Это был Господин Эгберт. Вот кто пришел к нам на помощь. Этот тучный, одаренный, бесстыдный буффон, которого я не думал еще когда-нибудь увидеть, позвонил на следующее утро после фиаско в II Bistro.
— Мастер Эгберт! — завопил я. — Что это такое…?
— Я слышал о твоих неприятностях, мой милый мальчик, — сказал он. — Я думаю, все из нашего круга теперь уже слышали об этом. Я не буду спрашивать о деталях.
— А я не хочу снабжать вас ими. Но мне надо смываться.
— Ну, надо думать.
— И?
— Я хочу сделать тебе предложение. Ради старых времен, можно сказать.
— Эгберт — Мастер — не воображайте ни на мгновение, что мы можем продолжать с того места, на котором остановились. Все изменилось.
— Это все, что ты думаешь обо мне, сексуальный приспособленец? Мне больно, Орландо, очень больно.
— Чепуха. Я просто сказал вам, вот и все.
Повисла пауза, и я услышал гиперболизированный театральный вздох на том конце линии. Затем:
— Ты хочешь услышать мое предложение или нет?
— Конечно, хочу.
167
ОТКРОВЕНИЯ ЛЮДОЕДА
— Хорошо, почему бы нам не встретиться?
Я медлил в нерешительности.
— Вы действительно думаете, что это будет хорошей идеей? — сказал я.
— Конечно, я так думаю. Только мои самые грешные сны смягчают боль разлуки с тобой, Орландо. О, ты делаешь со мной такие безнравственные вещи в моих снах.
— Я не могу отвечать за это.
— И я тоже не могу. Где мы встретимся?
— Я буду в отеле Фуллера.
— Когда?
— Как только смогу.
— Ну что ж, этот день подходит, как и все остальные…
— Это не вопрос удобства, Мастер Эгберт — я попаду в беду, если останусь здесь — это была моя личная ошибка, я должен был понять, осознать…
— Приезжай сегодня в полночь — это будет отлично. Я скажу Флавио Фалвио, чтобы он сделал нам специальную выпечку из своих кремовых рожков. Мы истребим ее с банкой персикового черного китайского чая.
— Я не могу — я имею в виду — я должен вернуться сюда, в II Bistro, сегодня ночью.
— Ты имеешь в виду, что ты не хочешь спать со мной. Разве может быть кто-нибудь столь же беспощадным, как освобожденный от чар любовник?
— Я имею в виду не совсем это, Мастер. Да, именно так.
— Ты должен будешь вернуться целомудренным и в безопасности на поезде семь сорок три из Бристоля. Я уверен, что мое предложение — одно из тех…
— От которых нельзя отказаться?
— От которого ты не захочешь отказаться. Кроме того, в моей жизни есть теперь и другой свет.
— о?
— Его зовут Свен, и я перевожу его на салаты на следующей неделе.
— О, тогда я могу догадаться о его судьбе.
— Ты голубоглазый ублюдок, — сказал Мастер Эгберт.
Затем разговор прервался.
Отель Фуллера совсем не изменился. На самом деле, Мастер Эгберт тоже не изменился — он был круглым, жирным, зрелым и смешным, как и всегда.
— Орландо, милый мой мальчик! — завопил он, обвивая руки вокруг меня, почти удуив меня запахом затхлого пота и острого запаха лука.
— Я никогда не думал, что вернусь сюда, — сказал я, освобождаясь из его объятий, в ходе которых мясистые руки начали блуждать, исследуя и сжимая меня.
— Разве кто-нибудь из нас думал? О, позволь мне посмотреть на тебя, Орландо!
Естественно, он посмотрел на меня чуть более долго и задержался взглядом ниже талии.
— Ведите себя хорошо, — проворчал я.
— Не злись на меня, — нагло сказал он. — Это было так давно, а ты такой же милый, каким всегда и был.
— Я бы предпочел, чтобы мы спустились вниз и поговорили о делах, Мастер Эгберт.
Он погрозил мне жирным указательным пальцем.
— Скажи «пожалуйста».
— Пожалуйста.
— Вот теперь все хорошо. Угощайся кремовым рожком. Флавио Фалвио испек их только этим утром, сделал так, как я тебе и обещал. Дорогой Свен просто обожает учиться у нашего Флавио, но я уже сказал, что ему придется быть терпеливым. Немного больше внимания моему рожку и, я думаю, тогда он сможет погрузить свои руки в кремовое многообразие.
