— Неблагодарный ты, Юрий Павлович. Кто же в поселке не знает, что товарищ Чумаков тебе подсобляет во всем, отличает из всех.
— Отличает… — согласился Юрий, но сразу же колюче засмеялся: — Только вот не все знают, что товарищ Чумаков ничего не делает просто так…
— Ох, Юрий Павлович, не возводи напраслину на хорошего человека. Платить надо добром за добро. Без этого не людская жизнь, а волчья стая, пауки в банке…
— Ох, Филиппыч, голубиная твоя душа… Неужели не понял: жизнь — это пасть зубастая. В ней хоть всего себя изведи на разное там добро, хоть чужое добро век помни, а все равно, как в волчьей стае. Хочешь жить, умей не подставлять свои бока под чужие клыки, а умей сам клацать зубами. Жить надо так, чтобы тебя боялись. — Замолк и добавил, как бы подумал вслух: — Это твой хороший человек как-то объяснил мне… — И уже без прежней хмельной задиристости признался: — А вообще-то, дядя Кузьма, хрен с ним, с Чумаковым, хороший он мужик или малость похуже… С ним у меня — все. Он на днях уезжает в область, а я уже неделю — вольный казак. Заявление подал по собственному желанию, срок еще на прошлой неделе кончился. А товарищ Чумаков возражает, не отдает приказ об увольнении. А потому кадровик тянет с трудовой книжкой, бухгалтерия — с расчетом. Вот и живу в подвешенном состоянии — не работник ПМК и не уволенный.
— Неужто отстанешь от Чумакова? — еще надеясь, что у Юрия с Федором Иннокентьевичем все обойдется по-хорошему, спросил Яблоков. — И куда же ты навострил лыжи?
— Уеду я отсюда, дядя Кузьма. Может, к брату Геннадию в Находку. Подамся там в рыбаки. Может, еще куда подальше, на полярную зимовку. Кем возьмут, хоть разнорабочим… — И с какою-то мукой в голосе, словно душу свою распахивал перед Яблоковым, договорил чуть слышно: — А главное… Главное, дядя Кузьма, нет мне без Таньки Солдатовой жизни. А я ей, как выяснилось, не в масть…
Яблокову были ведомы и суровый характер Тани Солдатовой, и потешавшее весь Таежногорск присловье о «святой троице»: Татьяне, Юрии и Николае Матвееве, которые, как зубоскалили поселковые бабы, только в бане мылись порознь.
Но в тот миг Яблокову стало жутко, как в тот момент, когда на остановке вперился в него взглядом Чумаков. Кузьма Филиппович лишь сейчас осознал, что брань и проклятия Юрия на голову Чумакова и намерение уехать — это вовсе не пьяная болтовня. Что между Чумаковым и Юрием пробежала черная кошка. Нет, разверзлась пропасть вражды и ненависти. И ничто и никто не наведет моста через эту пропасть.
Они уже стояли у распахнутых заводских ворот. Их створки дергались и скрипели на ветру, будто где-то вдалеке выли собаки. Яблокову в третий раз за этот вечер сделалось жутко. И стало боязно отпускать от себя Юрия, у которого что-то неладное в душе…
Яблоков коснулся рукой плеча Юрия и сказал с теплотой:
— Ты вот чего, Юрий Павлович, ты, это самое… Может, проводить тебя до дому? А то шоссейка, машины. Не ровен час, наскочит кто сослепу в метели. На грех, как говорят, мастера нет…
— Спасибо, дядя Кузьма, — тоже растроганно ответил Юрий. — Я заговоренный от всех напастей. И от ветра, и от машин на шоссе, и от… товарища Чумакова. Мать любит поговорку: «Семь лет беды нет — еще семь не будет…» Так что, все будет нормально. А разговор наш не бери в голову. Под газом я все-таки. В общем, все нормально.
Помахав Яблокову рукой, Юрий двинулся по шоссе, и снежное крошево сомкнулось за ним, будто штора на окошке упала. Яблоков шел по заводскому двору и все не мог унять в душе ноющую тревогу: чего все-таки не поделили Юрий Селянин с Чумаковым? Хоть и свел Юрий все вроде бы к пустому: наболтал, мол, спьяну. Не бери в голову. А как не возьмешь? Когда по всему видно, далеко зашло между ними. А вот с чего бы? По службе Юрий Чумакову не ровня и уж никак не помеха. Может, девку или бабу какую не поделили? У Юрки — дело молодое — кровь играет. А Федор Иннокентьевич — мужик и собой видный, и в самом соку… Такие и до молодых баб охочие, и девку не пропустят мимо. Не иначе как замешана юбка. Что еще может быть другого?
Шагая между грудами присыпанных снегом бревен в изголовьи лесотаски, мимо похожих ночью на обгорелые срубы штабелей уже напиленных досок, Яблоков машинально покосился на окна конторы. В кабинете Лукова — темень. Может, в лесопилку пошли вдвоем с Чумаковым. А может, Чумаков нагрянул неожиданно, и Луков еще в пути, вызванный из дому.
С этой мыслью Кузьма Филиппович поднялся на высокое крыльцо барака, где коротали ночи дежурные слесаря.
С крыльца как на ладони был виден кусок возвышавшейся над заводским двором шоссейки. А глаза у Кузьмы Филипповича были еще острые, да и ветер поутих, снежная сетка поредела, и Яблоков увидел, как вскинулись над дорогой яркие сполохи фар, а потом разобрал шум мотора и силуэт промелькнувшего на бешеной скорости бортового ГАЗа с кузовом, крытым брезентовым тентом.
