Догорает лампа. Сопит носиком ребенок. Гости уходят. Тишина.
— «Ну, так что ж?» — шелестит голос Скабичевского.
Наступает для меня день страшного суда. Моя судьба в руках Скабичевского. Бедная Таня молчит, но сколько тревоги в ее больших серых глазах. Мысленно перечитываю рукопись, сданную мною.
В целом ряде очерков я рисую жизнь промысловых нищих. Даю склизкое дно жизни, населенное людьми, потерявшими облик человеческий. Стараюсь доказать, что мои персонажи тоже люди и, может быть, неплохие.
Утверждают, что падение человека зависит не от него самого, от экономических условий, от общественного строя и от среды, окружающей его.
Все люди рождаются одинаковыми — маленькими, голенькими и беспомощными. Нет мудреца, способного, глядя на младенца, сказать — он будет нищим или он будет членом государственного совета. Но почему так много на свете несчастных, обездоленных и изгнанных из жизни?..
Перед этим острым вопросом стою в недоумении. Но зато мне хорошо знаком быт униженных людей. И этим бытом, множеством фактов, свидетельствующих о жестокой несправедливости и бесправии, насыщены мои очерки.
Неужели. Скабичевский отвергнет?.. Ведь я все свои силы вложил, и, когда писал, у меня внутри рыдал каждый нерв от жалости к людям, измолотым и задавленным чьей-то тяжелой, жестокой рукой.
Розенштейн называет Скабичевского либералом. Хорошенько разобраться в значении этого слова я не могу, но думаю, что слово хорошее, и Скабичевский мои очерки примет и напечатает.
Так в это серое холодное утро, направляясь в редакцию, успокаиваю себя.
Сторож, высокий, тощий старик, говорит мне:
— Пойдешь по коридору — вторая дверь направо.
На минутку останавливаюсь. Хочу унять волнение сердца.
— Здравствуйте, — обращаюсь я к широкой спине Скабичевского.
Старик поворачивает голову. Замечаю на его затылке длинные жидкие волосы, ниспадающие на плечи. Он вглядывается в меня, вспоминает, шарит опухшими руками по столу, находит рукопись и говорит:
— Прочитал… Неплохо, но для толстого журнала не подходит: материал незначителен. Вы бы к Нотовичу снесли в «Новости»…
Выхожу. Передо мною темная завеса. Мне становится страшно.
Как хорошо умереть сейчас!..
Долго брожу по городу без дум, без желаний. Боюсь итти домой.
Жена не выдержит тяжкого удара. И вдруг в моем сознании появляются мысли о Немировиче-Данченко.
Этот человек мне поможет. Он такой жизнеобильный, здоровый, красивый и, наверно, добрый.
В адресном столе узнаю, где он живет. Нахожу: отель «Англеттер». Швейцар велит мне подняться на второй этаж. Там в седьмом номере живет известный писатель.
Стучусь.
Номер состоит из двух комнат. В первой, куда попадаю, стоит большой письменный стол, украшенный мраморными и бронзовыми вещами. Шкаф с книгами, красивая шифоньерка, наполненная дорогими безделушками, ковер во всю комнату, мягкая мебель, плюшевые драпри, — все это производит на меня огромное впечатление.
— Здравствуйте, дорогой мой, — весело приветствует меня Василий Иванович.
Он входит в кабинет, заглядывает в длинненькую алфавитную книжку и продолжает:
— Очень рад вас видеть, Алексей Иванович.
У меня, вероятно, довольно глупый вид — не перестаю улыбаться и кланяться.
— Вы что пьете? Кофе или чай?
Бормочу слова благодарности и кланяюсь.
Лакей на серебряном подносе ставит на особый столик два стакана чаю в серебряных подстаканниках.
Украдкой бегаю глазами по мощной фигуре Немировича-Данченко и не могу налюбоваться. Он очень красив в этой оранжевой венгерке с черными жгутами на выпуклой груди. Темные и немного жидкие волосы причесаны в виде пера. Но краше всего окладистая, раздвоенная борода.
— Большое вам спасибо за ваши очерки, — говорит хозяин, — я прочитал их с большим вниманием. Они меня, — продолжает он, — до того вдохновили, что я написал повесть «В дудке». Сейчас подарю вам эту книжку.
Василий Иванович быстро, по-молодому встает, подходит к книжному шкафу, берет книжку.
— Вот вам на память. Я использовал вашу терминологию… Сознаюсь откровенно… Но ведь это же пустяки…
Я смущен до крайней степени. Становится жарко. Соображаю с большим трудом. Не понимаю, что такое терминология. Но убежден, что ничего плохого в этом нет.
Простота обращения этого человека успокаивает меня и понемногу-начинаю осваиваться. Кстати рассказываю ему о своем сегодняшнем посещении Скабичевского.
— Он дурак, — говорит Немирович-Данченко, двумя пальцами расправляя бороду. — Давно из ума выжил… Не понимаю, зачем так долго жить на свете… Впрочем, погодите — сейчас все устрою.
Василий Иванович снова садится за письменный стол и на своей визитной карточке пишет рекомендацию.
— Вот, подите в газету «Новости» и передайте от меня Нотовичу вот эту карточку. И все будет сделано.
Благодарю, краснею и окончательно запутываюсь в собственных мыслях.
— Ну, что вы… Такие пустяки, — повторяет писатель, провожая меня до самых дверей.
Надолго запоминаю ласковый блеск его глаз и крепкое дружеское пожатие руки.
Иду в «Новости». Вечереет. У каждой хорошо освещенной витрины останавливаюсь и пробую прочесть автограф на книге и рекомендацию на визитной карточке, но, кроме моего имени, ничего прочесть не могу: почерк Немировича славится своей неразборчивостью, как я узнаю впоследствии.
Далеко от центра, в сером двухэтажном доме помещается редакция газеты «Новости» и квартира самого редактора-издателя.
Швейцар в полинявшей ливрее и с давно небритым лицом внимательно вглядывается в меня, когда говорю о своем желании видеть Нотовича.
— Вы, должно, впервой сюда пожаловали? — обращается ко мне старый служака.
— Да, — коротко отвечаю я.
— Вот то-то и оно-то…