Я впился в сладкую, сахарную выпечку, и ванильный крем потек по моему подбородку.
— Можно мне его слизать? — спросил Господин Эгберт.
— Нет. Пожалуйста, только по делу.
Он вздохнул и вздрогнул.
— Ingrate .[130]
— В чем именно состоит ваше предложение? — спросил я.
— Если, как ты сказал мне, тебе нужно уехать — хорошо, Орландо, мой мальчик, у меня есть именно такое место, куда бы ты мог уехать. Тебе там очень понравится.
— Что за место? Где оно находится?
— У него уже есть солидная репутация, которую, я уверен, твои специфические способности могут только улучшить…
— Іде это находится?
— …я не сомневаюсь, что это произойдет мгновенно, иначе не стал бы дел тебе предлагать…
— Где это?
— В Риме.
— В Риме? Рим, Италия?
— Конечно. Небольшой, но стильный ristorante[131] под названием II Giardino di Piaceri.[132] Прямо рядом с Площадью Фарнезе. У него даже есть свой садик на крыше. Подумай об этом: благоухание ночи, средиземноморская луна, аромат бугенвиллии…
— И кто владелец этого рая? — спросил я.
Мастер Эгберт довольно хитро посмотрел на меня, его глаза засверкали таинственным весельем.
— А ты как думаешь?
— На самом деле я не знаю, Мастер. И у меня нет времени на игры…
— Я, — сказал он.
— Вы?
— А почему бы и нет? Это инвестиции в старость.
— А сколько вам уже лет?
— Шестьдесят четыре, и я не планирую упасть замертво со сковородкой в руке.
— Более вероятно, с членом молодого подмастерья.
— Постарайся быть не таким уж ублюдком, Орландо. Как я уже сказал, я рассматриваю это как инвестицию. Проблема в том, что…
— Проблема? — сказал я.
— Да. Шеф-повар, который работал там до нынешнего момента, неожиданно вбил себе в голову добиться разрешения развивать nouvelle cuisine[133] от меня, а ты знаешь, как я это ненавижу. Он начал красить тарелки мазками coulis[134] и обвинять моих посетителей в богатстве. У них его не было, и я оказался в этом случае крайним.
— До нынешнего момента, вы сказали?
— Да, я вышиб его. Ergo,[135] мне нужен кто-то, кто бы занял его место. Это ты, Орландо. Ты никогда не пожалеешь об этом, я обещаю — утебя будут совершенно развязаны руки — ты знаешь, что я полностью доверяю твоим способностям…
— Но я не буду владельцем?
— Ты, конечно же, не ожидаешь, что я сделаю тебе подарок в виде этого ресторана?
— Нет, конечно, нет.
— Хорошо, тогда что? Действительно, ты не будешь владельцем, но разве это имеет значение? Ресторан будет полностью твоим, за исключением названия. Я не буду мешать тебе, я слишком занят здесь, у Фуллера. И я не захочу быть для тебя помехой. Да брось ты, Орландо, я предлагаю тебе уникальную возможность! Бог знает почему — ты никогда ничего для меня не сделал, за исключением того, что позволил мне использовать твое — надо сказать, сочное — тело.
— Возможность сделать что именно?
— Сделать деньги. Для меня в первую и самую главную очередь, но и для себя тоже, если хорошо поработаешь.
— Я знаю все о том, что значит хорошо поработать, Мастер.
— Я не сомневаюсь в этом. Я хочу, чтобы ты отправился туда и восстановил повреждения, которые этот идиот Страделла нанес моему маленькому раю. Расхлебай эту кашу. Сделай так, чтобы посетители вернулись. О, ты знаешь, о чем я говорю.
— Да, думаю, знаю.
— Хорошо? Ты это сделаешь?
Я немного колебался. Затем сказал:
— Я… хорошо… я подумаю об этом.
Мастер Эгберт вскинул руки в недовольстве.
— О чем тут, черт подери, думать? — завопил он.
— Не только я должен все обдумать, — медленно сказал я. — Есть еще два человека, живущих со мной в II Bistro.
— Мальчики или девочки? — спросил Господин Эгберт, его глаза расширились.
— И те и другие.
— Ах!
— И прежде чем вы сделаете любые постыдные суждения, позвольте мне сказать, что они живут и работают со мной. Для меня. И я их работодатель.
— И ничего больше?
Я не ответил.
— Ты не можешь обмануть меня! Я знаю тебя. О, мальчики и девочки, выходите поиграть с маленьким мистером Орландо…
— Не будьте отвратительным. Это не так.
— О, но это так и есть, именно так, разве нет?
— Вздор.
— Хорошо, если ты не можешь без них жить, возьми их с собой.
— Вы полагаете, они не захотят поехать?
— Как их работодатель ты просто им скажешь, что вы втроем переезжаете в Рим.
— А ссли они не согласятся?
— Избавься от них и найми кого-нибудь еще.
Я наполовину привстал со своего стула.
— Я не думаю, что могу сделать так, — сказал я. — Жак и Жанна чрезвычайно полезны для меня — вы просто не понимаете ситуацию…
— Вот это да, ты действительно очарован, разве нет? Ими обоими?
— Я не очарован — не будьте таким грубым. Ничего не было для того, чтобы мне быть очарованным. Да о чем я говорю? Все что я могу сказать: если они не поедут, я тоже не поеду.
— Тогда ты дурак.
— Я опоздаю на поезд, — сказал я, смущенный и расстроенный.
— Так ты ответишь на мое предложение?
— Я сказал вам, мне нужно посоветоваться с Жаком и Жанной. Я позвоню вам вечером.
Мастер Эгберт пожал плечами.
— Это твой выбор, — сказал он, поднимаясь со стула и замечательно целуя меня в губы — я только попытался не допустить, чтобы горячий жадный язык проскользнул внутрь.
— Вот в чем дело, Мастер Эгберт — это не мой выбор, не полностью мой, в любом случае.
Он положил толстую волосатую руку вниз между моих ног и сжал мою промежность.
— Я буду ждать звонка, — сказал он.
Я выбежал из комнаты, скинув кремовый рожок со стола и раздавив его ногой.
К моему полному изумлению, близнецы решили, что это будет отличным решением нашей проблемы.
— Я не могу поверить в то, что слышу, — сказал я. — После стольких лет в II Bistro, после всего, ради чего мы работали…
— Мы можем работать ради всего снова.
— А как насчет комнаты в подвале? Все ваши прекрасные вещи, ваши замечательные сокровища…
— Сокровища можно перевезти. И мы обзаведемся новыми сокровищами.
— И я предполагаю, — сказала Жанна, всегда отличавшаяся практичностью, — что в II Giardino di Piaceri также есть подвал.
— Также как и сад на крыше, — добавил Жак.
Я покачал головой.
— Я до сих пор не могу поверить в это. Никаких прений, никаких возражений, никаких протестов?
— Поверьте нам, мы не можем оставаться в II Bistro. То, что случилось…
— То, что случилось, не может прекратиться так просто, — сказала Жанна. — Это было фантастически, невероятно…
— Да.
— Вы знаете о мощи, которой обладает ваше искусство? Ни Жак, ни я не можем понять ее, но она есть.
Я, с другой стороны, единственный, кто очень хорошо понимал ее.
— Признаюсь, у меня и мысли не было, что оно окажется таким значимым.
Тогда я подумал:
Но тогда — если я могу сделать это — как это может меня не возбуждать? Как это может не вдохновлять меня?
Я сказал:
— Есть еще одно довольно — скажем — довольно специфическое мясо, принадлежащее мне, в холодильной комнате. Я боюсь, что ему придется поехать с нами.
— Конечно. Мясо, как и сокровища, перевозится каждый день.
— Плоть, — сказал я тихо.
— Да, плоть.
О, моя желанная плоть! Raison d’etre[136] моей жизни, смысл и цель моего алхимического искусства.
— Очень хорошо, — медленно сказал я. — Это будет сделано.
Близнецы торжественно поклонились мне.
Позднее той же ночью я поднялся с кровати и отправился к небольшому сундучку, который стоял позади двери в спальню. Осторожно открывая верхний ящик, я запустил свои пальцы сквозь легкие, пахнущие лавандой одеяния, которые там находились — да, нижнее белье моей матери, которое я хранил с самого дня ее смерти. Я забрал его из ее комнаты, спрятал в секретном месте и забрал с собой в II Bistro. Я охранял его так, как шаман охраняет свой талисман, как монахиня бережет свою девственность — с жаром, благородной верностью и преданностью. Всякий раз, когда я изнемогал под бременем своего труда и впадал в меланхолию или депрессию, я открывал сундук, вдыхал этот легкий, утешительный аромат и пробегал своими пальцами по атласному, шелковистому материалу.
И теперь я делал то же самое, закрыв глаза и включив синэстезию; перед взором моего сознания предстал луг, поросший сочной, зеленой травой с пятнышками маленьких диких цветов, сверкающий в солнечных лучах, словно сотнями тысяч бриллиантов. Я услышал ухом своей души звук тихих струн, перерастающий в прекрасную гармонию нежной, колеблющейся мелодии. Теплый бриз ласкал отягощенные фруктами ветви деревьев. Может это были небеса, в которых ныне странствовал ее дух? О…
Затем, достаточно неожиданно и вдребезги разбивая состояние восхищенного безмолвия, в которое я погрузился, мой слух уязвил отвратительный гортанный шум невидимой тубы, играющей на самом пределе своей досягаемости, словно гротескный выхлоп; несомненно, этот звук был вызван влиянием моего так называемого отца, который — я содрогался от понимания этого, но вынужден был это признать — очевидно, оставил свои грязные психические вибрации на нижнем белье моей матери. Даже повторная стирка, очевидно, не смогла полностью уничтожить их. Я выбрал белые шелковые кружевные трусики, извлек их из сундука с величайшей осторожностью, и взял их с собой вниз на кухню.
Моя возлюбленная ждала меня прямо там, где я оставил ее, снаружи холодильной камеры, терпеливая и покорная, и игристая, с маленькими струйками испарины, словно жар из духовок нагрел и расплавил ее холодный жир. Я разделся донага и опустился перед ней на колени, вытянулся вперед, чтобы прикоснуться к ее сочному, темно-красному боку своим лбом.
— Я люблю тебя, — прошептал я, и, клянусь, она задрожала, когда я говорил. — Я полностью доверяю тебе, как никому не доверял. Все мое искусство — твое, моя философия отдает дань твоему смыслу и целям. Моя гениальность берет начало из твоего существования, мои рецепты являются литанией, восхваляющей твое великолепие — ты моя муза, мое вдохновение, мой демон, мое наслаждение и счастье. Чем, о чем бы я был без тебя, моя милейшая любовь?
Я поцеловал ее, и поцеловал снова и снова; мои губы неожиданно скользнули по ее жирным флюидам, и запах ее мясистого пота обжег мои ноздри. Теперь я был эрегирован, дрожал и трепетал. Я развернул шелковые трусики, поднял огромную тушу и положил их на ее нижнюю половину, осторожно натянув их через скользкую плоть. Белое на темно-красном — цвета спермы и крови, основных жидкостей жизни — очаровали меня, и на несколько мгновений я потерялся в странной, мистической задумчивости; говорят, что старый немецкий мистик Якоб Бёме впадал в похожее состояние, пока пристально вглядывался извне и созерцал внутри мерцание отполированного металла, позволяя теряться потоку спиритических знаний, которые становились материалом его эзотерической теологии. Ну что, даже стоя здесь на коленях, восхищенный внутренним безмолвием, я знал, что знания великого и редкого типа похожей формы наводняли мою душу — я не мог ни определить, ни соотнести с категориями его содержимое и объект, но я поглощал его, впитывал его как губка впитывает воду, эту труднодостижимую способность мы называем интуицией. Я видел и понимал фабрику снов, материю мифа, я рассматривал текстуру, в ее превосходном единстве, моей собственной неотвратимой уникальности, которая появлялась передо мной как величайший, лучезарный круг трепещущей плоти, непостижимый и благоговейный.
Моя возлюбленная лежала здесь в ее трусиках.
— Я одел тебя только потому, чтобы испытывать острое наслаждение, раздевая тебя, — прошептал я. — Ты неотразима. Я жажду тебя — о! — как же я тебя жажду…
Как этот старый идиот Баллетти однажды сказал мне:
— È una furia, quest’ amore per la came[137]
Как же он был прав.
Я положил руки на плоть своей любимой и плавно скользнул вниз вдоль ее божественного бока. Нежно, заботливо, я двигался вниз до резинки ее шелковых трусиков — которые медленно окрашивались жиром и кровью — и медленно запустил свои пальцы в промежность. Затем я рванул тонкий шелк прочь, чтобы обнажить скрывающуюся мясистую тайну. Я погрузил туда свою голову, и, высунув язык, потворствовал несказанным удовольствиям.
Рим! Вечный город. Город прошлого, настоящего и того, что будет. Рим, место рождения империи, которая рукоположила цивилизацию с жестокостью тирании. Город культуры, военной славы, город святости и клерикализма, руин и открытий, город императоров, священников, художников и сумасшедших; не зря же маленькая деревня на Тибре была выбрана богами, чтобы управлять всем миром. О, Рим, тебя можно либо любить, либо ненавидеть, и нет ничего среднего — невозможно быть безразличным к этому растянувшемуся, ноги врозь, покрытому охрой, перерисованному и по-прежнему чрезвычайно притягательному соблазну этого города. Юнг отметил, что он всегда удивлялся, глядя на людей, которые посещают Рим мимоходом, также как они могут посетить Лондон или Париж; так как он был уверен, что, находясь под влиянием глубин чьего-либо бытия с помощью духа, размышляющего в сердце этой манящей donna fatale,[138] кто-то может повернуть камень или обойти колонну и неожиданно, шокирующе быть пойманным врасплох лицом, которое в тоже время является и неисчислимо старым, и тотчас же узнаваемым. Прообраз пребывает здесь, Юнг знал и по двум причинам пытался организовать визит в город, но некие таинственные случайности мешали ему сделать это; в 1949-м году он неожиданно без всяких причин упал в обморок, стоя в очереди в билетную кассу.
Я, в свою очередь, уже много лет был сражен в самое сердце нездоровым очарованием и наркотическим восхищением Рима — это напоминало язвы венерической любви или склонность к болезненной апатии, я томился в пламени желания его объятий с тех самых пор, когда натолкнулся на картину Колизея в «Книге древних монументов Ридерс Дайджест» в возрасте двенадцати лет. Ни изображения, ни архивы, ни знания о вкладе в человеческую историю любого другого города, ни до, ни после, так не очаровывали и не пленяли меня, и я до сих пор не могу объяснить это более точно, чем так: некая тайная струна, глубоко скрытая в фабрике психики, была задета и звучала античным очарованием Рима, и его воздействие и сладчайший ассонанс или неописуемый раздражающий диссонанс — и ты становился или беспомощным любовником, или безжалостным врагом; я, бесспорно, первый.
Италия, как и Франция, воспринимает пищу всерьез, но, в отличие от Франции, в Италии нет такого самосознания: назначение даже самого величайшего и самого возвышенного кулинарного стремления для Италии является, прежде всего — набить брюхо, — и только потом уже придти в восторг от палитры красок или ощутить душевный подъем. Кухня Рима более, чем в любом другом городе на полуострове специфична и основана на этой прагматичной философии. Не поймите меня неправильно: домашность, простота, яркость, питательность — отличительные признаки Римской кулинарии — не мешают ей быть в числе самых разнообразных и легко адаптируемых в мире — здесь, например, как минимум двадцать пять различных видов местного ризотто в районе между Римом и Неаполем — но выразительность всегда, скорее, заключается непосредственно в удовлетворении, нежели в поразительной новизне.
Римские шеф-повары обладают навыками профессионалов кулинарного минимализма, достаточно указать на способность превращать самые простые ингредиенты — например, помидоры, хлеб, травы и масло — в нечто чудесное, обладающее качествами величайшего классического блюда, основной составляющей которого является свежесть; более того, поскольку итальянский идеал находится выше чего-либо еще, они настаивают на том, что самый ценный ключ к кулинарному превосходству заключен в сезонности — если это не подходит по сезону, это не будет подано на стол.
Без сомнения, это были принципы честности и непосредственности, которые протеже господина Эгберта в II Giardino di Piaceri, несомненно, презирал, представляя своим посетителям длительное упражнение в дегустационном открытии, которое, принадлежа к французской кухне, чрезвычайно чуждо душе римского гурмана; это было ошибкой в оценке, и моим заданием было ее исправить, и я утверждал, что сделаю это в самое кратчайшие сроки, какие только возможны, восстанавливая то, что было оставлено, отстраивая то, что было разрушено, и, в процессе этого, упрочивая свою собственную репутацию и банковский счет Мастера Эгберта.
Все мы пришли в восторг от II Giardino di Piaceri.
— Оно прекрасно, — проворковала Жанна.
— Идеально, — сказал Жак.
— Уверен, — прошептал я, — что мы здесь будем счастливы. Мастер Эгберт, кажется, сделал нам величайшее благо.
