Но на крыльце стоял не Стуков, а давний знакомый Касаткина, райотдельский водитель сержант Родченко.
— Собирайся, Касаткин, едем. Начальство ждет.
В знакомом уже Касаткину кабинете кроме капитана Стукова сидел у стола человек в штатском костюме и с любопытством рассматривал его из-под узеньких стеклышек очков.
— Здравия желаю, гражданин начальник! — как только смог бодро сказал Степан. — Доставлен, значит, по вашему приказанию.
Но капитан Стуков подошел к нему и, чего за ним отродясь не водилось, взял за плечи и даже встряхнул:
— Степан Егорович, равные мы с вами люди. Я, как вам известно, Василий Николаевич, а это — Денис Евгеньевич Щербаков. И не доставлены вы к нам, а приглашены для беседы с капитаном Щербаковым.
Денис поймал себя на том, что в этот миг завидует Стукову. Наверное, в детективных романах здорово преувеличивают радость следователя, когда он после долгих поисков, многих ошибок настигает матерого преступника, когда следователь, покружив по лабиринтам хитросплетений своего противника, может сказать ему: «Вы полностью изобличены в совершенных вами преступлениях. Мне остается лишь напомнить вам, что чистосердечное раскаяние облегчит вам душу и участь в суде».
Конечно же, это радость следователя. И немалая. Нельзя не испытывать гордости за свое профессиональное умение, проницательность, сметку. Гордости и радости от того, что не без твоих усилий в этой разноликой жизни стало чуточку меньше зла…
И все-таки, наверное, для следователя куда большая радость сказать, как два года назад Стуков сказал Касаткину: «Ознакомьтесь с постановлением о прекращении в отношении вас уголовного дела. Можете быть совершенно свободны».
Да, разорвать цепь грозных улик, вернуть человеку свободу, право на самоуважение и уважение других — это высшая радость следователя!
А пока не только радость, но и стимул к работе. Потому что все-таки есть некто виновный в гибели Юрия Селянина. И предстоит до конца пройти путь до этого некто, чтобы исчерпывающе ответить на вопрос: стал ли Селянин жертвой несчастного случая или пал от руки убийцы?…
Значит, снова, уже в который раз, не выполнить своих обещаний отцу и Елене! Сегодня же дать телеграмму в УВД с просьбой о продлении командировки…
— Товарищ Касаткин, — улыбнулся штатский, — а вы в прошлый раз сказали капитану Стукову неправду.
— Это какую же неправду? Сказал все как есть, как было…
— Где же, как было? Не такой вы человек, чтобы в подворотне «соображать на троих» да еще не помнить: где, с кем и сколько выпили, как доказывали тогда. Вот и скажите честно: кто, где и зачем напоил вас в тот вечер?
— Кто?! — Касаткин помолчал, потом, набравшись решимости, усмехнулся: — Должно быть, и верно — вы видите сквозь землю… Короче, проклял я тот день и час, когда к нашему Бочонку согласился ехать на именины.
— К Бочонку? — переспросил Стуков. — Это к Жадовой, что ли? Впервые слышу от тебя…
— К ней, — замялся Касаткин. — Теперь я уж вам, как на духу…
Еще со времен службы в армии Касаткин усвоил правило: не мельтеши перед глазами начальства, понадобишься, оно само найдет тебя, возвысит, покарает. Так Степан и работал в своем гараже, за спины товарищей не хоронился, но и не высовывался, дорогу не заступал никому. А потому январским вечером два года назад, когда он припозднился на работе и к нему вдруг подошла с тяжелой сумкой в руках неведомо как очутившаяся в гараже Надежда Гавриловна Жадова, Степан растерялся. Была Надежда Гавриловна, по таежногорским меркам, начальством немалым — командовала железнодорожной станцией.
Хоть станция и не шибко велика и расположена не на магистрали, а на тупиковой ветке, а все-таки ворота в белый свет. С этой станции, пусть с пересадками и перевалками, в любой конец податься можно.
— Машина у тебя на ходу, Касаткин? — как всегда властно спросила Жадова.
— Вроде тянет, — неопределенно ответил Степан и с досадой подумал о том, что сейчас Бочонок — так звали Жадову в поселке — отправит его, на ночь глядя, невесть куда, а Клава наказывала близнецов взять из яслей.
Жадова так же властно распорядилась:
— Свези меня, Касаткин, домой.
Степан облегченно вздохнул: дорога не дальняя, успею за ребятами обернуться. Он поставил сумку Жадовой в кузов, распахнул дверцу кабины. Надежда Гавриловна грузно села рядом, искоса осмотрела Степана, и машина тронулась. Не знал, не гадал тогда Касаткин, что недальняя эта дорога обернется такой долгой…
Степан остановил машину у дома Жадовой и, позабыв про сумку, совсем было собрался распроститься с пассажиркой, но Надежда Гавриловна опять осмотрела его и сказала насмешливо:
— Может, занесешь в дом поклажу? Мужик ведь…
В доме Надежды Гавриловны прямо у порога в кухне лежала ковровая дорожка, да такая яркая, какой Степану видеть не доводилось. Ступить боязно — наследишь на этакой красоте.
— Ну, чего ты, Егорыч, как петух на насесте топчешься? — почти пропела Надежда Гавриловна. И Степан подивился, каким переливчатым стал вдруг ее басовитый, почти мужицкий голос. — Зашел, так проходи.
«Не иначе мается бабьей дурью…» — встревожился Степан.
