И я путаюсь, краснею и сбивчиво лгу… «Я даю уроки жене Мирошникова и сочиняю роман, для того чтобы напечатать его в Москве или в Петербурге…»
Соня заинтересована. Даже голос у нее меняется, и все, что она говорит, носит уже серьезный, вдумчивый и осторожный оттенок.
— Да?.. Вот как!… Это очень интересно… Я ужасно люблю литературу… Люблю классиков… У меня и сейчас лежит Достоевский… Жаль, что темно: мы могли бы войти к нам, и я показала бы свои книги… Но у нас ни свечей, ни керосина…
— Почему? — невольно вырвалось у меня.
Соня некоторое время молчит, а потом упавшим голосом отвечает:
— Так случилось… Отец должен выслать из Бухары немного денег… А я за свои уроки получу лишь первого…
Я этой весной окончила гимназию, — неожиданно добавляет она.
А во мне уже закипает буря. Для меня все становится ясным.
Рядом со мною сидит образованная девушка, но очень бедная. Мне даже приходит мысль, что мать и дочь питаются сбитыми мною каштанами. Нет сомнения, что они голодают.
— Можно мне на минутку сбегать домой? Я сейчас вернусь.
— Пожалуйста… Я спать не собираюсь.
Срываюсь с места, мчусь по мягкой, немощеной улице.
Мы сидим за небольшим столчиком в крохотной комнатке, освещенной двумя стеариновыми свечами, принесенными мною. Небольшой шкафчик с книгами, в противоположных углах две узенькие койки, покрытые белыми тканьевыми одеялами, небольшой письменный столик, три венских стула — вот и вся обстановка.
Но дышится здесь легко, и мне кажется, что я попал в родной дом. Соня читает мне вслух сочинение Достоевского под названием «Преступление и наказание». Как просто и как понятно написана эта книга! Сильнее всего меня поражает правдивое и точное описание Петербурга, осенних улиц, слякотной погоды и людей.
Я весь во власти этих памятных минут, и мне хочется остановить время, и долго, долго сидеть вблизи чудесной девушки и слушать тяжелую повесть о страшной жизни искалеченных людей…
Вдруг неожиданно открывается дверь и входит маленькая старушка с воспаленными, подслеповатыми глазами.
— Мама, это тот молодой человек, что так много сбил каштанов!
Тонкие губы старухи растягиваются в улыбку, и она приветливо кивает мне головой.
Встаю. Меня снова связывает неловкость.
— Очень приятно… Будем знакомы…
Это говорит старуха, подозрительно щуря глаза на свечи и на Соню.
— Пожалуйста… Я тоже… очень рад… До свидания… Меня ждут…
Ночью вспоминаю эти бредовые слова, произнесенные мною, и заливаюсь горячим стыдом.
Отныне моя жизнь раскалывается. Обязанности номерного исполняю механически, бездумно, но зато все мысли, желания, мечты и все, чем полон человек в двадцать четыре года, живет в маленькой бедной хатенке, где обитает она — чей голос поет в моем мозгу и чье дыхание улавливает мой настороженный слух.
Иногда рассудок силится доказать, что человек в моем положении не имеет права на любовь. Мое звание номерного, моя необеспеченность, малограмотность, невежество не могут служить украшениями для того, кто хочет итти по пути любви. Ведь если Соня узнает, кто я, она отвернется, и никогда ее чистые глаза не взглянут на меня.
Знакомлюсь еще с одним интересным посетителем наших бань.
Его зовут Харченко Петр Данилович. Он тоже бывший солдат черняевской армии и однополчанин Мирошникова.
Мой хозяин относится к Харченко почтительно, с большим вниманием, и даже заочно называет его по имени и отчеству.
Мне известно из рассказов Хасана, что Харченко на военной службе, как младший унтер-офицер, подчинялся фельдфебелю Мирошникову. А теперь бывший начальник явно лебезит перед бывшим подчиненным.
Вначале поведение Ивана Захаровича меня удивляет, но впоследствии, когда узнаю, кем сейчас является Харченко, мне все становится ясным и понятным.
Харченко, как и покойный Сыркин, всегда занимает первый номер. Он тоже любит париться, отдыхать в предбаннике и пить холодный яблочный квас.
Он обладает привлекательною наружностью и кажется моложе своих сорока лет. Петр Данилович немного выше среднего роста.
Темнорусые вьющиеся волосы очень идут к его смуглому энергичному лицу, украшенному небольшими черными усами.
Однажды, когда Харченко после крепкого пара ложится отдыхать, а я подаю ему неизменный яблочный квас, он вступает со мною в беседу.
— Ты, должно быть, не здешний?.. Что-то раньше не встречал тебя…
Охотно отвечаю посетителю и уж заодно кое-что рассказываю из моей жизни. Я ему вполне доверяю, ничутьне обижаюсь за его обращение со мною на «ты», вообще этот — человек мне нравится.
Между прочим, неожиданно для самого себя, упоминаю о том времени, когда я, будучи проводником на южном берегу Крыма, лично познакомился с великим князем Константином Николаевичем.
— Да неужто!.. — вдруг восклицает Харченко. Черные живые глаза его вспыхивают, и сам, распаренный и румяный, слегка приподнимается от удивления. — Самого князя!.. Адмирала!.. Отца нашего Николая!.. Неужто правда?!
— Какая мне цель лгать!.. Меня в Крыму все знают… Королеву Наталью возил… Ротшильда… и мало ли еще кого…
Стараюсь голосу моему придать равнодушный оттенок и этим доказать, что не очень горжусь.
Вот с этого момента и начинается мое знакомство с Харченко, перешедшее потом в дружбу.
От него узнаю, что он служит управляющим у великого князя Николая Константиновича, сосланного в Ташкент за то, что женился на дочери полицмейстера города Казани.
— Разве великих князей ссылают? — задаю я вопрос, крайне заинтересованный сообщением Харченко.
— По приказанию царя можно и великих князей ссылать. А я все же доложу великому князю о тебе. Ему будет любопытно.
Позже узнаю от Петра Даниловича интересные подробности из жизни знатного арестанта.
— Ежели посмотреть на него издали, то можно принять великого князя за обыкновенного сарта, — рассказывает мне Харченко. — На нем шелковый полосатый халат, а на бритой голове самая что ни на есть простая азиатская ермолка. А когда ближе подойдешь да увидишь, какого он высокого роста и какие у него орлиные глаза, — ну, тогда сразу смекнешь, что имеешь дело не с простым человеком.
Слушаю Петра Даниловича с большим вниманием н осыпаю его вопросами, стараясь при этом казаться наивным и чрезмерно заинтересованным.
Тогда Харченко становится окончательно откровенным и рисует своего повелителя такими красками, что моментами мне делается даже жутко.
Князь сильно пьет и в пьяном виде превращается в дикого зверя. Свою красавицу-жену, Надежду Александровну, забавы ради заставляет в одной сорочке при свете луны бегать по аллеям парка, подгоняя ее казацкой нагайкой. А однажды он одного старика-еврея опустил в колодец. Если бы не Харченко, то старик утонул бы ни за что, ни про что.