Позже, как вы скоро прочитаете в этих откровениях, я был вынужден изменить это мнение.
Мастер Эгберт сказал мне, что II Giardino di Piaceri переходило по наследству из поколения в поколение до того момента, как он приобрел его, и в это не трудно было поверить, так как я оглянулся вокруг на светло-коричневые стены, отягощенные набросками и рисунками — некогда созданные нищими художниками, без сомнения, в обмен на миску пасты и литр грубого деревенского вина; главная дверь представляла собой витраж из стекла, а кухня открывалась строго в обеденную зону, как и во множестве городских trattorie;[139] столы были покрыты обыкновенным непритязательным белым полотном, а стулья были сделаны из гнутой древесины; на выступе около фута лежал полог, идущий по кругу по всей комнате, где демонстрировалась коллекция глазированных керамических тарелок и тарелок из майолики.
Сад на крыше был роскошным, его украшением были хорошо ухоженные беседки из побегов винограда, которые укрывали приблизительно половину зоны для еды; в теплую римскую ночь, насыщенную лунным светом, можно было легко представить романтичную любовь, расцветающую здесь, возрождение старой дружбы, обмен откровениями — словом, любую деятельность человеческого сердца, которое сделалось мягким от вина и поддержки звезд. В этом было что-то магическое, что-то благодетельное, обещающее маскировку, защиту, доброту и близость. Сзади находилась Площадь Фарнезе, где одинокими ночами скитальцы могли любоваться изумительным пологом второго этажа Palazzo Farnese — Французского Посольства — чей обслуживающий персонал предусмотрительно оставляет свет включенными именно с этой целью.
— Одно из моих самых особенных творений, — сказал я близнецам. — Что-то, чтобы дать им вкус начинающихся чудес. Что-то, чтобы вычеркнуть все воспоминания о причудливых руках, которые превратили это великолепное место в руины.
— Без сомнения, вы не ударите лицом в грязь, — пробормотал Жак.
— У нас есть знания! — закричал я. — Все, что нам нужно — это применить их.
Так мы и сделали.
Ранним утром следующего дня, пока плоть, которую я купил для вечернего открытия, хорошенько мариновалась в своем собственном соку, я вышел и заглянул на Catnpo di Fiori,[140] намереваясь купить несколько листьев салата — немного свежего rughetta ,[141] если быть точным; даже в десять часов в цветочном, фруктовом и овощном магазине все еще была суета, хотя он открылся незадолго до рассвета. Теперь другие торговцы открывали свои прилавки и выкрикивали цены на свои товары, конкурируя с седым стариком и его спелыми неаполитанскими персиками:
— Coraggio, ragazze! Guarda, son'perle![142]
Кухонная утварь из эмали, медные сковороды, противни, сковороды для тушения, формочки для желе… нежные мягкие голубые сыры с местных ферм, и сыры твердые, как камень, козий сыр, овечий сыр, сыр сомнительного происхождения, безо всяких характеристик, кроме своего острого запаха… ослепительные пластиковые принадлежности для кухни и ванной — ярко-красные ведра, дуршлаги, решета, чесночные прессы и держатели туалетной бумаги… джинсы в американском стиле, футболки, боксерские шорты… и везде утренний запах плохо вымытых людей, тягостный сам по себе, приподнятый солнцем нового дня, чтобы уступить цинизму и признать, что истинный товар, словно конец радуги — просто милая идея.
Я совершил покупку у одной из тех беззубых старух, одетых в древний костюм вдовы, которая невозмутимо сидела позади своих легковесных гор салата, обдирая стебельки, пока подушечки пальцев не начинали кровоточить. Она распределяла зеленые листья в побитый жестяной ковш и взвешивала его на старомодных весах с чашами, используя эти маленькие медные гирьки, которые в наши дни можно увидеть только в лавках старьевщиков.
О, но листья были свежими! Они пахли южными холмами и морем, и покрытыми росой полями.
— Tante grazie signora, arrivederla[143]
И в это мгновение неся свой пластиковый пакет салата, я отвернулся от старой женщины и, бесцельно глядя по сторонам, неожиданно получил отвратительный удар: через Сатро,[144] всего лишь немного позади и слева от задумчивого осужденного Джордано Бруно, сжавшего свою книгу непостижимой ереси, я увидел — мне показалось, что я увидел — я знал, что увидел, должен был увидеть, и не мог ошибаться — пузатую фигуру Артуро Трогвилла. Его обрюзгшее одутловатое лицо было повернуто строго от меня.
— Трогвилл! — завопил я.
И он тут же ушел.
14-го января 19- года
Плоть — это его королева Хайгейта. Конечно же! Следовательно, так как она представляет — на самом деле, воплощает — все то, что значит для него плоть, он старается стать единым с ней путем потребления и «поглощения» громадного количества материи. Приготовляя и поедая свое эзотерически приготовленное мясо, он думает, что соединяется со своей матерью, поскольку она является им.
Всякий раз, когда он принимает плоть в себя любым отвратительным способом, он принимает в себя свою королеву Хайгейта. Это, конечно же, и метафорический, и фактический заменитель сексуального расстройства — и мы снова возвращаемся к эдипову комплексу. Как вы знаете, я легкомысленно отбросил это допущение в самом начале.
Вы видите, как все просто, Лучиано?
1. Он испытывает чувство сексуального желания по отношению к своей матери, которое он подавляет с предельной жестокостью и с чувством ужаса; это подавление настолько удачно, что он на самом деле воображает, что та же самая идея принадлежит другим людям — таким людям, как мы, Лучиано — которые были развращены чудовищными фрейдистскими излишками. Он разрабатывает то, что не может допустить — как мы все делаем, на более высокий или низкий уровень.
2. Так или иначе, в некотором роде я сам не понимаю, как его мать становится символом плоти — всей плоти, вне зависимости от ее разновидности. Я уверен, что его преждевременное отлучение от материнского соска в данном случае имеет абсолютную значимость.
3. Истребляя свои омерзительные блюда из мяса, он истребляет заместителя плоти его хайгейтской королевы, и становится единым с ней; это единение является заменой слияния в оргазме, достигаемого с помощью полового сношения. Следовательно, в самом настоящем чувстве, его подавленное желание осуществлено. На самом деле, я не думаю, что для него этот опыт является полноценным заменителем, так как его мать не просто означает или символизирует плоть — она стала плотью.
Какие из этого можно сделать выводы? Мне предстоит долго и усердно размышлять, Лучиано. Конечно, Крисп все еще тошнотворен и омерзителен мне, но я постепенно начинаю показывать это, каким бы унизительным не был этот прием. Вчера я не смог заставить себя прикоснуться к телятине в белом вине, которую подали нам в столовой на обед. Я серьезно думаю над тем, чтобы полностью отказаться от мяса. С момента встречи с Орландо Криспом вкус мяса для меня притупился. (Ты можешь осудить меня за это, Лучиано?) Если бы у этого маньяка была бы некая гротескная возможность напасть на философскую правду — то есть утвердить, что все существующее по природе своего распространения в пространственно-временном континууме находятся в конкуренции — это подводит нас к усовершенствованию, все большему и большему, не жестокости поглощения, а грациозного искусства разделения. Если эта чудовищная теория о конкуренции содержит хоть сколько-нибудь правды, тогда мы должны учиться комплектовать и сохранять наши пространственные ресурсы, чтобы уважать территориальные права остальных, чтобы менять методологию нашей науки от аналитического анализа к интуитивному холизму. Боже, помоги мне. Лучиано, я начинаю говорить, словно Мистик Новой Эпохи! И остается еще один факт — монстр Крисп и я, возможно, солидарны в принципиальном тезисе, но пока совершенно расходимся в причине антитезы и синтеза.
Эти близнецы из его жизни выглядят, словно пара оппортунистов, желающих оказывать ему почти все услуги, если награда того стоит. В любом случае, он отказывается подробно говорить о них. Можно ли ожидать, что это преступление не имеет отношения к другим преступлениям?
Отчет зарегистрирован Лучиано Касти, главным офицером медицинской службы.
Неблагодарный (фр.).
Ресторан (итал.).
Сад удовольствий (ит.).
Новая кухня (фр.).
Фруктовое пюре с соком (фр).
Сад удовольствий (ит.).
Смысл, разумное основание (фр.).
Любовь к телу является всего лишь яростью (итал.).
Госпожа судьба (итал.)
Забегаловка (итал.).
Цветочная площадь (итал.).
Индау посевной (итал.).
Смелее, ребята! Посмотрите на эти спелые жемчужины (итал.).
Весьма благодарен, синьора, до встречи!
Площадь (итал.).