья тоже начали кричать. Вспыхнув, словно факелы, они зашлись неистовыми воплями и рыданиями.
Какая мерзость! Казалось, ничто не способно положить предел этой безумной трагикомедии. Марсель, так и стоявшая голой, пыталась жестами и криками передать свое нравственное страдание и невыносимый ужас; я видел, как она укусила свою маму за лицо, пока множество рук тщетно пыталось её утихомирить.
Вторжение родителей лишило её последних крупиц разума. Пришлось вызвать полицию. Об этом неслыханном скандале узнал весь квартал.
От моих родителей не было никаких вестей. Я решил, что благоразумнее будет заранее оградить себя от гнева старика-отца — классического впавшего в детство генерала-католика. Я зашел на виллу с заднего хода, чтобы украсть достаточную сумму денег, а заодно принять ванну в комнате отца, поскольку был уверен, что здесь никто меня искать не станет. В десять часов вечера я вышел на улицу, оставив на мамином столике записку: