— Вот что, милый, — после коротенького молчания продолжает Кастецкий, обратного этапа можно избежать, если согласишься работать у меня в конторе. Рага пустяшная, и я уверен, что справишься легко. Вести надо всего две книги. Я буду платить… Имей это в виду. Два рубля в месяц тебя вполне устроят… Первое жалование пошлем на родину, откуда тебе вышлют новый паспорт, и ты выйдешь на волю… Согласен?
— Да, — отвечаю я, облегченно вздохнув.
Кастецкий встает с места. Он ужасно худ, и белый китель висит на нем, подобно флагу в тихую погоду. Узкая длинная спина изогнута, а белые, бескровные руки дрожат мелкой дрожью.
— Ну, вот мы и покончили… Завтра после поверки придешь сюда… Здесь и питаться будешь.
Выхожу из канцелярии, полный сомнений и непонятной робости.
Мне хочется рассказать о происшедшем Брындюкову и посоветоваться с ним.
На другой день становлюсь конторщиком. Смотритель усаживает меня за свой письменный стол и раскрывает предо мной большую канцелярскую книгу.
— Здесь, — говорит он, — ты будешь заносить весь живой и мертвый инвентарь, принадлежащий тюремному замку Туркестанской области. Живой инвентарь — это арестанты, а мертвый — все предметы, обслуживающие заключенных. Понял? Ну, да это мудрость небольшая, — добавляет Сигизмунд Викентьевич и подает мне вторую книгу, приходо-расходную. — Ну, вот, продолжает он, — а теперь возьми вот эту кучу счетов, расписок и препроводительных документов и разноси их по этим двум книгам. Сделаешь молодцом будешь…
Смотритель выходит из канцелярии, а я приступаю к работе.
Новое дело, совершенно незнакомое, пугает меня, а посоветоваться не с кем. Но делать все же надо.
Проходит неделя, и я понемногу начинаю осваиваться.
Становлюсь настоящим тюремным конторщиком.
Смотритель мною доволен и велит Федосеевне посытнее кормить меня.
Живется тихо; мирно и безобидно. Я почти не ощущаю тюрьмы, и временами мне кажется, что живу на свободе.
Брындюков частенько заходит ко мне, и я ему читаю те немногие страницы, какие успеваю сочинить между делом.
В наших отношениях я замечаю резкую перемену.
Брындюков иа покровительственного тона переходит в вежливый, а иногда говорит мне «вы». И, видимо, гордится моей дружбой.
Сегодня он приносит мне небольшой счет на сумму сорок копеек и говорит:
— Очень мне понравилось твое вчерашнее сочинение. Уж больно хороша Татьяна Ильинична, которую вы так сердечно, можно сказать, представляете…
Брындюков уходит, а я механически раскрываю приходо-расходную книгу и заношу счет. И вот тут меня поражает непонятное и пугающее слово «розги». В счете сказано: «Уплачено за арбу розог сорок копеек».
Почему розги?.. Кому это нужно?.. Для какой надобности?..
Эти вопросы огненными кругами вертятся перед моими глазами, и мне становится не по себе.
Хорошо запоминаю это ясное апрельское утро. Окно в канцелярии открыто, и сквозь железные прутья ворот мне видны далекая степь и нежно-зеленый горизонт горячего восточного неба. Светлый простор, украшенный густой созревающей зеленью, голосистое чмоканье небольших, никогда невиданных мною птичек с темне-синими головками и желтыми широкими хвостами, миндальный запах отцветающих акаций…
И вдруг среди мирной тишины раздается резкий человеческий крик.
В тюрьме смятение. Выбегаю во двор и останавливаюсь в тяжком недоумении. Два надзирателя ведут под руки старого кандальника Рустама. Длинная серебристая борода и белоснежная чалма, надвинутая до широких черных бровей, делают его похожим на почтенного, всеми уважаемого патриарха.
На самой середине двора между корпусом тюрьмы и нашим домиком поставлена широкая скамья, бочка с водой и горка коричневых прутьев с желтыми пупырышками. Полукругом стоят: солдаты местной команды, несколько надзирателей, караульный офицер и сам Сигизмунд Викентьевич, согбенный и бескровный человек с трясущимися руками.
Рустам выступает прямо, с приподнятой головой, и в его больших черных глазах пылает гнев и презрение.
Старик он гордый и сильный. Это не он криком нарушает тишину, а его сын Мамед, который стоит у решетки камеры и посылает кому-то свои проклятья.
К розгам подходит Брындюков. Опытными руками он выбирает наиболее длинные и крепкие прутья и опускает их в бочку с водой.
У меня сердце замирает в груди, а голова начинает кружиться.
Сейчас станут сечь Рустама. С него сорвут халат, чалму, обнажат его тело — и Брындюков… Неужели Брындюков?.. Да, это он, широкоплечий, добродушный, наивный солдат черняевской армии.
А Рустам — ни звука. За него говорят кандалы мелким перезвоном и кричит его сын.
В наступившей тишине слышны свист розг и порывистое дыхание лежащего на скамье Рустама. Его седая борода, свисая, достигает земли.
Не могу этого видеть. Прячусь в конторе, но здесь слышны свист прутьев и хрипы старика Рустама.
По окончании экзекуции смотритель, входит в канцелярию. Он очень возбужден. В выпуклых и влажных глазах светится радость, а на бескровных губах играет улыбка. Маленькую черную бородку с кончиком, загнутым в виде запятой, он держит в пальцах и, пританцовывая, шагает взад и вперед по конторе.
Гляжу на него с чувством острой ненависти. Омерзение вызывает во мне каждое движение, каждый жест этого полусумасшедшего человека.
— Видал историю?.. А? — бросает он, не переставая шагать.
Молчу.
Делаю вид, что очень занят, и бессознательно перелистываю инвентарную книгу.
— Азиаты проклятые… Вот уж действительно басурмане… Десять лет продолжают бунтовать против нас… Не признают, дикари, царской власти…
Кастецкий останавливается перед письменным столом и, обдавая меня похмельным перегаром, продолжает:
— Эмир бессилен, конечно, бороться со своими верноподданными. Но мы ему поможем… Видел Рустама? Ни одного стона… Сукин сын!.. Эти крестьяне убийцы… Ты не думай, что мы их напрасно наказываем. Они убили трех баев, разорили богатейшее поместье… Но ничего… Усмирим мы их… Ты не думай…
Смотритель не договаривает — его прерывает необычный многоголосый шум, доносящийся из глубины двора.
В контору вбегает один из надзирателей, бледный, растерянный…
— Ваше благородие… В первом отделении неблагополучно… Вышибают двери…
Смотритель окончательно сгибается, руки сильнее трясутся, и последние капли крови отливают от лица.
Из окна камер видны толпы бунтующих арестантов.
Мелькают полосатые халаты, сжатые кулаки, возбужденные лица; черные и седые бороды, и все громче и яростнее несутся вопли, проклятья и угрозы восставших.
Из маленького караульного домика выскакивает офицерик. Он крепко сжимает в дрожащей руке саблю, и в его небольших серых глазах трепещет страх.