Словом, ваш отец разбудил меня утром и заявил, что уходит. Я смотрела на этого мужчину, которого любила больше самой жизни, мужчину, доставившего мне столько радости и боли, отца двух моих дочерей, и не могла поверить своим глазам. В кого он превратился? Он подстриг свою плешь модным ежиком. На его шее разом болтались и христианский крестик, и звезда Давида. Когда он успел так перемениться? Когда он стал надевать малиновые пиджаки и лакированные ботинки?
Я спросила его, для чего ему понадобилось уходить. Неужели он не мог вести прежний образ жизни. Ведь я ни в чем его не стесняла. И знаете, что он ответил? Он сказал, что намерен начать "все сначала", наверстать все то, что "упустил" со мной, и вообще удовлетворить "заветные желания".
А ведь он никогда не был глупцом, ваш папа! Напротив, я всегда гордилась его мудростью, его умом. У него были свои недостатки, как у всякого мужчины, но я готова была простить ему все - за его ум... И вдруг "заветные желания"! Наверное, и Соломон не впадал в старости в такой глупый разврат.
Ради этого он бросал меня, мать его детей!
А может быть, лебеди и пряники - не такие уж и мелочи?..
Однако страсть убивает, и ваш отец убил меня...
Теперь вы знаете все, мои милые девочки. Слава Богу, у каждой из вас своя жизнь. Надеюсь, вы будете счастливее вашей мамы.
Еще кое о чем. Я оставляю после себя не так уж мало. На мое имя записаны квартира и дача. В шкатулке драгоценности. В шкафу шубы. Уверена, вы никогда не стали бы ссориться из-за наследства, однако хочу уйти от вас с уверенностью, что сделала для мира между вами все возможное. Поэтому примите безропотно мою последнюю волю.
Дачу я завещаю тебе, Катя. Шубы, драгоценности (ты всегда была к ним неравнодушна, в отличие от Маши), а также те деньги, которые отец положил на мой счет, пусть достанутся тебе. Это будет достаточно справедливая компенсация за то, что наша старая квартира на Патриарших достанется Маше. Я не хочу, чтобы квартиру продавали, разменивали. Маше она нужнее, чем тебе, Катя. Я абсолютно уверена, что она выйдет замуж за своего полковника и им нужно будет где-нибудь жить. Не всегда же он будет воевать, а она мотаться по миру. Когда-нибудь ему присвоят генерала и переведут в Москву... К тому же я хочу, чтобы наша старенькая бабушка доживала век в родных стенах. Я чувствую, что непростительно виновата перед ней, но не могу, не могу остаться...
И еще! Милые мои, сейчас мне придется дочиста расправиться с бабушкиной аптечкой. Проследите, чтобы бабушка не осталась без лекарств. Сегодня же сходите в аптеку...
Ну вот, кажется, и все. Я так устала. Простите меня...
На моей кровати - платье и туфли, в которых..."
XLIV
Маша условилась встретиться с полковником на Арбатской площади около Генштаба, огромного и белого, как Тадж-Махал, но только без восточных мозаик. Приехав немного раньше условленного времени, Маша прогуливалась вблизи западного подъезда, и у неё было несколько минут, чтобы представить себе, каким явится перед ней Волк и какой будет их встреча. Она не могла вообразить его себе иначе, как в полевом камуфляже с расстегнутым воротником, под которым виднелась тельняшка. Впрочем, дело было даже не в этой полевой форме.
У неё в голове не укладывалось, как он впишется в мирный столичный пейзаж и вообще обычную цивилизованную жизнь. Ей казалось, что он и теперь должен появиться здесь в пропыленном армейском джипе с брезентовым верхом или на броне бэтээра в компании автоматчиков в огромных шлемах и бронежилетах. Он должен был быть перепоясан ремнями и в зубах сжимать свою маленькую черную трубку... Она улыбнулась, представив себе, как он спрыгивает с бэтээра, поправляет на носу темные очки, подтягивает ремень, привычным жестом забрасывает за спину автомат... и садится вместе с Машей в переполненный троллейбус. Они отыскивают в карманах троллейбусные талончики, с грохотом проштамповывают их в компостере и едут по Бульварному кольцу до Никитских ворот...
Ей вдруг стало страшно и не по себе от мысли, что он, этот боевой полковник, всю жизнь мотавшийся по дальним гарнизонам и горячим точкам, будет просто не в состоянии прижиться в рутинно-обывательской столичной среде - жить-поживать в квартире на Патриарших, чинно ходить на службу. А как он будет выглядеть среди её знакомых? В гостях? На фуршете? В компании журналистов и телевизионщиков, умников и остряков?.. Она догадывалась как. Неотесанным, грубым солдафоном. Чужаком. Неловким, нелепым, смешным провинциалом... Маша уже слышала, как знакомые, доброжелатели и доброжелательницы, шепчут ей на ухо: "Ты что, с ума сошла? Он же тебе не пара!"
Не успела она как следует развить эту тему, как увидела, что из западного подъезда Генштаба вышел высокий мужчина, в которого вполне можно было влюбиться с первого взгляда. На нем были белые джинсы, черная джинсовая рубашка и легкие кроссовки. В руке небольшой плоский дипломат. Через секунду он уже шагал прямо к Маше, а она знала, что не может влюбиться в него с первого взгляда по той простой причине, что и так уже была в него влюблена.
- Я люблю тебя, - прошептал Волк, ловя губами слезы, которые покатились у неё из глаз. - И никогда больше не оставлю тебя одну.
Потом он положил ладонь ей на плечо и внимательно заглянул в глаза.
- Почему ты плачешь? Что случилось?
- Ничего, - зачем-то соврала Маша. - Это от радости.
- Так не радуются.
Он обнял её и повел к автомобильной стоянке.
- Вчера умерла мама, - сказала Маша.
Волк остановился и ошеломленно покачал головой.
- Да, - повторила она. - Она умерла. Покончила с собой.
- Как? - спросил он. - Почему?
- Из-за лебедей, - грустно ответила она, вспомнив мамино письмо. - И из-за пряников... В общем, это долгая история.
- Я здесь, я с тобой, - сказал он, прижимая её к себе.
- Я так тебя люблю! - выдохнула она. - Если я тебя потеряю, я этого не переживу.
- С какой стати тебе меня потерять? Я здесь, и я весь твой.
- Завтра похороны, - сказала Маша.
- Я буду.
- Это не обязательно...
- Нет, - сказал он. - Обязательно. Ты больше никогда не будешь чувствовать себя одинокой. Через два месяца я разведусь с Оксаной, и мы поженимся. Я всегда буду рядом с тобой.
- Большего мне и не надо...
Им не пришлось садиться в троллейбус, потому что он подвел её к новенькой серой "Волге" с правительственными номерами и водителем, усадил её на заднее сиденье и сам сел рядом.
Она знала, что немного позже расскажет ему все-все, но теперь лишь положила голову ему на плечо и тихо проговорила:
- Она так и не узнала, какой ты. Не увидит нашего ребенка..
- Когда он родится, ты расскажешь ему о ней... Ведь он родится, правда?
Его глаза заблестели от счастья, когда Маша наклонила голову в знак согласия. Она поняла, что все в её жизни определилось само собой.
- Поехали прямо на Патриаршие, - попросила она.
XLV
Похороны прошли тихо и скромно. Мама упокоилась в самой глубине Ваганьковского кладбища, где лежали её сиятельные дворянские и советские предки. Было лишь несколько человек - самые близкие. Бабулю оставили дома по причине крайней ветхости, а у отца хватило совести явиться без любовницы.
Сначала гроб внесли в кладбищенскую церковку, отстояли заупокойную, а потом поставили перед узкой, тесной могилой, стиснутой со всех стороны соседними оградами. В яме виднелись истлевшие боковые доски других гробов, сплошными рядами уложенных под неглубоким слоем земли.
- Боже мой! - вырвалось у Маши, когда она взглянула на покрытое гримом лицо мамы при дневном свете. - Из неё сделали какую-то Мальвину!
Не было ни длинных речей, ни надрывных восклицаний. После скупых прощальных слов гроб опустили в могилу и засыпали.
Потом все медленно двинулись к выходу. У отца на лице было написано такое выражение, словно его жестоко обманули или даже предали. Одна щека была залеплена двумя полосками пластыря.
- Как ты? - обратилась к нему Маша, все острее ощущая общую, в том числе и свою, вину за все случившееся.