Яблоков знал, что в поселке грузовичков с крытыми брезентом кузовами всего два. Один на товарном дворе станции Таежногорск. Водил его дальний родственник Кузьмы Филипповича Степан Касаткин. Другой, разгонный, — в гараже ПМК высоковольтников. У него вроде бы даже не было и постоянного шофера. За руль его часто садился инженер-автомеханик Игорь Петрович Постников.
«Разве можно при такой малой видимости так газовать, — подумал Яблоков, стоя на крыльце. — Отчаянный какой-то за рулем, вовсе отчаянный. Не сносить ему башки при такой езде. Неужели Степан так лихачит? Не приведи господи, и сам не соберет костей, и если наскочит на кого…
Кузьма Филиппович заспешил в дежурку. Первым делом подкинул в печурку опилок и нарубленных из горбылей полешек. Посидел на корточках перед разрумянившейся печкой, достал из ящика кусок войлока, молоток, щепоть сапожных гвоздиков и уже собрался латать обивку на входной двери, но тут услыхал на заводском дворе рокот автомобильного мотора, топот ног, смех и голоса.
«Вечерняя смена отработала, — понял Яблоков. — Сейчас Володька Поляков повезет их по домам».
Кузьма Филиппович накинул на плечи полушубок и вышел на крыльцо. Овладело вдруг любопытство узнать, провожает ли смену Чумаков. Торопился ведь к пересменку.
И все-таки Яблоков замешкался. Машина с будкой в кузове, заменявшая на ДОЗе автобус, уже тронулась, и Кузьма Филиппович лишь проводил взглядом остывший уголек стоп-сигнала.
Двор опустел, и в темноте скорее угадывались, чем просматривались груды хлыстов, штабели досок. Окна лесоцеха были черными, нежилыми.
«Где же Федор-то Иннокентьевич? — встревожился Яблоков. — Уж не стряслось ли чего? Своими ногами да еще по такой погоде товарищ Чумаков ходить не привыкший».
Яблоков решил обождать еще минут десять, и если Чумаков не объявится, пойти к дежурному мастеру: может, снарядить кого на розыски начальника.
Но едва Яблоков шагнул с крыльца, как над черным заводским двором взметнулся к черному бездонному небу истошный женский вопль:
— Ой! Задавили, душегубы, сердешного! Размозжил злодей колесом головушку…
Яблоков дернулся, как от удара электрическим током. В глазах зарябило от множества людей, бежавших по двору.
«Юрия? Или Чумакова?!» — ахнул он.
Мимо Яблокова пробежали несколько человек, но он не узнавал никого, не различал лиц, он слышал лишь крики, причитания, брань…
— Какого парня угробил!..
— У всех на глазах!..
— Удрал, сволочь!..
Никто не произнес имени погибшего, но Кузьма Филиппович понял, о ком идет речь. Все еще надеясь, что страшная догадка не подтвердится, он ухватил за рукав какую-то женщину и, выстукивая зубами, выдавил:
— Кого задавило? Юрия Селянина, да?!
— Его! Кого же еще?
— Как же получилось такое? — задохнулся Яблоков.
— Лежал он на дороге. С километр отсюда. А тут гад этот сзади, да на всем ходу и давнул Юрия. Подбежали мы к нему, а он не дышит уже…
— Погоди, Лукерья! — признал собеседницу Яблоков. — Ты, часом, не путаешь чего? Как это может быть, чтоб Юрий лежал на дороге, когда я полчаса назад разговаривал с ним у ворот. Был он живой, здоровый. Ну, выпивши… Но не сильно. Мы с ним от автобусной остановки шли до ворот. Шел он твердо, не падал.
— Сама видела, своими глазами. Юрий это, Селянин. Он лежал на дороге — точно.
Ноги у Яблокова стали ватными, и, не подопри его Лукерья своим плечом, он рухнул бы на снег.
— Эх, Юрий! Как уговаривал проводить тебя. А ты все поперек… К брату собрался — в Находку. А уехал так далеко, что ни брат, ни мать с отцом не догонят.
И вздрогнул: на плечо ему легла чья-то твердая рука и над самым ухом прозвучал незнакомый, перехваченный слезами голос:
— Убиваешься, Кузьма Филиппович?!
Яблоков вскинул голову: рядом стоял Федор Иннокентьевич Чумаков. Лицо его в лунном свете будто натерто мелом, губы кривятся, в глазах — беспросветная мгла.
— Господи, почему вы в снегу? Ровно валялись в сугробе… — машинально сказал Яблоков. — Не зацепил ли тот лихач, которого видел я с крыльца? Ведь тоже, как и Юрий, были на шоссейке.
Тот, не снимая своей руки с плеча Яблокова, сказал успокаивающе:
— Не тревожься, Филиппыч, целехонек. А в снегу потому, что сторожей проверял. Ленятся сугробы разгрести у своих будок, вот и выкупался… — И, словно бы очнувшись, продолжал печально: — Да, горькая утрата для семьи, для нашего коллектива и для меня лично. — Глубоко вдохнул кружившиеся на ветру снежинки, закончил деловито: — Жаль парня, но сам виноват, напился до безобразия, так что ноги не несли, лег мешком на дорогу…
Яблоков отступил назад от этих слов Чумакова, ровно бы тот ударил его или нанес кровную обиду.