- Брось. Вы же все равно опоздаете.
- Нет уж. На такие встречи мы не опаздываем.
***
Они встретились у Головы ровно в половине девятого. Народу на Московском вокзале в это время много, но окрестности Головы были той площадкой, потеряться на которой было невозможно, даже если бы количество приезжающих, встречающих, провожающих, отъезжающих и просто праздношатающихся увеличилось бы вдвое, втрое, да, пожалуй что, и вдесятеро.
Голова была центром главного зала, она возвышалась на темном параллелепипеде не слишком высоко, но, как-то, очень значимо, очень солидно и крепко сидела голова на каменном постаменте.
Голова была нейтрального серого цвета, стирающего все предполагаемые эмоции. Предполагаемые - потому что их, в общем-то и так не было обозначено на лице Головы, но цвет усиливал ее нейтральность, равнодушие к копошащимся под Головой людям, подчеркивал уверенность Головы в собственной значимости и в правильности выбранного Головой пути.
Живой прототип Головы, точнее, давно уже не живой, но когда-то, все-таки, дышащий, разговаривающий, машущий руками, кричащий с дворцовых балконов и топающий ногами, пьющий пиво в Женевских кафе, сосредоточенно строчащий бесчисленное количество статей, тезисов, докладов, памфлетов, занимающийся любовью, трясущийся в автомобиле по московским улицам, живой прототип, конечно, эмоциями обладал. Даже больше чем нужно было у него эмоций. Слишком был эмоционален. Но задачи прототипа и Головы были совершенно разные. Прототип решал проблемы, Голова их решила. Прототип ломал, строил и снова ломал, перекраивал уже сделанное на новый лад, юлил, хитрил, садился сразу на два стула, проскальзывал ужом между сходящимися жерновами опасности, Голове же все это было ни к чему. Голова являлась символом стабильности и хорошо выполненной работы. Настолько хорошо, что результат этой работы менять не следовало. Ни к чему было что-то менять. Опасно было менять. Категорически нельзя. Под страхом смерти - кого угодно и скольких угодно - нельзя. Сотни тысяч Голов и Головок, разбросанных по стране, закатившихся в самые дальние и потаенные ее уголки, словно грузила удерживали над страной невидимую сеть, под которой, в тине, тихо спали старики и дети, солдаты и матросы, мужчины и женщины, воры и милиция - спали и знали, что Головы хранят их покой.
Утро на Московском вокзале - время суетное. Электрички каждые пять минут выдавливают из зеленых вагонов толпы заспанных, хмурых, в большинстве своем граждан, спешащих на службу, московские дорогие поезда высыпают под крыши перронов дробь пассажиров дальнего следования. Снуют, выкрикивая в утреннее небо слова предостережения носильщики, толкающие перед собой железные, лишенные цвета тележки, бродят одетые в нелепые серые костюмчики милиционеры, в общем, суета царит на Московском вокзале по утрам, суета неупорядоченного и не вошедшего в рабочий ритм движения чужих - пассажиров и встречающих и своих - проводников, носильщиков, милиционеров, уборщиц, ларечных продавщиц и дворников. Днем все войдет в деловой, четкий ритм, но до этого еще далеко. Нужно еще окончательно проснуться, опохмелиться, вспомнить, какое нынче число или день недели, осознать, сколько осталось до получки и сколько мелочи в кармане, в общем, непросто утром сориентироваться в бестолковой вокзальной суете.
И только в непосредственной близости Головы можно расслабиться, застыть на месте, уставившись остекленевшим спросонья взором в ограниченное стенами серого зала пространство и быть уверенным в том, что тот, кого ты ждешь увидит тебя наверняка. Можно не водить глазами по сторонам, не выискивать в толпе знакомых - они сами увидят тебя, промахнуться, пройти мимо Головы невозможно.
- Какая точность! - Стадникова улыбнулась и даже игриво раскланялась, едва ли не книксен сделала перед хмурым Ихтиандром.
- Привет, - кивнул Куйбышев. - Ты тоже не задерживаешься. Соскучилась по своему-то?
- А Царев где?
- За пивом пошел, - так же хмуро ответил Куйбышев.
- За пивом? А где это здесь в такое время пиво продают?
- Он найдет. Не было случая, чтобы Царев пива не нашел. У носильщиков возьмет, у проводников... Не знаю, на парь меня, репа болит...
- Нажрались вчера?
- Ну так, - неопределенно ответил Куйбышев. - Слегка так... Чуть-чуть... Вон он идет.
- Пошли на платформу, - буркнул Царев, не поздоровавшись со Стадниковой. В сумке, висящей на худом, квадратном плече Царева громко звякнули бутылки.
Когда из седьмого вагона вышел последний пассажир - пожилая женщина в плюшевом жакете и черной, неопределенной ткани юбке, Ихтиандр кашлянул и покосился на Стадникову.
- А точно вагон седьмой?
- Точно...
- И поезд этот?
- Да.
- Ну что же... Давай пивка, что ли?
