— Из Риги — отвечаю я.
— Как звать?
— Шимма.
— Фамилия?..
— Это все… Других имен у меня нет.
— Что?..
В обширной комнате наступает тишина. Пристав до того изумлен, что даже не сердится.
— В центре столицы… Да что же это такое!.. Бродяга… Не помнящий родства… А фамилия твоего отца?.. — снова обращается ко мне начальник…
— Я не знаю отца…
— А мать?..
— Тоже не знаю…
— Ах, ты… — из уст пристава вырывается длинное ругательство, и он кулаком ударяет по столу.
Не знаю почему, но я не испытываю никакой боязни.
Мне даже нравится, что привел пристава в состояние сильного озлобления.
Долго тянется допрос. Представитель столичной полиции всячески старается выжать из меня хоть какое-нибудь признание, а я в свою очередь не уступаю и твержу свое бесконечное «не знаю».
Борьба кончается вничью.
Меня водворяют в одиночную камеру и выдают суточный паек.
Растет дело непомнящего родства. Мою камеру посещают старшие и младшие чины казанской полицейской части и какие-то штатские люди… Последние особенно заинтересованы мной. Заглядывают в глаза, измеряют рост и всячески обнюхивают.
Догадываюсь, что меня принимают за очень важного преступника. Понемногу начинаю фантазировать и, как всегда в подобных случаях, творю легенду. Я не бродяга, а великий революционер. Я только что бросил бомбу в Зимний дворец и поднял на дыбы всю страну. А я сижу здесь в камере и смеюсь над приставом и над штатскими, изо всех сил старающимися узнать меня.
— Эй, ты, безыменный, собирайся!..
Меня куда-то отправляют под строгим конвоем.
Приводят в сыскное отделение. Здесь мне уже становится страшно. Добрый час меня фотографируют в разных видах. Потом раздевают догола. Заносят в протокол мои приметы и тут же приходят к заключению, что я несомненно иудейского происхождения. Затем сбривают мне волосы и снова фотографируют.
Начальник отделения, высокий, дородный старик в жандармском мундире, с белыми аксельбантами на широкой выпуклой груди, пытливо вглядывается в меня большими влажными глазами и пальцами расправляет усы.
— М-да… — произносит он и, позванивая шпорами, уходит.
Протокол начинается словами: «20-го сентября 1888 года задержанный неизвестного звания человек…», но нигде не упоминается, что я сам явился в полицию.
День заканчивается мучительно длинным допросом, производимым следователем.
В памяти моей четко живет этот человек в длинном сюртуке, с шелковистой черной бородой. Он ласков и приветлив. Приглашает сесть в мягкое кожаное кресло и угощает папироской. У меня от этой ласки кружится голова.
— Давайте поговорим по душам, — начинает следователь, усаживаясь напротив меня. — Можете быть со мной вполне откровенным. Вы видите, я даже не стану ничего записывать. Побеседуем просто. Я знаю, что очень тяжелое обстоятельство могло вас привести к нам. Что ж, бывают такие случаи… Но из этого еще не следует, что вы должны себя окончательно погубить… Вы, наверное, сами знаете, что за бродяжничество закон карает сильна. Вас закуют в кандалы и сошлют в Сибирь, Там, среди снегов и вечного мороза, вы встретите свой смертный час. Зачем это вам? Вы еще так молоды… Может быть, вас ждет счастливое будущее… Лучше последуйте моему совету и расскажите мне всю правду… Могу вас уверить, что получите свободу, а если обстоятельства позволят, мы вам окажем и материальную поддержку…
Долго еще говорит следователь, лаская меня черными, немного выпуклыми глазами.
Я слушаю, низко опустив голову, и по каплям собираю всю силу моей воли, чтобы не поддаться соблазну.
Этим допросом заканчивается последний акт моей драмы. Меня отправляют в Дом предварительного заключения.
За мной захлопывается дверь жизни.
Живу без имени. Меня зовут — «Тринадцатый номер».
Живу в нижней галерее. Моя камера имеет четыре с половиной шага в длину и три в ширину. Но от меня зависит увеличить это число, уменьшая величину шага. Дверь массивная, с круглым глазком посредине. Напротив входа- высокий покатый подоконник. Небольшое окно, украшенное толстой железной решеткой, льет слабый, мутный свет, похожий на вечерние сумерки… На левой от двери стене висит железная койка с подстилкой, одеялом и подушкой. Она прикреплена к стене, и откинуть ее может только дежурный надзиратель. Для этого у него имеется ключ. Напротив койки у другой стены висит квадратный лист железа это стол. Немного ниже такой же кусок, меньших размеров и тоже прикрепленный к стене, служит стулом. Надо всем этим висит черный рожок газового освещения. В правом углу — унитаз. И больше ничего.
Но, боже мой, до чего я счастлив!.. Я один. Мне тепло. Я сыт и одет. На мне казенное белье. Ношу из толстого серого сукна штаны, куртку, халат и круглую шапку без козырька.
Жаль — нет зеркала. Хочется посмотреть на себя.
Что и кого я оставил за стенами этой тюрьмы? Пусть без меня живет мир, населенный алчным и злым человечеством.
Кто мешает мне в небольшой камере создать свой собственный мир?.. Да, здесь можно помечтать… О чем только не передумаешь…
Времени там много… А какая здесь тишина!..
Однажды просыпаюсь от коротеньких, торопливых стуков. Кто-то стучит за стеной. Так стучат телеграфисты.
Нетрудно догадаться, что рядом со мною живет другой заключенный и что стуки имеют известное значение. Он, наверное, желает установить между нами связь. Но я не умею отвечать.
Еще очень рано. В камере темно. Не могу уснуть. Жду повторных стуков. А когда мелкая дробь снова раздается, я набираюсь смелости и суставом указательного пальца тоже пробую постучать. После этого за стеной прекращаются сигналы навсегда.
Чуть свет по каменным гулким галереям раздаются лязг ключей и громкие выкрики надзирателей: «Кипяток!», «Кипяток!», «Кипяток!».
Открывается камера. Входит молчаливый надзиратель, зажигает газ, откидывает «стол», кладет хлебный паек и, не проронив ни слова, удаляется, хлопнув дверью.
Кипятком не пользуюсь, потому что не имею чая и сахара. Но зато мне предоставляется право ждать обеда.
Постепенно блекнет моя радость. Незаметно подкрадывается тоска. Мысль о том, что я забыт, меня начинает тревожить. С нетерпением жду появления надзирателя.
Интересуюсь каждым звуком, малейшим шорохом, доносящимся извне.
Ежедневно за два часа до обеда пользуюсь прогулкой. Меня выводят из камеры и направляют во двор.
Здесь на асфальтированном дне каменного колодца сереет круглая постройка, состоящая из очень большого числа треугольников, наглухо отделенных друг от друга массивными перегородками. Каждый такой треугольник и является местом для прогулки. Отсюда можно видеть небольшой кусок неба и желтое пятно стены тюремного замка. Подобно волку в зоологическом саду, мечусь по клетке, откуда меня убирают ровно через сорок минут.