— Спасибо за приглашение. Как-нибудь в другой раз. Дома Клава дожидается меня, ребятишек надо взять из яслей.
— Ничего, потерпят и Клавдия твоя, и пацаны… — вроде бы шутливо, но и начальственно отрезала Надежда Гавриловна и вдруг призналась не без лукавства: — Именинница я сегодня, Степан Егорович. День рождения у меня. А какой по счету — не скажу. А ты, Егорыч, в такой день у меня дорогой гость.
От этих слов у Касаткина язык к гортани присох. С чего бы это вдруг он стал дорогим гостем на именинах такой персоны. Однако же, когда Надежда Гавриловна цепко взяла его за руку и потянула за собою в глубь дома, он не посмел противиться. Ему ли противиться воле, пусть даже прихоти такого значительного лица? Надежда-то Гавриловна Жадова ведь не просто заблажившая невесть почему баба. Она — сила! Чуть меньше по значимости, чем Федор Иннокентьевич Чумаков. И Степан покорно позволил ей расстегнуть и стащить с него полушубок и, как бычок на веревочке, послушно поплелся в парадную горницу, откуда в кухню долетали голоса, смех и приглушенная музыка.
И опять Касаткин замешкался на пороге, жмурясь от яркого света тяжелой люстры под потолком, блеска хрустальных ваз и салатниц, разноцветия ковров на полу и на стенах.
— Степан Егорыч Касаткин, — будто в кинокартинах про старые времена, объявила Надежда Гавриловна. — Мой уважаемый всеми сослуживец…
От этих слов Степану стало вовсе неловко, и он почти не заметил, как оказался сидящим за столом, и только потом рассмотрел своих компаньонов.
Напротив Степана, развалясь в кресле, не то дремал, не то шибко задумался Валентин Павлович Пряхин. Несмотря на то, что ему было уже порядком за сорок и должность он занимал по местным меркам заметную — состоял у Надежды Гавриловны Жадовой заместителем по вагонному хозяйству, никто за глаза не величал его Валентином Павловичем, а все называли Валькой Пряхиным. Причиной тому была легкость его характера, постоянная готовность выпить, приволокнуться за любой юбкой, потрепаться, помыть зубы, потравить похабные анекдоты. В поселке злословят, что с хозяйкой дома Вальку крепче крепкого связывает не только служба…
Касаткин кивнул Пряхину. А вот расположившемуся на диване Игорю Петровичу Постникову Касаткин улыбнулся обрадованно и даже рукой помахал приветственно. По своим шоферским делам Касаткин часто встречался с этим автомехаником из колонны высоковольтников, искренне уважал его: башковитый мужик, с понятием.
При виде же соседки Постникова Касаткин обмер, как давеча на пороге при виде редкостной дорожки — рядом с Игорем Петровичем, небрежно кинув на колени руки с унизанными перстнями пальцами и жарко наманикюренными ногтями, беззвучно посмеиваясь чему-то, сидела сама Лидия Ивановна Круглова.
Молодая, дородная, из тех, кого называют вальяжными, была она, смело можно сказать, самой заметной женщиной в поселке. И собой хороша, и первая модница, и, судя по всему, при деньгах. Словом, завидная невеста. Да только не то Лидия Ивановна в чужих краях имела сердечного друга — из поселка она отлучалась по делам частенько и надолго, — не то еще какая причина была тому, только поселковых ухажеров она не жаловала и жила на виду у всех — женщина-загадка.
Скажи кто Касаткину утром, что ему доведется вечером пировать с самой Лидией Ивановной Кругловой, он бы посчитал за глупую шутку. Но похоже, доведется и за одним столом сидеть, и рюмками чокнуться, а то и перекинуться словом. Так, может быть, спасибо Надежде Гавриловне за ее приглашение. Будет потом что рассказать мужикам в гараже.
— Здравствуйте все! — громко сказал Касаткин и вопросительно посмотрел на Лидию Ивановну, но она и бровью не повела.
Зато Валька Пряхин, видно затосковавший по собутыльнику, обрадованно вскинул над столом руки и крикнул:
— А… Товарищ Касаткин! Представитель, так сказать, героического рабочего класса! Рад тебя видеть, Степан Макарыч!..
— Степан, только не Макарыч, а Егорыч, — поправила Жадова. — Кадры изучать надо. — И, ласково коснувшись плеча Касаткина, договорила ободряюще: — Сегодня на моих именинах, — она предостерегающе взглянула на привставшего Пряхина. — Ты дорогой гость. Не стесняйся, налегай, Степа, на водку и закусь. Ешь и пей в свое удовольствие.
Поесть Степан любил и понимал в еде толк. Да и Клава умела кухарничать. Но такие редкостные кушанья да в таком наборе, как на этом столе, он, пожалуй, видел впервые за всю тридцатилетнюю жизнь. Золотился на узорчатом блюде балык, в вазочке краснела икра, лежали на тарелках ломти окороков и колбас, громоздились в вазе румяные яблоки.
«Надо как-то улучить момент да стянуть пацанам и Клаве по яблочку», — подумал Степан, глотая голодную слюну.
И снова он был благодарен Надежде Гавриловне за ее приглашение и не думал уже больше о том, что стоит за ним — бабья дурь, каприз или что-то другое, — и с нетерпением смотрел, как Валька Пряхин наполнил его стакан водкой, а хозяйка щедро накладывала закуску на тарелку.
Касаткин пригладил вихры на макушке, сдернул замасленный пиджачишко, расправил на шее ворот заношенного свитера, поднялся со стаканом в руке и сказал истово: