Нужда порождает ненависть. Нет такой минуты, чтобы я не ощущал на себе колючий взгляд озлобленных глаз хозяйки, измученной нищетой. Один только Федор Васильевич относится ко мне с неизменным чувством дружбы. Он болеет жалостью ко мне и отдает последние крохи.
Доброта этого человека приводит меня в отчаяние.
Так продолжаться не может. Или я должен отсюда уйти навсегда или же обязан внести свой пай. А для этого надо работать.
Однажды, незадолго по восхода, выползаю из тесного жилища портного и одиноко шагаю по камням спящего города. Направляюсь к пристани в надежде найти поденный заработок.
Большими глотками пью свежий предутренний воздух.
Гаснет на небе последняя звезда. Над тихим Доном легким туманом спадают покровы ушедшей ночи. На просветленном востоке широко растекаются нежнозеленые и сиреневые озера.
Стою на высоком берегу реки и вижу, как тихо покачивается на расплавленном стекле серокаменный Батайск с высокой белой церковью, обрызганной золотыми искрами креста, зажженного восходом. Направо в безмолвном просторе четко выступает чугунное кружево железнодорожного моста.
Не спеша спускаюсь к реке. Спит вода, прижавшись к пологим темно-серым берегам. Клочья разорванного тумана дымными клубами скользят по реке и тают.
На дощатом помосте неподвижными комьями лежат спящие люди.
Один из них при моем приближении высовывает из-под коричневой рванины запыленную голову и вглядывается в меня прищуренными глазами.
— Откель несет тебя в такую рань? — спрашивает проснувшийся парень. Он смачно зевает с подвыванием, сбрасывает наполовину истлевшую хламиду и садится, поджав под себя ноги.
— Работенки ищу, — отвечаю я и присаживаюсь на край причала.
— Ты, видать, из быстрых: я третьи сутки кости грею без всякой пользы, а. ты работенки… Больно шустрый…
Один за другим просыпается вся артель. Глазами сосчитываю девять человек. Все они типичные портовые босяки. У некоторых нет даже обычных опорок. Каждый из этих больших, широкоплечих и бородатых людей мог бы послужить живым образцом первобытного человека.
Безумные глаза из-под нависшей лобовины, сутулая спина, тяжелые ладони длинных рук, оплетенных взбухшими сухожилиями, войлоком сбитая борода и равнодушное тупое лицо, — лучше всякой книги рассказывают о тяжелом рабстве и о злейшем бесправии человеческого существования.
Появление незнакомого человека никем почти не замечается.
Мой «костюм» и весь мой убогий вид здесь никого не удивляют. Одним оборванцем меньше или больше — для них роли не играет. Они сами между собою не знакомы. Впоследствии узнаю, что каждый из них вчера лишь вечером, гонимый безработицей, натыкался на причал и тут же усталый и голодный сваливался на доски.
— Уже подымается чортово солнце, — ворчит высокий тощий босяк с бельмом на глазу. — Опять ходи по пеклу, — продолжает он рычать, устремив одинокий серый глаз на восток.
— Холера тепло любит, — откликается белобрысый парень, первый заговоривший со мной.
Наступает молчание. Люди чешутся, поднимаются, оглядывают золотисто-розовый простор и готовы разбрестись в разные стороны.
Скоро порт, убитый эпидемией, совсем обезлюдится.
Поднимется горячее солнце, осветит безжизненный берег, и я останусь один.
Но вот с городской крутизны спускается человек.
Одет он в чесучовую тройку с массивной серебряной цепью поперек жилета и с румяным круглым лицом, украшенным черными усами с завитыми кончиками.
Спустившись к берегу, он делает призывный жест рукой.
Бездомовники, проведшие ночь под открытым небом, с торопливой услужливостью и голодной жадностью бросаются к нему. Так воробьи слетаются на свеже-дымящуюся кучку, оброненную промчавшимся рысаком.
— Сколько вас? — задает вопрос пришедший. — Всего десять человек? Маловато…
— Холера многих передушила… Вот и мало нас, — отвечает за всех одноглазый, недавно ворчавший на солнце.
Люди чуют заработок и воскресают. Поднимаются бороды, радостью загораются глаза, и вызванные надеждой улыбки ширят лица.
Наша случайно сбившаяся артель узнает, какая работа предстоит нам. С лесной баржи Максимова надо перебросить на баржу восемьсот бревен. Сделать это следует немедленно, чтобы к вечеру баржа могла отчалить.
Начинается торг. Быстрый, отрывистый и со стороны нанимающихся уступчивый.
— Что вы, господин хороший… Разве можно за пятерку такую махину поднять?
— Максимов — лесной царь, можно сказать… Для такого миллионщика еще один целковый плевое дело…
— Насчет срока не беспокойтесь…
— Выполним вчистую…
— Уж постараемся для вашей милости…
В неуверенных звуках голосов слышится мольба. Измученные голодом просят за кусок хлеба принять их мускулы, пот и здоровье с такой настойчивостью, как будто предлагают ничего не стоящую вещь.
Вот и знаменитая лесная биржа Максимова. Между Нахичеванью и Ростовом, захватив безбрежное пространство, разметались лесные склады всевозможных древесных пород.
Оранжевые блики взошедшего солнца играют и горят на бесчисленном множестве досок, бревен, брусков, стоек, шпал, сухих выгнутых оглобель, дуг, осей, втулок и на фанерах, уложенных в высокие штабели.
И здесь, где с помощью миллионов Максимова собраны богатейшие лесотовары со всего Кавказа, не видно людей. Лишь кое-где покажется приказчик в сапогах бутылками или с высокой палкой в руке, печальной тенью проскользнет седобородый сторож.
Наниматель подводит нас к длинному штабелю коротких бревен, потемневших от времени. Одноглазый, возложивший на себя обязанности артельного старосты, берет обеими руками конец одного бревна и приподнимает его.
— Ого-го!.. Вот так бревнышко!.. Пудика четыре с довесом…
— Известно, горный дубняк… Кишки оборвешь, — замечает один из нас коротконогий человек с широкой спиной и бородкой цвета жженого кирпича.
Начинается обычная переторжка, но наниматель непреклонен и прибавки не дает.
— Ежели постараетесь и к закату кончите, по косушке на брата отпущу, заявляет он.
Поденщики конфузливо опускают головы и соглашательски покашливают.
Приступаем к работе. Сначала бревна кажутся мне довольно легкими. С деревом на плече мерным шагом, следуя за одноглазым, спускаюсь на берег, по гибкой доске, служащей трапом, поднимаюсь на баржу и движением всего тела сбрасываю бревно.
Приближается полдень. Солнце, идя к зениту, пламенем обжигает землю. Усталость сковывает движения. С трудом переставляю ноги.
Непосильной тяжестью ложится каждое бревно. Боюсь упасть.