- Ты наелась маслин и отправилась домой, так? - спросил Машу Светлов-старший тоном следователя, который был близок к тому, чтобы эффектным оборотом подловить подследственного.
- Нет, - осторожно сказала она, - потом я на студии монтировала материал.
- Ага, - подхватил Светлов-старший, предчувствуя триумф, - стало быть, ты поехала на студию...
- Стало быть, - не сдержавшись, закричал Эдик, - ты монтировала материал. Для этого, наверное, тебе и пришлось стоять раком, так что теперь у тебя красные коленки! А может быть, это аллергия на маслины?
- Дурак! - заорал на него отец, взбешенный главным образом тем, что ему не дали довести до конца эффектно построенную комбинацию и разоблачить лгунью.
- Это что, допрос? - ледяным тоном осведомилась Маша.
Что сделано, то сделано. Ничего не попишешь. Первой мыслью Маши было то, как живописно преподнесет семейство Светловых сложившуюся ситуацию её мамочке.
- Твоей маме, наверное, понравится, что её младшая дочка пошла по рукам, - сказала свекровь, словно прочитав её мысли.
Светлов-старший, однако, избрал роль миротворца. По крайней мере, менее всего ему хотелось, чтобы о скандале, происшедшем в его семействе, заговорили знакомые. Если бы они жили в ветхозаветные времена - тогда другое дело. Тогда бы, очевидно, он непременно пригласил всех знакомых, чтобы те разделили с ним его энтузиазм и побили проклятую прелюбодейку каменьями. Однако времена нынче не те, поэтому он попытался урезонить супругу:
- Разве таким тоном, милая моя, разговаривают с родственницей?
Маша покраснела и опустила взгляд на узоры своего любимого бухарского ковра.
- Это самый печальный день в нашей семье, - со скорбной торжественностью продолжал свекор. - И именно ты, Маша, виновата в том, что мы теперь в такой печали. Мы любили тебя как дочь, а предательство дочери это как нож в сердце.
Маше казалось, что ничего глупее в своей жизни она не слышала. Впрочем, это было ещё не все.
- И ведь кого нашла! - прошептал свекор и затряс молитвенно сложенными ладонями. - Милиционера! Какого-то гоя-шмоя!
Самое обидное, если уж на то пошло, было то, что этот самый милиционер, "гой-шмой", выбросил её как использованную вещь. Но об этом было известно только ей.
- Я этого не потерплю, папа! - храбро сказал Эдик, хлопая по руке свою мамочку.
Чего умудренный жизнью Светлов-старший не любил делать, так это горячиться. Он был намерен овладеть ситуацией и устроить так, чтобы никому из близких, включая и Машу, которую он "полюбил как дочь", не сделать больно - не оскорбить и не обругать.
- Потерпишь, - сказал он сквозь зубы, адресуясь к единственному отпрыску. - Сделаешь так, как посоветует тебе папочка. Ты уже проявил себя - у тебя жена встает на карачки перед кем ни попадя.
Да что, в конце концов, Маша теряла? Семейные воскресные обеды, на которых кусок в горло не лезет, потому что все заняты промыванием её мозгов. Все, что можно было впитать полезное, она уже впитала: научилась у свекрови готовить заливное, а объедки с тарелок счищать не в помойное ведро, а в унитаз. Довольно с неё ночных разборок с Эдиком, который по-прежнему все норовил подобраться к ней со своим термометром.
- С меня довольно, - холодно сказала Маша. - Остальное, я думаю, вы решите без меня.
Ее резкий тон пробудил в свекре чувство, близкое к восхищению.
- Если бы ты была моей женой, - мечтательно проговорил он, - я бы сумел с тобой договориться...
- По крайней мере, в этом случае, я уверена, мы не стали бы вмешивать в наши дела родителей, - заметила Маша.
Свекор ей явно симпатизировал.
- Я сделал для Эдика все, что было в моих силах, но он оказался недостоин моих усилий. Я пытался научить его жизни, но он, видно, пошел не в меня. Он слабак.
- Однако вы послали человека, чтобы следить за мной! - воскликнула Маша.
- А ты считаешь, что было бы лучше, если бы мне рассказали об этом чужие люди?
Маша почувствовала, что выдержка изменяет ей и на глаза наворачиваются слезы. Между тем свекор уже с готовностью протягивал ей свой белоснежный, надушенный носовой платок.
- Я хочу, девочка, - сказал он, - чтобы вы оба не горячились. Чтобы все пока осталось по-прежнему. Ваш добрый папочка готов все простить и даже более того...
Что он подразумевал под словами "более того", он не уточнил, а Маше было не до расспросов.
- Не нужно горячиться, не нужно затевать развод, дети мои, - продолжал он. - Кому от этого будет хорошо? Никому не будет хорошо.
Эдик нервно покашлял.
- Никому не будет хорошо, - повторил свекор. - Что ты на это скажешь, Маша? - спросил он. - Признайся, что у тебя на сердце!
Единственное, что было у Маши на сердце в тот момент - это мерзопакостное ощущение, что она, бедная, осталась в целом мире одна-одинешенька. Плюс ещё ужасная усталость.
Она взглянула на Эдика, на лице которого была написана полная покорность судьбе. Он хорошо понимал, что скрывалось за мягкими и обтекаемыми формулировками родителя, который, очевидно, уже успел посоветоваться со своим Яхве и получить соответствующие указания. И он не испытывал ни малейшего желания оказаться в роли ветхозаветного младенца, над которым, как над ягненком, богоизбранный папаша был готов занести жертвенный ножик.
Случилось то, что не могло не случиться. Забыв про термометр и воскресные промывания мозгов, Маша по-" чувствовала жалость к мужу и даже элемент собственной вины. Не так-то просто было все в этой жизни.
- Что скажешь, Маша? - терпеливо повторял свекор.
- Может быть, действительно, надо все оставить как есть, - тихо сказала она.
- Заверяю тебя, что все ещё отношусь к тебе как к родной дочери... Ты постараешься вести себя благоразумно?
Маше это было совсем не трудно пообещать. С Борисом все и так кончено. А с Эдиком у неё все-таки был ребенок. Хотя и мертворожденный. Она сдержанно кивнула.
- Ты знаешь, - продолжал Светлов-старший, - я даже тобой восхищаюсь. Ты такая кроткая. Ты напоминаешь мне Руфь, собирающую колосья.
- Ну уж это вы хватили, - заметила Маша, вытирая слезы.
- Да-да, - кивнул он. - А ещё я хочу, чтобы ты была мудрой. Мудрой, как Сарра.
- Ну этого я никак не могу обещать, - честно призналась Маша. - К тому же Эдик - не Авраам. И даже не Исаак с Иаковом..
- Это ещё неизвестно, - обиделся Эдик. Вспомянув праотцев и праматерей, можно было считать, что ситуация проработана со всей основательностью. И был день, и была ночь. А жизни не было.
XXV
Итак, подруги сидели за кофе и болтали о том о сем. Воспоминания освежили в Маше острое ощущение одиночества. Рита с тревогой заметила, что она опять разнервничалась. Ее дрожащие пальцы накручивали волосы, а ноги словно были готовы вот-вот пуститься в отчаянный пляс.
Конечно, Рита понимала, что для Маши настали нелегкие времена и что лучше бы не оставлять её одну. Однако она нетерпеливо теребила сумочку и всячески давала понять, что ей пора идти.
В конце концов, и у Маши полным-полно дел. Нужно распаковаться, убраться, привести в порядок бумаги, разложить вещи. Словом, работать, работать и работать. Кажется, это единственное, что осталось в жизни.