Царев молча вытащил из сумки две бутылки пива, сцепил их пробками и дернул резко, с поворотом. Пена с шипением полилась на асфальт платформы, глухо звякнули пробки - Царев умел открывать две бутылки одновременно.
- А девушке? - спросил Ихтиандр.
Царев молча вытащил третью бутылку, ощерясь, закусил пробку и сорвал ее с необыкновенной легкостью, ничуть не изменившись в лице.
- На, Оля...
- Что делать будем? - спросил Ихтиандр, сделав несколько больших глотков.
- Что-что...
- Поехали ко мне, - печально предложила Стадникова. - Он, если что случилось, будет домой звонить...
- Да.
Куйбышев влил в себя остатки пива и согласно кивнул.
- Да. Других вариантов нет.
***
- Он у тебя был?
Стадникова приложила палец к губам и покосилась на телефонную трубку, которую она прижимала к уху.
- Был? Сколько? Три дня? А потом? Выгнала? А куда он отправился? Ясно... Ну ладно, извини... У меня нормально. Слава Богу... Да, да. Все, целую... Да, слушай, если что, может, я перезвоню еще? Спасибо... И ты звони если что-нибудь узнаешь, ладно? Ну, целую.
- Вот сука! - Ольга шваркнула трубкой об аппарат, трубка скользнула по черному пузатому боку старинного телефона и, не удержавшись в держателе, полетела на пол. Не долетела, закачалась, запрыгала как древняя детская игрушка "растягайчик", крутясь вокруг своей оси на витом, перекрученном шнуре.
- Сволочь! Гад! Ненавижу!
Стадникова кричала, топала ногами, не обращая внимания на вопросительные взгляды Царева и Куйбышева.
- Ну что там происходит, - Цареву наконец удалось поймать паузу в стенаниях Стадниковой и он не преминул ею воспользоваться. - Что там, Оля?
Поиски Лекова начались три дня назад, сразу по возвращении с вокзала в квартиру Стадниковой. Точнее, формально Стадниковой - Лекова, но Куйбышев и Саша Царев быстро поняли, что стационарно проживала здесь Ольга. Леков же болтался Бог знает где, иногда брал с собой свою любимую, как он любил выражаться "в концерт", или "на вечеринку", но чаще - исчезал на трое-четверо суток, а то и на неделю, исчезал в совершенно неизвестном направлении, исчезал внезапно и так же внезапно появлялся - иногда совершенно пьяный, разухабистый и веселый, иногда с похмелья - побитой собакой заглядывал Ольге в глаза, дрожащими губами шептал слова извинения, вымаливал прощение и мелочи на кружку пива...
- Слушай, а мы его встретили - такой респектабельный... Думали исправился парень. Деньги начал зарабатывать...
- Ну да. Меня бы спросили. Этот костюм ему приятель один подарил. Они здесь, в этой квартире неделю квасили. Какой-то журналист московский. Насосанный как черт. Бабок немеряно. И одежды с собой навез - целый чемодан. Ну, когда уезжал, костюм и оставил Васильку. Леков-то к тому времени совсем поизносился, - ответила тогда Ольга.
Звонить в Москву начали сразу же. Кудрявцева застали на даче - на Николиной горе. Дача у Романа была настоящая, московская - с телефоном, канализацией, со светом и газом, с ванной - даже дачей эту домину было называть как-то неудобно. Впрочем, до понятия "особняк" она тоже не дотягивала. Деревянный дом, двухэтажный, с башенкой, а в башенке, по витой лестнице подняться - и комнатка с небольшим оконцем. Леков любил в этой комнатке жить. Дружили они с Кудрявцевым - Ольга никак не могла понять, что нашел респектабельный, солидный Роман в Лекове - ленинградском алкаше, правда, и блестящем музыканте, но его выходки, по крайней мере для Ольги все чаще перекрывали музыкальный талант любимого.
Любимого..
Она много раз задавала себе вопрос - зачем ей нужен этот парень, оказавшийся невероятным эгоистом, трусоватым и слабым, случись что - бегущем плакаться ей в жилетку, а через час уже напивающимся водкой до судорог и трехдневной тошноты... Ответить не могла. Чертова любовь... Все равно она не променяла бы его ни на кого из знакомых. Да, пожалуй что, и незнакомых. Песня была такая у Лекова. "Кобелиная любовь"... Часто слушала ее Ольга, пожалуй, чаще чем что бы то ни было. Сучья любовь...
- Я его на вокзал вчера проводил, - озабоченно ответил Кудрявцев на вопрос Стадниковой. - Я на дачу ехал ночевать. Довез его, на вокзале высадил. Он трезвый был. Да, и с деньгами. Нет, нет. все в порядке трезвый, в костюме, чистый, красивый... Я его до перрона довел... Нет, в вагон не сажал. Но до поезда довел. Нет, без чемоданов. Чемоданы он у меня оставил. Сказал, что потом заберет. Да и то - денег у него - на сто таких чемоданов. Сама посуди, Оля - трезвый, стильный молодой человек, до поезда я его, тем более, едва ли не за руку проводил. Может быть, в дороге что случилось?